Стефан Цвейг

Эльчин Сафарли

Запрет на себя

Повесть

Когда жизнь отнимает у тебя все, кроме жизни...

Той, которую люблю всем сердцем

Предисловие

Я долго думал, писать ли к этой повести предис­ловие. Тема, которой она посвящена, щепетильна, и в ее контексте любое мнение будет субъективно и может только спровоцировать новые споры. Но я рискну. Хочу коротко объяснить дорогому читателю, почему я решил опубликовать эту историю.

Работа над повестью длилась около полугода. Я про­водил бессчетные дни за прослушиванием кассет, на которых герой повести рассказывает о своей судьбе. Детстве, юности, взрослении. Качество записи порой было настолько низким, что мне приходилось обра­щаться к помощи профессионалов, восстанавливая слово за словом повествование. К тому же мой невиди­мый собеседник использует разные языки, и мне по­требовались долгие лингвистические изыскания, что­бы понять все сказанное. К чему была такая дотош­ность? Я боялся хоть как-то повлиять на искренность героя. Потому что искренность важнее всего не только в жизни, но и в творчестве.

Благодаря материалу этой повести я по-новому увидел, как сильно люди умеют ненавидеть и как ве­лика их способность выживать в условиях самой жуткой травли и абсолютного, космического одино­чества. Изложение каждой главы стоило мне не од­ной бессонной ночи. По правде сказать, я непре­рывно испытывал потрясение. Это шокирующее повествование вдруг предстало передо мной как жизненный путь одного человека. Как особое миро­воззрение, основанное на глубоких переживаниях. И никто не имеет права объявлять это мировоззре­ние хорошим или дурным.

Быть другим — это на всю жизнь. Это значит быть с начала и до конца наедине с собой, терзаясь своей особой участью. Есть немало людей, изгнанных за пределы социальной приемлемости, незаслуженно осужденных за «чужеродность». Эта повесть сейчас мне видится провозглашением права каждого быть таким, какой ты есть, и быть понятым, и насколько возможно - принятым. Эта повесть - не исповедь больного человека. Это история одиночества, кото­рая может быть близка очень многим людям, вне за­висимости от их сексуальной ориентации.

Я верю в толерантность.

Я верю в любовь и прощение.

Я верю в то, что каждый имеет право быть счастли­вым.

Эльчин Сафарли,

2 августа 2009 года

Есть два рода сострадания. Одно — малодушное

и сентиментальное.

Оно в сущности не что иное, как нетерпение сердца,

спешащего поскорее избавиться от тягостного

ощущения при виде чужого несчастья.

Это не сострадание, а лишь инстинктивное желание

оградить свой покой от страдания ближнего.

Но есть и другое сострадание — истинное.

Оно требует действий, а не сантиментов.

Оно полно решимости, страдая и сострадая,

сделать все, что в человеческих силах и даже свыше их...

Стефан Цвейг

17 января 2009 года

Около двух часов дня

Суетливый курьер DHL спрашивает мое имя, по­сле чего протягивает коробку, обернутую в желто-красный фирменный полиэтилен.

«Подпишите здесь».

Расписываюсь в нужном месте, не глядя, одно­временно изучаю графу с адресом отправителя. Посылка отправлена из офиса незнакомой ком­пании в небольшой азиатской стране, где у меня нет ни родственников, ни друзей, ни даже знако­мых.

Имя с фамилией отправителя тоже ни о чем не го­ворят.

«Простите, а откуда посылка?» — я в полном недо­умении, но под многозначительным взглядом курье­ра послушно выворачиваю карманы джинсов в по­исках мелочи.

«В накладной указано».

Парень, получив вознаграждение, быстро уходит, а я не без опаски, но снедаемый любопытством, рас­паковываю посылку.

Кассеты. Хм...

Маленькие диктофонные кассеты марки Sony.

Потрепанные, с покарябанными наклейками. 14 штук. Дело принимает прямо-таки детективный оборот.

Надо отыскать мой старый диктофон.

Черт, куда же я его засунул? Наверное, в один из ящиков письменного стола... Принимаюсь за рас­копки и замечаю кое-что еще. Под кассетами сло­женный лист обычной офисной бумаги. Сопроводи­тельное письмо?

Написано на английском.

Мелкий почерк, фиолетовые чернила.

***

«Я не могу отпустить прошлое, не рассказав эту историю. Мою историю. Может, вы посчитаете ее неприличной, грязной, извращенной. Л может — при­мете как нелепую и несправедливую правду. Честно говоря, я не рассчитываю на это... Нет, это ложь. Ибо если бы не верил в вашу душевность, то не стал бы посылать кассеты именно вам. Как разыскал ад­рес, не имеет никакого значения.

Я рассказывал эту историю безжизненному дик­тофону по ночам, воображая, что рядом со мной тот, кто трепетно слушает, не обвиняя и не зада­вая вопросов. Тот, кто понимает мою боль, не жа­лея меня. Тот, кого я мог бы называть Другом. Про­сто Другом...

Если мои записи дадут вам материал для книги, я не буду против. Я даже хотел бы, чтобы кто-то смог избежать ошибок, научившись на моем опы­те, — так моя жизнь прибавила бы в цене. Принято считать, что искренность оправдывает любое изло­жение. Я надеюсь, что оправдываю себя, делясь столь личным, тяжелым, неприятным, но настоя­щим.

Но если кто-нибудь когда-нибудь спросит вас о подлинности этой истории — скажите, что вы ее выдумали. Все равно тот, кто не хочет видеть правду, никогда ее не увидит, какие бы доводы ему ни приводили.

Спасибо.

С уважением, К.Ч.»

***

Иногда между словами возникают продолжитель­ные паузы, наполненные повседневным шумом. Щелчок зажигалки, выдох сигаретного дыма, трель мобильного телефона, звук закрываемого окна, звон чайной ложки по стенкам кружки или попросту дол­гое молчание, прерываемое всхлипами или судорож­ными вздохами.

У него крепкий молодой голос. Слегка растягива­ет окончания слов, временами начинает сильно смягчать согласные, слышны слащавые восточные интонации. Рассказывает он живо, но сумбурно. Бы­стро теряет ход мыслей, иногда даже бросает повест­вование на полуслове и включает какую-нибудь пес­ню. Нины Симон, Офры Хазы, либо сам что-то на­певает.

Иногда он переходит на турецкий, иногда ис­пользует персидские слова и выражения. Это похо­же на шифр - разные уровни секретности повество­вания. Предположить, какой язык для него родной, совсем не сложно, но это не имеет ровно никакого значения. Таких, как мой рассказчик, немало в раз­ных уголках земли.

В голосе огромная усталость, словно он вот-вот опустит руки от бессилия, отказываясь идти даль­ше. Но спустя пару минут он словно решает не бро­сать якорь на этом отрезке жизни и, покинув вет­реную палубу, спешит к каюте капитана с возгла­сом: «Эй, первый после Бога, нам нельзя останав­ливаться. Плывем дальше...»

Слушая его, я сопереживаю, но не жалею. Слушая его, непроизвольно перемещаюсь туда, где он нахо­дится, становлюсь его собеседником. Тем самым Другом, с которым не обязательно разговаривать, можно и просто помолчать под томное раскуривание тоскливой сигареты...

Если пуля пробьет мой мозг, пусть она же

откроет все запертые двери.

Я прошу, чтобы движение продолжалось,

потому что дело не в личной победе,

не во власти и не в тщеславии.

Дело в людях.

Харви Милк

- Мне хочется вернуться в детство, хотя боли там намного больше, чем во взрослой жизни. Да, тогда я был беззащитным, забитым, такой изнеженный ху­дышка-изгой, не раз изнасилованный дворовыми ребятами. Представляешь, в детстве я думал, что это нормально, когда тебя подлавливают в темном углу, суют в рот соленый на вкус член, заставляют обсасы­вать его, как леденец, пока не выпрыснет мутно-бе­лая жидкость. Если откажешься или наябедничаешь взрослым, тебя где-нибудь обязательно поймают, искалечат. Рано или поздно. Если повезет, только до полусмерти...

Однажды возвращался со старшей сестрой Назирой из школы. Душистый весенний день, моро­сил теплый дождь, наполняющий почти волшеб­ным ощущением, как будто ты не принадлежишь этому миру, живешь своим временем, идущим вразрез со временем вокруг тебя. За нами увязалась пушистая дворняжка, белая, с черным пятном на правом ухе, даже сейчас помню. Мы спешили к большой чинаре, под необъятной кроной которой можно было укрыться от дождя, а заодно покор­мить псину остатками завтрака, залежавшегося в наших ранцах...

Они появились неожиданно. Из какого-то зако­улка. Трое старшеклассников. Видимо, шли за на­ми от школы. Кто-то мне свистнул. Я обернулся. Узнал самого крупного из троих. Сын местного на­чальника полиции, занимается борьбой. Угрюмое смуглое лицо, широкие сросшиеся брови. В школе его сторонились... Он подмигнул, кивнул головой, мол, подойди-ка. «Пошли с нами». - «Не могу. Я должен проводить сестру. Она одна боится ид­ти». — «Пусть сама идет, а ты давай к нам. Разговор есть».

Я понял, что это за разговор и о чем. Я не хотел идти с ними. Я хотел, чтобы сегодняшний день стал особенным. Мы бы пришли домой, похлебали мами­ного супа, а потом побежали бы на речку. Весной она, разбухшая от талых вод, невероятно красива. «Не пойду с вами!» Они громко захохотали. Один из них, низкорослый, с тонкими губами, схватил меня за затылок, прошипел на ухо: «Тогда твою сестру за­втра мы проводим, уродец». Страшно. Жалко. Всему конец. Этому дню. Мечтам этого дня...

Сказал Назире, чтобы она отправлялась домой. «Забыл тетради в школе. Хорошо, ребята напом­нили... Ты беги, пока не стемнело, вот, возьми мой завтрак, дай собаке... Скажи маме, скоро буду». Спустя десять минут я делал им минет на забро­шенной стройке. Сначала эти твари пытались отыметь меня в зад. Самое болезненное. Умоляя, вы­торговал минет. Одновременно троим. Повезло. Они кончили, застегнули брюки, ушли, ублаженно посмеиваясь. А я еще долго плакал под дождем... Пес, видимо, не пошел за сестрой. Он появился неожиданно, лег рядом, долго не сводил с меня пе­чальных глаз...

Поверь, каким бы ужасным ни было мое детство, я бы хотел снова оказаться там. Для чего? Попытать­ся изменить что-нибудь. Уберечь маму от перенесен­ного позора... Детство — это начало большой книги жизни. Именно там закладывается дальнейшее раз­витие сюжета. Конечно, его нельзя переписать, но можно же смягчить, дополнить, так чтобы избежать трагических последствий…

— Видишь, вся квартира в куклах? Мой фетиш родом из детства. Всю свою первую зарплату я потратил на кукол. Я тогда уже переехал в Большой го­род. Зашел в крупнейший детский магазин, накупил самых разных кукол. Не каких-то особенных, ну тех, что с натуральными волосами, в эксклюзивных платьицах. Выбрал самых обычных. Потому что в детстве я играл с дешевыми куклами, точнее, с их подобиями. Они были из вонючего пластика, с не­пропорциональными ногами, косо нарисованными глазами торчащими во все стороны синтетически­ми волосами. Родители дарили сестре именно такие игрушки - мы жили бедно, отцовской зарплаты не хватало. Мама не работала: женщина по мусульман­ским обычаям должна заниматься домом, семьей...

Ночью когда все засыпали, я тайком брал кукол у сестры играл с ними под одеялом с включенным фонариком. Причесывал, заплетал косички, обо­рачивал в разноцветные тряпки, так напоминаю­щие вечерние платья. Только эти несколько ноч­ных часов я жил настоящей жизнью, которая роди­лась вместе со мной. Внутри. Еще в материнской утробе...

Я превращал уродливых кукол в красивых дево­чек, потому что сам мечтал стать красивой девочкой. С длинными волосами, миниатюрной «пещеркой» между ног, с влажным взглядом из-под насурьмлен­ных ресниц. Одним словом, лепил саму себя. Сказка заканчивалась утром. Когда твердело между ног от желания пописать, когда видел в зеркале мужавшее лицо, поросшее подростковым пушком...

В глубине души завидовал сестре. Я до безумия ее любил и одновременно ненавидел. Считал, что она отняла мою природу, мой женский пол, мой девичий облик. Назира должна была быть сыном, а я доче­рью...

На Востоке многие думают, что гомосексуализм - психическая болезнь приобретенного характера. Чушь редкостная! Поверь мне, я отчетливо помню себя четырехлетним ребенком, и какой был шок вовремя обрезания. Нет, не от боли. Я всего лишь недо­умевай, почему мне делают то, что не делают девоч­кам? Спросил у мамы. Она ударила по губам...

В детстве понял: таких, как я, ненавидят. Обычно ненавидят всех, кто не такой, как все. Меня ненави­дели особой ненавистью - в мусульманской стране мужчина должен вести себя по-мужски с малых лет. А я был хрупким созданием с изящными пальцами, пухленькими алыми губами, писклявым голоском, не отходил от материнской юбки и избегал мужских компаний. Мог играть, общаться с мальчишками только в присутствии девочек. Они защищали меня, относились как к своей — учили разрисовывать руки хной, делать цветы из фольги, обучали танцу живота. Я, в свою очередь, запугивал их рассказами о размере мужского достоинства. Они ахали-охали, хихикали, испуганно смотрели себе ниже пояса, задаваясь немым вопросом: «Как этот гигантский шайтан по­мешается туда?..»

Я был настоящей ошибкой природы. Видимо, во время формирования моего пола произошел сбой во всемирной системе. Всевышнему захоте­лось в туалет, отошел на секунду, доверив работу помощникам-ангелочкам, а они, воспользовав­шись отлучкой руководства, заигрались с облака­ми... Пора отказаться от сигарет, кашель замучил. Никогда не кури - привычка скверная, а завязать сложно.

- Сначала меня избил отец. В восемь лет. Засту­кал в маминой чадре. Я вертелся перед зеркалом, кокетливо щурил глаза, неряшливо подведенные сурьмой. Мама с сестрой уехали к тетке, оставили меня с отцом, который в тот день вернулся с работы раньше обычного. Открыл дверь своим ключом, а я, придурок, в эйфории своего «дефиле» не услышал щелчка...

Никаких слов. Никаких чувств. Он стоит в двер­ном проеме с остекленевшим взглядом, через мгно­вение зазиявшим пустотой разочарования. Будто увидел правду, в которую долго отказывался верить...

Отец подходит, срывает чадру. Оглушительная пощечина. Грубая рука рабочего, сухая мозолистая ко­жа. Падаю на пол, он бьет меня ногами. Шок прояв­ляется смехом. Я хохочу, отчего удары усиливаются. Мне смешно от осознания того, насколько наивен отец. «Ты еще многого не знаешь, папочка»...

Он не знал того, что его родной брат, мой дядя, при каждом удобном случае приставал ко мне. При­жимал к стене, хватал за попу, внюхивался в шею, обтираясь своим небритым лицом. Не осмеливаясь на большее, запихивал пару купюр в мой карман. За доступность или молчание? Черт знает. Я брал эти бумажки, покупал на них телячьи хвосты ощенив­шейся Бурсе, хромой дворняге удивительного олень­его раскраса, и сладости сестре. Мне самому деньги были не нужны. Я нуждался только в куклах, свободе и, наверное, любви. Я тогда просто не знал, что значит быть любимым. Хотелось попробовать на вкус.

Он не знал того, что прямо под его носом я зани­майся петтингом с кузеном Мустафой, когда он приезжал в гости. Нас, мальчишек, укладывали на полу, рядом с дровяной печью, тогда как моя кро­вать доставалась кому-нибудь из аксакалов. Всю ночь, под уютное потрескивание поленьев, мы лас­кались под одеялом, надрачивали свои членчики, кончая еще сизой юношеской спермой друг на дру­га. Мустафа не был геем. Ему просто хотелось сек­са—о досвадебных отношениях с девушкой он и не мечтал. На Востоке мальчики часто познают секс с мальчиками...

Отец бьет меня, пока мой смех не сменяется хри­пами. Теряю сознание. От боли. Прихожу в себя и вижу, что лежу в кровати. Я переодет. В чистую одеж­ду. Рядом сидит отец и... плачет. Беззвучно, лишь слезы текут. «Пить хочешь?» Утвердительно киваю. Подносит к моим разбитым губам алюминиевую кружку с ледяной водой. Из колодца. Мама для нас ее подогревала... «Как себя чувствуешь?» — задал отец второй вопрос. Мертвым голосом. «Нормаль­но», - ответил я и закрыл глаза. Притворился, что заснул. Отец вышел из комнаты. Покурить...

Я пролежал в постели неделю. Мама делала мне компрессы из отварной теплой свеклы, натирала ге­матомы маслом фенхеля, сестра поила ромашковым отваром. О произошедшем никто не заговаривал. Это нормально. Сын, переодевающийся в женскую одежду - позор для любой восточной семьи. У нас cod из избы выносят только в особых случаях, если, к примеру, дело касается чести женской половины рода...

Синяки от отцовских ударов до сих пор болят, во­преки прошедшим годам. Они не видны, но живы. С того дня я больше не называл его папой. Только отцом. С того дня отец больше не называл меня сы­ном. Только по имени...

Мне не нужно понимания. Честно. В жизни лю­бого гея наступает момент, когда уже нет сил объяснять, отвоевывать, подстраиваться, искать истину, получив которую, надеешься смириться со статусом «ошибка природы». Нет, это не отчаянье превосхо­дит борьбу. Это вообще конец борьбы между приро­дой и внутренним «я». Ничья. Суть наконец-то вос­соединяется с образом, после чего является та самая гармония...

Душевная гармония гея совсем не похожа на об­щечеловеческую. Гармония гея — смех сквозь боль. Просто принимаешь боль, с детства сковывающую сердце, понимая, что она такая же неотъемлемая часть тебя, как, например, рассудок... Я достиг этой гармонии, переступив тридцатилетний рубеж. Разо­брался с прошлым - больше не мучает. Теперь спокойно о нем говорю. Лишь во сне возвращается боль воспоминаний...

Боюсь засыпать. Страшные вижу сны с примесью реальности почти каждую ночь. Подруга Ханде ре­комендует обратиться к психологу. «Тебе может по­мочь только специалист». Мне может помочь только специалист, а? Где они раньше были, все эти специ­алисты? Отказываюсь. Я не доверяю психологам. За их лживыми, вроде бы понимающими взглядами нет ничего, кроме безразличного превосходства... Гово­рят, геи во всех видят врага. Отчасти согласен. Мы не верим окружающим, потому что многие из нас так и не научились верить себе. Не в себя, а именно себе! С чем это связано? Может, с тем, что геи в детстве недополучают тепла, как бы хорошо к ним ни отно­сились? Одиночество с пеленок делает из нас изгоев, не умеющих доверять. Долго проверяем, испытываем, присматриваемся...

Вокруг меня есть люди, искренне сопереживаю­щие мне. Без пафосных слов. Поддерживающие теплыми прикосновениями, вовремя поднесенной зажигалкой, заваренным кофе, внезапным объяти­ем. Это в основном самодостаточные женщины. Дружба гея с геем редкость... Но все равно ни одно дружеское объятие не излечит гея от вечного одино­чества.

Вот только не подумай, что я специально выпенд­риваюсь перед тобой на тему «вот какие мы, гомо­сексуалисты, великие страдальцы», добиваясь, чтобы меня пожалел весь мир. Отнюдь. Мне только нужно все кому-то рассказать. От и до. Странно: те­бе, чужому, чуждому по сути мужчине-гетеросексуалу, легко открываюсь. Может, из-за того, что тебя никогда не увижу? Или ты такой талантливый слу­шатель?..

...Зажигалка барахлит. Жаль, нет спичек. Забыл купить. Обожаю звук чиркающих спичек. Я бы запи­сал его на пленку и сделал бы саундтреком своей жизни - такое периодическое чирканье и вспышка, и снова темно, вспышка и темно...

— Так хочется прикупить себе облегающие бок­серки. Безумно сексуально смотрятся. Но не могу. Вынужден надевать свободное нижнее белье — от стрейчевого тут же появляются спазмы в паху. Если быстро не вколоть спазмолитик, могут начаться кро­вяные выделения из члена. Врачи связывают это со сдавленностью сосудов в паховой области. Убедился, какой я особенный?

Они долго пытались выяснить причину такой ре­акции организма, пока я не рассказал им, что много лет стягивал бедра жгутом. Особенно летом, в пору одежды из легких материалов. Не хотел, чтобы у ме­ня между ног что-то торчало. Тогда как мои сверст­ники гордо мерялись членами в школьных раздевал­ках, я ненавидел то, чем, казалось бы, должен гор­диться любой парень. Прости, нескромно прозвучит, но хуй у меня довольно-таки выдающийся, от отца достался. Выпирал из-под брюк, уродуя девичью изящность моих бедер...

В сарае отыскал широкий кусок жгута, ими отец обматывал винные бочки в первые шесть дней бро­жения винограда. Помыл самодельный «корсет» мылом и каждый день, перед выходом из дому, стя­гивал им голые бедра. Ненавистный член больше не был виден, да и талия становилась более совершен­ной. Не снимал «корсет» даже летом, в сорокогра­дусную жару, пока однажды чуть не умер от инфек­ции. Жгут натер живот, образовалась рана, а я непридал значения. Неожиданно ночью поднялась температура до сорока одного, пошли судороги. Меня спасла соседка-повитуха, которую мама при­звала на помощь. Она сбила жар холодным уксусом, промыла рану настоем тысячелистника, принесла какие-то антибиотики. Про жгут так никто и не узнал...

В подростковом возрасте, когда у меня набухла грудь, я уже полюбил свое тело. Нескладное, чуть полненькое, зато очень женственное. Я представлял себя в облегающих вечерних платьях из черного ат­ласного шелка, на высоченных каблуках, в черных очках и с элегантно собранными волосами. Этот об­раз однажды увидел в одном европейском журнале, который пролистал в доме тетушки Сезен. Она была бездетной портнихой, шила религиозную одежду, а ее муж, моряк со стажем, плавал в год по два раза в Европу...

Переходный возраст сказался на мне не прыща­ми, а полнотой - резко набрал в весе. Если сначала комплексовал, то спустя время понял, что этот, каза­лось бы, минус является знаком плюс. Многие вос­точные мужчины предпочитают не худощавых маль­чиков-геев, а полненьких. Как сказал Кенан, один из моих любовников: «Кайфа больше, когда возь­мешься за плотного парнишку. Во-первых, есть за что потрогать, под руками чувствуешь тело, а не ко­сти. Во-вторых, секс больше походит на секс с жен­щиной...»

Сначала я не понял Кенана, но жизненный опыт подтвердил его правоту. Ведь приходили ко мне про­стые деревенские мужчины, которые, поверь моим словам, хотели баб, а не мужчин. Но из-за того, что восточные женщины (кстати, по своей природе плотной комплекции) достаточно консервативны в сексе, а проститутка в радикальной мусульманской деревне почти нонсенс, мужчины ищут себе подобие женского тела. То есть полненьких пассивных маль­чиков с женским нутром. Я считался идеальным ва­риантом, тем более что шикарно владел ориенталем и любил женскую одежду. Помню, как приходил на встречи с Кенаном в мамином нижнем белье, кото­рое профессионально подворовывал. Кстати, и в по­стели он называл меня женскими именами...

...А видишь, какой я худой сейчас? Веяние гребаной моды. Современный гей непременно должен быть изящненьким. Прошло время пассивных пам­пушек...

- Если ты не такой, как все, то тебя обязательно подавят массы. На пару месяцев, на десяток лет или, быть может, до последнего вздоха. В любом случае определенное время, пока природа снова не возьмет верх над разумом, ты будешь уподобляться боль­шинству. Где-то в тринадцать я решил стать похожим на своих сверстников. Первым долгом принялся по­давлять женственность, буквально выпирающую из меня предательскими ужимками, струящуюся непо­стижимой радиацией...

Начал следить за движениями рук, укрощать манерность. Перестал при разговоре проводить пальцами за ухом, будто убирая спадающий на ли­цо локон волос. Начал управлять взглядом, до того момента непроизвольно оценивающим красоту мужских тел. Теперь смотрел исключительно вперед и назад, ни в коем случае по сторонам. Это давалось особенно трудно, когда мимо проходил смуглый красавец с натруженными руками, мускулистым торсом…

Начал подолгу не бриться, облизывать губы на холодном ветру, чтобы те брутально потрескались, утяжелил походку громоздкими ботинками. По­больше бесформенной одежды темных оттенков, только бы слиться с толпой. Сейчас вспоминаю об этих потугах стать другим - как же много отчаяния в них было. На тот момент я уже настолько устал от унижений и плевков вслед... От того, что ма­ленькие дети на поводу у взрослых бросают в меня камни, а одноклассники презрительно называют меня женскими именами. Чувствовал себя селек-ционно-выведенной собачонкой с двумя хвоста­ми, оказавшейся в стае чистокровно породистых псов...

Старался молчать, не открывать рта, лишь бы как можно меньше народу услышало мой голос. Самый позорный голос на свете. В нем было столько деви­чьего, не оформившегося. Поэтому с двенадцати лет подсел на сигареты - самодельные самокрутки без фильтра, они стоили дешево. Выкуривал по пачке в день, с каждый затяжкой все сильнее надеясь на то, что голос огрубеет и я смогу говорить без страха быть осмеянным...

Но знал: надолго меня не хватит. Так и получи­лось. Слишком ярким было женское начало. Приро­ду не одолеть. Вода рано или поздно найдет самую крошечную щель, обязательно вырвется на свободу... Я уставал от болезненного внимания, в глубине ду­ши осознавая, что оно мне... нравится.

Никогда я не соглашусь на смену пола, при всем при том, что временами ощущаю себя женщиной. Переходя дорогу, принимая душ, причесываясь пе­ред зеркалом, задыхаясь под любимым. Вижу себя хрупкой брюнеткой с бронзовой кожей, с губами Пенелопы Круз и невинным взглядом Скарлетт Иоханссон. И самый золоторукий хирург на земле не убедит меня физически преобразиться в жен­щину...

Мне комфортно. Принял себя. Полюбил. Я даже не эпилируюсь, не стесняюсь своей волосатости. Понимаешь, устал подстраиваться, соблюдать стан­дарты. Я такой, какой есть. Меняться не собираюсь. Как говорится, бесполезно кормить орла сеном, а осла мясом...

Однажды один мой знакомый, он преподает в уни­верситете, сказал, что я не могу называть себя геем, так как являюсь транссексуалом. «Ты ощущаешь себя женщиной, у тебя нарушение полового самосозна­ния». Он пытался мне объяснить суть моего «психи­ческого расстройства», а я смотрел на него и поражал­ся тому, с какой легкостью люди легко навешивают ярлыки, определяют в категории. Если я читаю жен­ские романы в мягких обложках, значит, я не могу чи­тать Пруста или Борхеса. Если мне нравится женская одежда, значит, я непременно ношу ее и мечтаю стать бабой. Если я предпочитаю быть пассивным в сексе, значит, я никогда не смогу быть активным.

Почему люди так любят ограничивать свободу? Боятся. Почему нельзя быть другим, пусть даже осо­бенным, вне известных симптомов, диагнозов, при­надлежностей? Может, и я боюсь признаться в транссексуализме из-за страха быть еще более не та­ким, как все?..

- Она любила меня с закрытыми глазами. Стран­ной любовью, перекликающейся с ненавистью, которую пытаешься подавить в себе, но тщетно. Пото­му что ненависть зачастую рождается от сумасшед­шей любви и проявляется она эгоистичным желани­ем сохранить то, что вот-вот выскользнет из рук, утечет туда, где любое стремление удержать рядом бессильно...

Я бы согласился умереть у ее ног, быть уничто­женным ее словами, задушенным ее руками. Но она настолько сильно любила меня, что не лишила бы этого тепла, которого, кстати, я не был достоин. Слишком много пощечин, унижений получила из-за меня. Из-за моей природы. Прости, мама, не смог ее сдержать!..

Как-то сказал тебе: «Я не хочу больше жить. При­ношу тебе одну боль». Ты долго смотрела в мои гла­за, потом провела пальцами по ним, прошептав: «Если бы меня не было, то и тебя тоже. Если тебя не станет, то и меня не станет. Так живи хотя бы ради меня... Я буду здесь, когда бы ты ни вернулся». Зна­ешь, она ведь никогда не была сентиментальной. Молчаливая, печальная, с красивыми глазами. Таких слов она впредь не повторяла. Но мне их хватило на­всегда...

Мать моя принадлежала к категории женщин, ко­торым не дали стать теми, кем они мечтали и вполне могли бы стать. Нет, она не была слабой. Она просто была подчиненной. Как миллионы восточных жен­щин. В пятнадцать лет ее насильно выдали замуж. Впервые увидела отца в день свадьбы. Тетка рассказывала, что мама пыталась покончить жить само­убийством - не хотела замуж, мечтала уехать в город, поступить в университет, стать учительницей музы­ки. Ее вовремя нашли с перерезанными венами. От­качали, раны зажили, свадьбу отыграли. Всю брач­ную ночь, по словам тети, мама плакала... Она тут же забеременела. С тех пор для нее началась другая жизнь. Жизнь ради нас, детей...

Невероятно красиво она пела. Веришь ли, такого душевного голоса я больше не слышал. О нем мне напоминает вокал Айлы Дикмен. Поэтому сейчас каждый раз, слыша ее «Ты бы не понял», я плачу. «Желаю тебе быть счастливым, мой любимый. Даже если меня не будет, пусть жизнь улыбается тебе...» Мечтал, чтобы мама стала певицей. Особенно когда слышал, как она, раскатывая тесто для сырных лепе­шек, исполняет народную песню-плач:

Увы тебе, лживый мир,

Тленный и бренный мир,

Движимый любовью,

Словно крылья мельницы ветром,

О, лживый мир!

Она никогда не пела при ком-то. Только в одино­честве, только для себя. А я, спрятавшись за побе­левшим от сырости шкафом, подслушивал. Моя гру­стная богиня, никем не понятая, всегда одна...

Отец ее бил. За мою непохожесть на других, за ее тоску, за собственную несостоятельность. Он ее бил, а она звука не издавала. Только бы дети не услышали. А мы слышали - звонкие пощечины. Мы виде­ли - багровые синяки... Однажды, под утро уже, за­стал ее на кухне плачущей. Мне тогда было лет семь. Она сидела на самодельной табуретке за обшарпан­ным столом, мяла в ладони засохший бутон чайной розы, которую я принес ей на днях. Я тихо подошел, обнял ее: «Мама, давай сбежим». Она посмотрела на меня мокрыми глазами, захотела что-то сказать, но остановила себя... Я так и не смог подарить ей счас­тье. Не успел...

- При всей внешней слабости я сильный. Пони­маю это с возрастом. В чем заключается настоящая сила? В том, что ты продолжаешь идти, даже если все дороги превратились в топкие болота, готовые схва­тить, засосать тебя. Меня избивали, насиловали, унижали, я плакал, возмущался, прятался, но спустя какое-то время вставал, продолжал путь. Не с опти­мизмом в душе, а с огромной болью, которую невоз­можно излить слезами. Но главное — я шел. Бесцель­но. Солгу, если скажу, что следовал к счастью. Долгое время я и не верил в него, и слишком большую зна­чительность ему придавал. Оказалось, все гораздо проще...

Сейчас смотрю на детей с белой завистью. Они защищены не только родителями, но и законом, прогрессом, всякими организациями, да кем угод­но. У них прекрасная, беззаботная пора. Улыбаются, капризничают, отважничают, тогда как я ниче­го кроме щенячьего страха, из детства не вынес. Честно говоря, не знаю, каким оно должно быть, детство. Как его почувствовать. Мама говорила, что я родился взрослым. Как тот самый Бенджамин Баттон из рассказа Фицджеральда, читал? Навер­ное, так и есть. Потому что только сейчас, взрослея не только по паспорту, я начинаю жить. Проживаю упущенные ощущения. Получаю то, что не получил тогда...

Часто слышу голос изнутри, твердящий одно и то же: «Чего бы это ни стоило — никогда не поздно, ни­когда не рано стать тем, кем ты хочешь стать. Вре­менных рамок нет, можешь начать когда угодно. Мо­жешь измениться или остаться прежним — правил не существует». Сейчас для меня каждый новый день — новый шанс.

Признаюсь, не всегда получается им воспользо­ваться. Но я знаю, что завтра будет новый день, и, быть может, именно завтра начну я жизнь заново, перестав закрываться подушкой от солнечного све­та, искать единственного в случайных поцелуях, примерять на себя судьбы счастливых гетеросексуалов, фантазировать о Мэтью Фоксе как партнере... Приближаюсь к этому. Маленькими шажками. На­пример, в прошлом году смог простить тех, кого во многом винил. Простил и вычеркнул. Я специально пишу на бумаге и вычеркиваю боль прошлого жир­ным черным маркером, чтобы не осталось возмож­ности туда вернуться...

Вопреки внутренним победам до сих пор испыты­ваю поражения в борьбе со старинными страхами, реинкарнирующимися в настоящем. Мой крест. Бы­ло бы у меня право выбора, не думая, схватился бы за страшный конец, это лучше, чем бесконечный страх... Когда придет день абсолютной свободы? День «на дорогах свободно, новых писем нет»?..

А вообще, ни одна боль не проходит бесследно. Ненавижу изречение: «все, что нас не убивает, дела­ет сильнее». Чушь собачья! Все, что нас не убивает, непременно калечит! От страданий остается один-единственный шрам под названием одиночество. Оно всегда во мне. Ведь правильно кто-то сказал, что одиночество — это когда ты окружен людьми, ко­торые, может, любят тебя и понимают, но у каждого из них есть кто-то ближе, чем ты...

Смирился. Помнишь, как в том же «Баттоне»? «Большую часть времени ты будешь один. Ведь ты не такой, как большинство. Но я открою тебе секрет: толстые люди, худые, высокие, белые - так же оди­ноки, как и мы, только их это пугает до смерти»...

- Меня не спасали. Я спасался сам. Каждый удар, оскорбление, пощечина, крик убеждали в том, что помощи ждать не стоит. Никто не протянет руку -сам тянись к жизни, если хочешь жить... И я побеж­дал смерть. Она не раз связывала по рукам и ногам, но я разгрызал черные канаты, захлебываясь кровью, заглядывая в небо в надежде увидеть светящий­ся коридор Божьего благословения. Я верил в его существование, но не верил, что все люди перед ним равны. Аллах карает тех, кто живет однополыми отношениями, то есть отказывается от своей истинной при роды. Но моя природа не приобретенная. Она зало жена в меня там же, где закладывалась, закладывается природа миллионов других людей. Тогда почему я должен быть в немилости Всевышнего, в статусе грешника?.. Честно говоря, злился на Аллаха. Мне тоже хотелось быть защищенным на каком-то выс­шем уровне...

Дома все совершали намаз. Я создавал видимость того, что молюсь. В нашей деревне население ради­кально религиозное: все поголовно молятся пять раз вдень, соблюдают посты, ездят на хадж в Мекку. Те ребята, что насиловали меня, тоже посещали ме­четь, подолгу беседуя с муллой на философские те­мы. Аксакалы ими восхищались, ставили в пример малышне...

Наблюдая за этим фарсом, убеждался в одном: люди неимоверно падкие на видимость. Этот факт следует опечатать, запихнуть внутрь яйца, яйцо по­ложить в сундук, а сундук повесить на дубу далекого царства. И никогда не подвергать сомнению!.. Я так и не смог привыкнуть к круговороту сменяющихся человеческих масок. Наверное, это не повод для гор­дости - умение подстраиваться под людей помогает в жизни. Я не могу. Не притворяться, первым дол­гом, перед самим собой - главное правило моей жизни, которую окружающие продолжают называть «позорной»...

Не вникал ни в одну суру Корана, не обращался к Аллаху. В минуты массового поклонения вместо мо­литвы шепотом напевал любимые песенки, думая о своем. О том, что меня ждет и когда я смогу выбрать­ся из гнетущей ямы, в которой с детства находился.

В те мгновения ждал элементарной поддержки, чтобы кто-нибудь разделил со мною не душевную боль, а стремление жить иначе. Я был абсолютно один. Даже тот, кто царствует там, за облаками, без­различно отошел в сторону... Долгое время мечтал получить письмо с непонятного адреса со следую­щим содержанием: «Мне очень стыдно». А под эти­ми словами была бы подпись: «Бог»...

Со временем возродил в себе веру. Теперь у нас с Аллахом приятельские отношения. Нет, я не приоб­щился к намазу, по-прежнему говорю: «я верю в Бо­га, но не в религию». Во мне укрепилось то, что уже никогда не сломается. И мне хочется с помощью этой внутренней силы побороть тот страх, родом из прошлого. У этого страха самая яркая черта - неиз­вестность. Если обычным людям сложно строить будущее, то геям еще сложнее. С рождения мы поте­ряны во времени. Многие тратят все свое время, чтобы найти себя в самих себе, я уже не говорю в жизни...

— Иса был глупышкой. Худенький мальчуган, очаровательный, как нимфетка, с пунцовыми губа­ми и кривоватыми ножками. Вечно носился с без­домными животными, смущенно хихикал, подраба­тывал на оливковой роще семьи Эргюрсел. Помогал I в сборе урожая, подкрашивал известкой стволы деревьев, следил за поливом, пока седобородый хозя­ин Ариф похрапывал в плетеной подвесной корзине на веранде. Иса, видно, любил этот старый дом. Прятался в нем от жестокой реальности, беседуя с красавицами оливами и мастеря домики для бесхоз­ных кошек. Ариф щедро кормил его густым чече­вичным супом, горячим хлебом, угощал обжигаю­щим чаем с кусочком баклавы. Еще и деньжат под­кидывал...

Я был наслышан о доме Эргюрселов, в деревне его называли «шумным». Все знали, что даже в дневное время из его стен доносятся десятки разных голосов бывших жителей. «Сначала боялся их, потом подру­жился. Веришь, они отвечают на мои вопросы...» — тараторил Иса, щуря правый глаз, он с рождения у него не видел.

Может, Ариф и разрешил бы Исе постоянно жить у них, но супруга добродушного фермера Фатьма, частенько навещающая замужнюю дочь в Багдаде и всегда неожиданно возвращающаяся, на дух не пере­носила «бесполого зайчонка». Запрещала появлять­ся в роще, подходить к порогу дома, здороваться при встрече на улице. «Еще не хватало мне общаться с ошибкой природы! Упаси Аллах... И почему он жи­вет?! Позор ходячий».

Иса был таким же, как я. Мальчик, который дол­жен был родиться девочкой. Однако если я был из­воротлив и хоть как-то мог отгородить себя от нена­висти, то Исе, наивному созданию из нищей семьи, доставалось по полной. Не раз встречал его избитым, с кровавыми потеками на лице. Над ним издевались, он не сопротивлялся. Не кричал, не ругался, не убе­гал. Молча терпел, будто заслужил эти наказания.

Я пытался образумить мальчишку, объяснял, ка­кими дорогами нужно ходить, чтобы не попасться в руки негодяев из местной шайки. «Если ты себе не поможешь, то тебе никто не поможет, Иса. Мы должны бороться. Ради самих себя», — говорил я, об­рабатывая его раны в заброшенном доме на окраине деревни. Он смотрел на меня чистым, добрым взгля­дом, с трудом отвечая из-под распухшей губы. «Спа­сибо тебе! Я здесь все равно скоро не буду. У меня бу­дет дом на облаках, много кошек и оливковых дере­вьев... Будешь приходить ко мне в гости?»

Я злился сквозь жалость. «Иса, ты прекратишь чушь молоть?! Потерпи немного, скоро выберемся отсюда». Он ничего не отвечал, только улыбался и просил в случае чего присмотреть за его котенком, которого назвал по-восточному образно - «Первый день». Он до последнего надеялся, что совсем скоро начнется его свобода... Мы вообще так много надежд возлагаем на будущее, что боюсь, в итоге, устав от человеческой назойливости, оно разозлится и пошлет нас куда подальше. Скорее всего, обратно - в прошлое...

Иса исчез неожиданно. Искал я его повсюду. Первым делом навестил маленькую хибару, где он жил с больной, почти не ходящей бабушкой. Никто мальчишку не видел. Ночью вспомнил о потайной пещере в лесу, там он любил оставаться, когда хо­зяйка Фатьма возвращалась домой. Побежал туда с рассветом: увидел затухший недавно костер и вещи Исы. Все стало понятно, когда на одном из одеял обнаружил пятна крови... Изувеченное тело нашли потом на одной из мусорных свалок. Полиция дело замяла. Кому нужно искать виновников смерти «бесполого зайчика»? Кто-то взялся за работу над ошибками природы. Долгое время я боялся стать следующим...

Когда Исы не стало, я решил, что всему конец. Выхода для нас нет. Но внутренняя воля подтолкнула меня продолжать жить. Именно она, воля, застав­ляет побеждать, когда разум говорит, что ты повер­жен... Спустя месяц после смерти Исы умер Ариф. Роща запустела. Котенка я так и не нашел. Надеюсь, он сейчас с ним, со своим доверчивым хозяином...

- Ненавижу дождь. Во мне вообще трудно вы­звать чувство ненависти: в людях, переживших боль­ше положенного, оно реже проявляется, чем в тех, кто, лежа на диване в засаленной пижаме, обвиняет мир в собственной неустроенности. Но с дождем у меня старые счеты. Да по сути и счетов-то никаких нет, просто возненавидел его после ночи, когда униженный до кончиков ногтей, валялся в мерзкой жиже, умоляя дождь помочь мне встать, дойти до дома. Не помог. Наоборот, продолжал лить всей мощью, будто спешил утопить меня. Я пытался опереться обо что-нибудь, булыжник или кусок бревна, но не выходило. Дождь лил, окровавленные руки предательски соскальзывали, ослабевшие ноги погрязли в размокшей земле.

И я лежал, смотрел в одну точку, мысленно сту­чался в двери Аллаха за своей порцией помощи. Редко просил и никогда не получал ее, когда она по-настоящему была нужна. Где-то вдалеке лаяли соба­ки осень только начиналась; темно-бордовая ру­башка на мне превратилась в грязно-коричневую тряпку. Я плакал от понимания, что мы, люди, сами выбираем - дышать или задыхаться. Тогда остано­вил свой выбор на «дышать»...

В тот момент так сильно хотелось жить, хотя и разочарований набралось по горло. В тот момент мечтал, что не за горами теплая ночь, и я снова про­гуляюсь по полуночной деревне под стрекот сверч­ков. В кармане будут шуметь поджаренные неочи­щенные каштаны, ветерок будет щекотать ворот­ник рубашки, а над головой загадочно заблестят восхитительные в своем молчании звезды. Кто-то говорил, что каждый день надо совершать что-нибудь прекрасное, имеющее отношение именно и только к этому дню. «Сегодня не успел ничего со­вершить», — разочарованно вспомнил я и потерял сознание...

Он обманул меня. Один из самых красивых пар­ней нашей деревни. Низкорослый шатен с глазами черничного цвета, сексуальной ямочкой на подбо­родке и обволакивающим голосом. Насиф был не­многословен, и это завораживало, притягивало к нему. Молчаливые мужчины — слабость романтич­ных девушек и геев. Ведь эту молчаливость мы мо­жем расценить так, как хотим. «Он по мне с ума сходит, настолько сильно, что не может выразить чувства словами! И вообще, мужика не красит болтливость...» Безысходная наивность. Цепляться за соломинку — казалось, только так и можно жить...

Проходя мимо него, я с трудом отводил взгляд. Честно признаюсь, настолько сексуального парня до сих пор не встречал. Теперешние огламуренные мальчики с проэпилированными телами годятся только для быстрого развлечения. А за Насифом лю­бая женщина, любой гей пошли бы до изнанки зем­ли. В таких мужчинах видишь силу. Силу завоевы­вать, отбирать, уводить...

Он практически не общался с другими ребятами, которые, кстати, побаивались его. Во-первых, Насиф излучал неоспоримую власть, во-вторых, он был сыном главы местного муниципалитета. Эта его обособленность ото всех меня тоже обманула. «Он не та­кой, как все. Он поймет». Чего я от него ждал? Что он мог понять!

Моросил дождь, я спешил домой. Насиф стоял у входа в чайхану, курил в одиночестве. Освистнул ме­ня. «Пошли...» Мгновенно оказываюсь во власти его глубокого голоса. Сажусь в зеленую машину, еду с ним туда, где кончается деревня, к подножию горы. В голове мелькают самые романтические картины. До сих пор помню запах дождя из приспущенного окна, шум мокрой гальки под колесами, его дерзкую руку то на переключателе скорости, то на моем коле­не. Мне пятнадцать. Юнец с длинными кудрями и мечтами о любви...

Он начал избивать меня, как только мы вышли из машины. Свалил на землю. Пинал грубыми чер­ными ботинками. Ничего не понимаю, на автомате кричу «за что?». Удары усиливаются. Вот он ломает мне нос. «Как все это объяснить дома?» — механи­чески всплывают мысли, вместе с тем я понимаю, что Насиф не оставит меня в живых. Трудно ды­шать, боль в пояснице, челюсть дробится о камень. Вижу его лицо. Спокойное, невозмутимое, сосре­доточенное. «Не бей, лучше трахни», - пытаюсь выговорить это. Не могу. «Надо спасать себя, иначе убьет...» Притворяюсь умершим. Замираю, не ды­шу, закатываю глаза. Еще несколько ударов. Все за­тихает. Он отходит, спустя какое-то время возвра­щается. С ножницами. Берет меня за волосы, грубо дерет и стрижет их. «Терпи, не дыши...» Выдерживаю. Уезжает. Я валяюсь под надсмехающимся дож­дем, вокруг ошметки кудрей. Дождь вбивает их в грязь...

Меня нашел пастух на рассвете. Узнал. Доволок до дома. Отец был в отъезде. Мать плакала. «Кто те­бя так изувечил?» Я молчал. Шесть месяцев проле­жал дома. Насиф уехал из деревни в город, там же­нился, говорят, воспитывает двух сыновей. Я долгое время не мог говорить. Точнее, не хотел. Внутри все умерло... Семь лет назад сделал операцию на носу. Так пытался окончательно расстаться с прошлым. Очередной самообман...

Порой мне все произошедшее кажется придуман­ным. Невыносимо пошло придумано, будто пере­сказываю сюжет какого-то бульварного романа. Ес­ли бы и на самом деле это был только роман...

Ну что, дождь, наконец, отстучал. Так намного лучше.

— Как не расстался с жизнью еще в детстве? За что держался? Не знаю... Я часто задумывался о само­убийстве. Обдумывал способ, место, день. Таблет­ки — проще всего. Заснул и не проснулся. Какие нужны, знал. Смелости хватало. Но вот какая-то странная тяга к жизни, ничем не оправданная, не пу­скала наложить на себя руки. Я мечтал о новой жиз­ни с первой секунды сознательного возраста...

В детстве считаешь, что дольче-вита - твой удел, точно такая, как в сказках. В юности надеешься, что она поджидает тебя совсем скоро, во взрослой жиз­ни. А уже во взрослой жизни понимаешь, что доль-че-виты просто нет, да и не нужна она. Вместо нее хочется настоящей свободы. А ее получить, может быть, еще сложнее...

Тогда я держался не только внутренней волей — держался ради маленьких, даже самых ничтожных проявлений теплоты окружающего мира. Например, мамины глаза, блестящие как дождливый май. Бла­годаря им я знал, что такое уют, который никогда не почувствовал бы в реальности детства. Когда стано­вилось страшно, прятался под ее теплым взглядом...

Тогда я держался ради счастья смотреть на мою спящую сестру, юную принцессу со щечками круг­лыми и яркими, как хурма. Любил смотреть на поса­пывающую Назиру. В ней было то, что отсутствовало во мне, — чистота. Она любила смотреть вокруг сквозь разноцветные стекляшки, которые собирала в железную коробку из-под кизиловых конфет. На­блюдать за спящей Назирой - в этом было что-то настолько важное, что сейчас я теряюсь в словах, пытаясь найти подходящее выражение. Хранить чу­жой покой. Заглядывать в безоблачное будущее. Просто знать, что все хорошо... Да, вопреки всему страшному было в моем детстве и прекрасное...

В любых состояниях, радостных или чаще - гру­стных, мы обращаемся к двум периодам нашей жизни: когда были детьми и когда по-настоящему люби­ли. Чтобы укрепить осознание: наше время не подо­шло к концу, и мы еще не превратились в заурядных индивидуалистов, абсолютно не способных ценить прожитое...

Мне очень-очень важно сохранить в себе детство. Все, что учило и будет учить жить еще долго. Так, пе­речитывая однажды прочитанную книгу, мы видим в ней то, что не видели раньше в силу возраста, нео­пытности, зашоренности... Вижу детство в своем сердце. Я тот же. Обожаю чай с гвоздикой, гадаю по летящим по ветру пакетам, мечтаю, чтобы все без­домные собаки стали счастливыми, даже верю, что все дороги мира в конце концов ведут в весенний сад...

Не надо смотреть на свое настоящее как на гото­вый продукт, расставляя оценки, задаваясь вопроса­ми. Иногда достаточно вернуться в детство и оттуда по-новому увидеть пройденный путь — может, где-то остались не открытые еще двери?..

— Знаешь, чему мне пришлось учиться после пе­реезда в город? Нежности в сексе. А точнее, сексу во­обще. Долгое время я думал, что секс - это когда грубо спускают штаны, расставляют ноги, плюют в анальное отверстие и больно входят в тебя. Пред­ставляешь, я даже не знал, что сексом занимаются обнаженными, ласкаясь телами, обмениваясь поцелуями, прикосновениями, дыханием. Я был изуро­дованным дикарем, после очередного соития моля­щим Всевышнего о том, чтобы не было кровяных выделений. Жутко боялся крови. Каждый раз перед тем, как натянуть штаны, проводил рукой между ног. Если в белой вязкой жидкости, остающейся на паль­цах, не было ничего красного, значит, сегодня повез­ло...

В отдаленных уголках Востока мальчиков-геев именно трахают, по-животному. Без прелюдий, сма­зок, презервативов. Представляешь, многие из нас даже получали удовольствие при этом. Если тебя поймал самец, он не отпустит, пока не разрядится в тебя. Ничто не помешает ему. Поэтому лучше подчи­нись, отдайся, чтобы не быть еще и избитым...

Поначалу от боли грубого проникновения чуть сознание не терял. Со временем — привык. «Потер­пи, ритм сейчас усилится, станет больнее, но через пару минут он застынет, кончит, и все прекратит­ся», — успокаивал я себя, когда сын директора нашей школы подловил меня в сосновом частоколе заднего двора. На десятиградусном морозе. От холода сфинктер сжался, а он продолжал пробивать его сво­им огромным членом с бордово-фиолетовой голо­вкой.

Отчетливо помню тот день. Ощущения, звуки, чувства. Помню дикое чувство голода и желание проснуться с радостной мыслью: все происходящее сон, я здесь, дома, в теплой кровати, натоплена печь, и сквозь дырочки ее железной двери слышно жалкое шипение чуть сыроватых дров, которые вот-вот ох­ватит пламя... Реальность всегда побеждает. Хладно­кровно разрушает иллюзии, доказывая, что если ты рожден без крыльев, то у тебя они никогда не вырас­тут, и даже если получится, так всегда найдется тот, кто безжалостно обрубит их на корню...

Два месяца назад я вколол себе ботокс. Разгладил морщины на лице. Зачем подобные процедуры муж­чине в тридцать два? Никаких комплексов, да и морщин было не так много. Но, поверь, каждая из них напоминала о пережитом. О морозе того дня, об от­цовских пощечинах, насмешках людей. Мои мор­щины — это следы боли, а не места, отмечающие прежние улыбки...

- Они смотрят в мои глаза и, веришь, я готов от­дать им все те крошки счастья, которые у меня есть. Их не так много, и скорее всего, это не слишком ще­дрый дар — остатки былой роскоши. Но это все, что осталось. А для них мне ничего не жалко. Собаки, которые так и не обрели хозяев, а значит, домашнего уюта, бескорыстной ласки, искреннего друга. Изгои животного мира. Их жалеют, но мало кто желает их приютить. Людям подавай породу. Отбросы, неудач­ники не нужны.

Да, они погладят тебя по голове, угостят чем-ни­будь вкусненьким, подарят подстилку и надежду на время, а потом «всего хорошего, до новых встреч». Уходят, тронутые до слез, и даже решают на семей­ном совете завести собаку - купить у проверенного производителя. Платят за свой будущий непокой - чтобы трястись над породистой покупкой из-за каждого ее чиха и налета на языке. Кому нужна верность? Кому мы нужны? Неваляшки! Можно сколько угодно рассуждать о доброте, но пока ты не готов увидеть в каждом, абсолютно в каждом живом существе друга, помочь ему подняться — грош цена твоим рассуждениям!

Вот и у моих четвероногих братьев уши уродли­во длинные, сердце чересчур доброе, хвост не ку­пирован, вдобавок наследственность не оставляет шансов. Как же, с матерью-дворнягой позабавился породистый кабель и... все. Какое тут может быть продолжение, не сказка же «Золушка» в самом де­ле. В итоге рождаются изгои, которых сердоболь­ные подкармливают, сочувственно цокают языком, а домой не забирают. Впрочем, кому как повезет. Только везет все же очень редко...

Я вижу в них себя. Горько плачу, но за пределами собачьих приютов - нельзя унижать их слезами. Им и так плохо. Знаешь почему? Не от голода, демодекоза или кровожадных блох. Это поправимо: еще есть и будут добрые люди, которые, преодолевая ча­стокол препятствий, организовывают фонды помо­щи животным. Кормят, лечат, купают. Истинная причина тоски собачьей та же, что и у людей, - оди­ночество. Многим из нас не хватает самого элемен­тарного - тепла. Пусть будем недоедать, пусть жарко и мало воды, пусть кожа зудит, а ноги гудят от усталости, и голову негде преклонить, но пусть рядом будет тот, с кем можно все преодолеть, пережить и умереть вместе…

В Большом городе около шестидесяти собачьих приютов. Когда могу, я посещаю многие из них. В минувшем месяце все думал, как потратить «лишние» деньги, когда за все уплачено. Такие свободные деньги тяготят. И знаешь, что интересно - отдал всю сумму на помощь четвероногим изгоям, и сразу наступил покой. Само собой, можно было бы отло­жить на квартирный платеж в будущем месяце, на­пример, еще на какие-то предсказуемые траты. Но вот этой душевной чистоты и прозрачности тогда бы не было.

Понимаешь, собакам хуже, чем мне, мне-то есть куда вернуться. Свое пространство, чистая постель, консервированные овощи, клетка яиц, батон хлеба. Мне хватает... Изгой должен думать об изгое. Так происходит маленькое чудо: заботишься о другом, и начинаешь сам верить в то, что спасение возможно, помощь возможна. А кроме того, забываешь о собст­венных неприятностях, когда возишься с чужими. Поэтому тоже стараюсь больше отдавать, ничего не держать в себе... Всегда есть кто-то, кому хуже. Вду­майся только: всегда есть кто-то, кому хуже. Разве одно это не лишает нас права жаловаться?

А вот когда у меня будет дом... Маленький до­мик на краю света, где воздух всегда свежий, и никаких лампочек - только солнце. Я уеду туда, забе­ру с собой четырех собак из одного окраинного приюта. Любимчики мои. Двое из них подобраны за городом, одному псу машина переехала лапу, другому — выбили глаз. Остальные двое диабети­ки, они до конца жизни на лекарствах. Пока эти страдальцы находятся в доме хозяйки приюта на моем попечении. Она невероятно добрая женщи­на, ангел по имени Аида. Согласилась держать псов, пока я не заработаю на дом, вообрази. Те­перь я просто обязан заработать. Скорее всего, оформлю кредит. Осталось накопить на первона­чальный взнос...

Кстати, с завтрашнего дня по ночам буду рабо­тать, здесь недалеко, в круглосуточном кафе. По­мощником повара. Приближаюсь к мечте...

— Безумно люблю покупать апельсины. По суббо­там специально еду за ними на деревенский рынок, за сорок километров от центра. Там торгуют в основ­ном арабы, сирийцы, иранцы. Предварительно со­званиваюсь с Огуз-беем, курдом лет пятидесяти. Он выглядит как сказочный персонаж: представляешь, седая борода по пояс, сочно-зеленые глаза под чер­ными кустистыми бровями, постоянно носит потре­панную шелковую чалму, необъятные шаровары цвета сушеного инжира. Для полноты образа Огуз-бею не хватает только сафьяновых туфель с высоко загнутыми носами...

Покупаю у него сладкие апельсины из садов Анталии, мои любимые. Я перепробовал десятки сор­тов из десятка стран. Все хвалят марокканские апельсины, а для меня лучше анталийских нет. Чуть липкая восковая кожура, вездесущий праздничный аромат, скрученный пупок, слегка горьковатая соч­ная мякоть без семян. И белые прожилки - такие тонкие-тонкие, прозрачные...

Отца часто выгоняли с работы. Паршивый у него был характер, мелочный и брюзгливый, как погода в ноябре, когда он родился. Приходилось голодать. Мне. Я отдавал свои жалкие порции в обед, который и бывал-то не каждый день, маме с сестрой - обма­нывал, что хорошо питаюсь на апельсиновой план­тации, где подрабатывал с глубокой осени по январь. Занимался уборкой. Расчищал землю под деревьями: некоторая часть плодов, не дожив до созревания, выпадала, начиная разлагаться. Их нужно непремен­но убирать. По словам апельсинщиков, злость «отбросов» вытекает, отравляя дерево, а значит, и здоро­вые плоды... Вот так и у людей происходит, правда?

Платили мало, называли «сопляком». Я терпел, деньги нужны были. О еде и не мечтал, зато позволя­ли есть апельсины, тогда как выносить их за пределы плантации запрещалось. Целыми днями лопал цит­русы, забивая чувство голода. Не надоедало. Меся­цами ничем, кроме апельсинов и хлеба, не питался... Хозяева обижали нас, ребятню, дешевую рабочую силу. Грубили, обзывали, периодически награждали подзатыльниками.

Помню, как я плакал, спрятавшись под моей любимицей Портой, самым старым апельсиновым деревом плантации. Оно было очень низким, зато с богатой кроной, плодоносным. Я рыдал, а Порта будто успокаивала меня, шелестя своими листья­ми, хотя ветра в наших краях практически не бы­вало. «Малыш, по жизни нам приходится сначала учиться понимать других, а потом только себя... Если ты плачешь, значит, ты еще жив. Плачь, но помни, что каждая слеза непременно окупится улыбкой». Как же мне сейчас не хватает Порты. В последний сезон моей работы ее срубили. Забо­лела от старости...

Покупая апельсины, я всегда мысленно возвра­щаюсь в ту горькую, а местами и счастливую пору.

- Я любил засиживаться дома. В нашей ветхой каморке с рамами ржаво-кирпичного цвета, проте­кающей крышей из чахлой черепицы, холодным бе­тонным полом под выцветшим желтым линолеу­мом. Зато с мощной железной дверью, которую, по­мню, умолял не скрипеть и не гудеть, когда по но­чам тайком уходил из дому. На Востоке входная дверь — важнейший элемент быта. Оберегает честь семьи, олицетворяет достоинство ее мужчин, а в их отсутствие бережет женщин дома от непрошеных гостей. Наша дверь была моим врагом. Постоянно выдавала, капризничала, хоть я и сдабривал ее пет­ли маслом, подчищал ржавчину, подкрашивал. Верно говорят персы: во входной двери характер хозяи­на дома...

Дом был моим спасением. До тех пор, пока отец ездил на заработки в Большой город. В это время я _жил свободно, мог по несколько дней не выходить на улицу, если, конечно, в школе были каникулы. Мама с сестрой, разделяя мою тягу к одиночеству, лишний раз не беспокоили. Я часами возился в ого­роде за домом. Ухаживал за любимым миндальным деревцем, подвязывал баклажановые саженцы к ко­льям, наблюдал за курами и цыплятами. Отключался от реального мира, от которого мне требовались только декорации. В остальном — у меня были собст­венные законы...

Дома я мог часами напролет сидеть под навесом порога, наслаждаться игрой дождя. Вот небесные слезы бегут из водостока в старую бочку. Кап. Кап. Плюх!.. Как только дождь прекращался и все вокруг замирало, восхитительно новое, я заглядывал в боч­ку, пытался разглядеть в водной глади себя настоя­щего...

Всегда читал. Книгами баловала тетушка Сезен, привозила их из города, куда ездила за тканями. Отец злился, заставая меня с томиком в руках. «Вме­сто того чтобы делами заняться, он дурью мается. У всех сыновья как сыновья! У меня одного черт зна­ет что. Выродок... За какие грехи мне такое наказа­ние?!» Приходилось прятать книги в медных каза­нах, которые мама держала на антресолях, вытаскивая раз в год, по случаю окончания поста. С того дня, когда я впервые засиделся с книгой в сладостном за­бытьи, образовалась вторая черта, которая отличала меня от сверстников, — тяга к чтению...

Помогал маме на кухне. Опять-таки в отсутствие отца. Сын ведь должен быть таким же добытчиком, как отец, а не заниматься женскими делами. А мне нравилось стоять у плиты. Внимательно запоминал секреты маминой кулинарной магии. Знал: скоро другая жизнь, пригодятся...

Когда-нибудь открою маленький ресторанчик, назову в честь мамы. Вот куплю дом, и работать по­мощником повара уже как-то не пристанет, правда?

— Он просто трахал, а я его любил. Отказывался принимать невозможность наших отношений - не в силу возраста или разницы статусов, а в силу пере­полняющей меня любви. Легче было мечтать, питать иллюзию бурного романа ничего не значащими для него, но очень много значащими для меня словами. Между ласками он говорил «тебя не хочется отпус­кать», подолгу блуждая губами по моему телу. На тот момент я обманывался мыслью, что он не желает от­пускать меня из-за того, что я ему дорог. Как чело­век, как половинка...

Одновременно, где-то в глубинах сознания, я знал, что он просто-напросто любил пользоваться мальчиками, дышащими юностью. Питался нами, как изголодавшийся вампир. И оставлять еще не испитый источник свежести ему, конечно же, не хо­телось. Вот и весь смысл его тогдашних слов. А я, одичавший щенок, цеплялся за любую соломинку надежды. Может, это он, мой хозяин, который по­любит всем сердцем и не выгонит на мороз посреди ночи?..

Знаешь, что самое забавное? Долгожданного хо­зяина я так и не нашел. Я смирился и... переосмыс­лил любовь. Сейчас осознаю, что на тот момент мне необходимо было любить, чтобы окончательно не зачахнуть в разочарованиях.

Его звали Рамиз. Это был бледнокожий интеллектуал с серыми глазами, легкой щетиной на холеном лице и зачесанными назад набриолиненными тем­но-русыми кудрями. Не красавец. Так скажу: притя­гательный. Он приезжал в гости к хозяевам апельси­новой плантации из Парижа, где учился на художни­ка. Отец Рамиза служил при премьер-министре, все еще щедро обеспечивал единственного сынишку, который, несмотря на свои тридцать три, так и не определился с главным занятием жизни.

Очередным увлечением бездельника эстета стала живопись, вот папаша, воспользовавшись связями, и отправил сына на учебу в обитель муз. Домой Ра­миз наведывался раз в год, летом. Так и в наши края заглянул за вдохновением, к тому же давно мечтал переложить красоту апельсиновых садов на холст. Мгновенно нашлись отцовские друзья, местные «ко­роли цитрусов», с удовольствием принявшие сы­нишку нужного человека...

По утрам Рамиз забирался в самые густые заросли, раскладывал мольберт и с палитрой в руках наблюдал «апельсиновое царство», ненароком останавливая взгляд на нас, вкалывающих нищих мальчишках. Первое время я жутко побаивался хозяйского гостя, считал его странным, так как доселе не видел худож­ников вживую. Пряча глаза, я продолжал поливать деревья, сильно смущаясь в присутствии приезжего живописца. Не приведи Аллах, он невзлюбит меня, работы можно лишиться...

Летом из-за жары я работал полуголым, без ру­башки. Мое тело, успев сгореть на солнце, приняло бронзовый загар, а физическая нагрузка придала ему рельефности. Я понравился Рамизу. Однажды он по­дозвал меня, спросил имя, оглянулся вокруг, после чего пригнулся и поцеловал меня в левый сосок. Просто обхватил его влажными губами. Я обомлел от неожиданности. Спустя десять минут в сарае он изу­чал языком каждый изгиб, шрам, складочку моего возбужденно-трепещущего тела...

В руках Рамиза я поначалу был запуганным вол­чонком. Со временем раскрепостился, но все рав­но - до последнего боялся с ним разговаривать. Иногда он рассказывал о Париже, «городе вечной любви». Стоило мне мысленно окунуться в недося­гаемый мир роскоши, как Рамиз прерывался и, остановив на мне разочарованный взгляд, сухо приказы вал: «Возвращайся к работе». Я был для него всего лишь экзотикой, по которой он соскучился в буржуазной европейской столице. Предметом временного пользования...

Я влюбился в него по уши. Точнее, он влюбил ме­ня в себя. Своей недосягаемостью, изысканностью, дурманящим запахом одеколона с нотками красного базилика и бергамота. А еще тем, что не был груб со мной, как все остальные. Как-то Рамиз сказал мне, а может, просто вслух: «В день, когда заживут все твои раны, можешь считать себя мертвым. Потому что именно раны заставляют нас жить». Эти слова стали настоящим откровением для меня. Помню, как всю ночь размышлял над ними, не сомкнув глаз...

Он уехал в разгар лета. Только не подумай, что он предупредил меня об отъезде. Слишком много чести для обычной прислуги. Я сам это понял на одиннад­цатый день его отсутствия. Долго плакал и благода­рил про себя Рамиза. За что? Он научил меня лю­бить. Мужчину...

- По мере взросления моя мужская физиология бунтовала - будто назло женскому началу. В итоге, конечно, я с ней смирился, даже гордиться стал. Но первое время сильно переживал, наблюдая схватку внешнего с внутренним и явное поражение послед­него.

Я знал, что рано или поздно детское личико огру­беет, обрастет щетиной, а тело утратит юношескую сочность, обретет другую, более крепкую форму. Од­нако внешнее взросление у меня произошло резко. Проснулся однажды утром и увидел в зеркале друго­го себя. Испугался. «На меня же больше никто не посмотрит». Первая мысль. И это притом, что от из­лишнего внимания я чаще страдал, принимая удары.

Второй шок нагрянул, когда ощупал пальцами анус, обнаружив поросль между «полушарий». По­мню, в аффекте схватил отцовскую бритву, намы­лился и, повернувшись задом к зеркалу, попытался избавиться от ненавистной растительности. В ре­зультате неудачной «эпиляции» изрезал себе филей­ную часть, потом от боли долго не мог сидеть. Хоро­шо еще догадался спиртом промыть, хоть инфекции избежал...

Дата добавления: 2015-10-13