Нью-Йорк, Бруклин, вечер, четверг, 14 февраля 1946 года

Она протянула к нему руки. Улыбнулась. Два круглых, черных, как угли, глаза внимательно всматривались в нее.

– Я расскажу тебе, Лукас. Расскажу. Пока мы еще живы.

– Можно ту же самую, что вчера?..

Она нежно погладила растрепанные волосы мальчика.

– Я больше не упаду на улице. Обещаю.

– Маркус принес тебе воды и сигарету...

Она встала. Маркус протянул ей кружку. Вдруг она услышала взрыв. Посмотрела наверх. Бетонная балка падала на сидевших под ней мальчиков. Она рванулась вперед, вытянув перед собой руки...

Анна проснулась, сжимая в руках подушку. «Это всего лишь сон, Аня», – шептала тетя Аннелизе.

Анна встала. Умылась. Села на подоконник и закурила. Платаны в парке напротив молилитвенно протягивали в небо обрубки ветвей. Парк был покрыт свежим снегом. Год тому назад, когда после второго налета они с матерью стояли на площади у Анненкирхе и курили, тоже выпал первый снег. Это было так давно и так недавно! Прошлое прорывалось к ней проблесками воспоминаний или во сне, таком, как этот, от которого она только что очнулась вся в испарине. А иногда – с приступами необъяснимого страха, когда она слышала детский плач, гул пролетающих над городом самолетов, сирены «скорой помощи», полиции или пожарных. Правда, теперь Анна уже не пыталась бежать в бомбоубежище, но всегда плотно закрывала окно, чтобы ее больше не будили эти звуки.

Сегодня ей хотелось побыть одной. Она хотела мысленно вернуться в Дрезден и рассказать самой себе то, чего никто другой не понял бы. Ни Дорис, ни даже Стэнли, который имел некоторое представление о тех днях. Сегодня Анна хотела остаться наедине со своей тоской и скорбью. Около девяти она позвонила Лайзе.

– Что-то случилось? Ты заболела? – заботливо спросила та, когда Анна сказала, что останется дома.

– Нет, Лайза, я здорова, не беспокойся. Я просто хочу сегодня остаться дома и переждать этот день. Передай это, пожалуйста, Стэнли.

– А почему именно сегодня? Тебя кто-то обидел? Это был мужчина?

– Когда-нибудь я тебе все объясню, Лайза...

Часов в десять Анна уже пожалела о своем решении. Она не могла сосредоточиться на чтении, ее раздражали любимые пластинки, она объедалась сластями и курила в два раза больше, чем обычно. А вся Америка в тот день праздновала идиотский праздник, о котором последние дни писала даже серьезная «Таймс». На всех радиостанциях с самого утра какой-нибудь Джон из Джерси-сити признавался в любви какой-нибудь Мэри Куинс или некая Синтия из Кони-Айленда в прямом эфире дрожащим от волнения голоском рассказывала, как обожает некоего Роберта из Бронкса. Все американцы поголовно, ссылаясь на святого Валентина, публично признавались в любви. Анну это раздражало.

В полдень она вышла из дома и в магазине на Флэтбуш-авеню купила две банки краски, халат и комплект кистей. Решила сделать ремонт в своей комнате. Правда, Астрид уверяла, что ремонт «был сделан совсем недавно», но у нее и последний муж скончался «только что», хотя произошло это пятнадцать лет тому назад. Через час наверх поднялась Астрид, привлеченная запахом краски.

– Деточка, что ты тут творишь?! Оранжевые стены?! – воскликнула она, увидев Анну с кистью в руке.

– Так будет теплее и уютнее, миссис Вайштейнбергер, – ответила Анна.

Астрид минуту всматривалась в уже покрашенную часть стены.

– А знаешь, ты, кажется, права. К тому же этот оттенок отлично сочетается с занавесками. Надеюсь, ты не покрасишь мне потолок в черный цвет?

– Нет, он будет белый...

– Отлично. Возьми у меня в подвале стремянку. А то, не дай бог, упадешь со стула, деточка...

Вечером Анна услышала стук в дверь. На пороге стояли Дорис и Стэнли. Они были нарядно одеты, Стэнли держал в руке букет роз, а Дорис – коробку конфет.

– Ты почему не берешь трубку? – спросил Стэнли с упреком. – Лайза уже собиралась отправить к тебе карету «скорой помощи», пожарных и ФБР. Мы вообще-то забежали сказать тебе, что ты наша «валентинка». Моя и Дорис, – добавил он с улыбкой.

Анна поискала глазами телефон. Перевернутый и заваленный книгами, он лежал на полу, трубка валялась рядом.

– Прости. Я красила стены и не подумала, что ты можешь позвонить. Я вас люблю, – сказала Анна, обнимая Дорис.

– Оранжевые стены. Однако... Астрид тебя за это не выгонит? – спросил Стэнли.

– Нет, но при условии, что я не покрашу потолок в черный цвет. Ты поможешь мне побелить его?

Они с Дорис уселись на подоконнике пить чай, а Стэнли, отказавшись от чая и сняв пиджак, красил потолок.

– Знаешь, оранжевый цвет очень хорош для стен в детской комнате. Пожалуй, я уговорю Стэнли перекрасить их, – сказала Дорис, взяла Анну за руку и прижала ее к своему животу. – Чувствуешь? Чувствуешь, как она шевелится?

– Ты думаешь, это девочка? – прошептала Анна.

– Уверена.

Стэнли попросил Анну помочь ему передвинуть стеллаж. С полки на пол, покрытый газетами, упал конверт. Стэнли наклонился, чтобы поднять. И вдруг посерьезнел. Он посмотрел Анне в глаза и осторожно спросил:

– Ты получаешь письма от Эндрю?

Она покраснела и повернулась к Дорис.

– Тебе налить еще чаю?

– Дорис, скажи, что ты хочешь чаю. Скажи, что хочешь, – повторил Стэнли.

– Да, Дорис. Скажи, что хочешь чаю...

Дорис изумленно смотрела на них.

– Что вы пристали с этим чаем? Конечно хочу. С сахаром.

Анна поспешно вышла на кухню.

Да. Это правда. Эндрю Бредфорд писал ей...

Первое письмо она получила еще до Нового года. Именно этот конверт поднял с пола Стэнли. Анна выучила его наизусть.

Санбери, 28 декабря 1945

Дорогая мисс Анна,

Вы бросили меня, как ту тарелку, и разбили вдребезги. Но это все же было на счастье. Возвращаясь в аэропорт Ньюарка, я спросил водителя, что он считает самым важным в жизни. Он, должно быть, решил, что я пьян. Ведь я никогда с ним не разговаривал в пути. И вдруг спросил такое. Он ответил, что важнее всего для него две Агнес – жена и дочка.. Будто одной ему мало. Тогда я спросил, почему же он повез меня в рождественскую ночь к черту на рога, вместо того чтобы провести праздник со своими Агнес. Он сказал, что такова уж его работа и большая Агнес это понимает, а маленькая когда-нибудь тоже поймет. «Они знают, как много значат для меня. Я часто говорю им об этом», – добавил он. И тогда я понял, что если бы я мог сказать кому-то: «это моя работа, но ты остаешься для меня важнее всего на свете», Вы не разбили бы мамину тарелку. Но я так не говорю. А мог бы, независимо от того, чем занимаюсь, и несмотря на то, что мне запрещено говорить о о своей работе. Там, по дороге в Ньюарк, я понял, что до сих пор для меня важнее всего был я сам. Вы первая отважились мне это сказать. Причем так, что меня это потрясло. Знаете, я плакал тогда, в машине, плакал первый раз с тех пор, как отец в наказание не помню за что отобрал у меня мяч и запретил бросать его во дворе в корзину.

Сегодня я приехал в Санбери, к родителям. Сегодня я не опоздал. Невозможно опоздать, когда тебя никто не ждет...

Эндрю Бредфорд

P. S. Сейчас я в своей детской комнате. Пишу Вам письмо. Через минуту лягу на кровать, на которой четыре дня тому назад спали Вы...

Следующее письмо, отправленное из Чикаго, ожидало ее вечером второго января. Два дня спустя – еще одно. И она стала ждать его писем, даже старалась пораньше вернуться из редакции, чтобы проверить, не лежит ли на маленьком стлике в прихожей письмо.

– А этот Бредфорд, из-за которого наш почтальон приходит сюда чуть не каждый день, не родственник твоего склочного редактора? – спросила как-то Астрид.

– Да. Это его брат, – ответила Анна. Она знала, что Астрид внимательно рассматривает конверты, которые приходят в ее дом. Особенно те, что адресованы не ей.

– Надеюсь, младший брат, детка?

– Да. Младший брат, миссис Вайштейнбергер...

– Это хорошо, дитя мое, это хорошо. А он посимпатичнее будет?

Анна не ответила на вопрос и сменила тему. Она уже перестала сравнивать Стэнли и Эндрю. Они были совершенно разные. Хотя похоже улыбались, похоже выражали удивление, одинаково держали руки в карманах и глаза у обоих были голубые. Но на этом их сходство заканчивалось. Впрочем, Анна плохо знала Эндрю. Поначалу она думала, что больше всего различаются их характеры, личностные качества и то, как они общаются с другими людьми. Самоуверенность, зазнайство, спесь и даже хамство Эндрю контрастировали со скромностью, даже робостью Стэнли. Но больше всего ее удивляло в Эндрю то, что можно было бы назвать сосредоточенностью на самом себе. Ей казалось, что если этот человек и удостаивает кого-либо своим вниманием, то только когда его об этом очень просят. Когда это абсолютно неизбежно. Как тогда, в лифте.

Вскоре выяснилось, что с выводами она явно поторопилась. Судя по письмам, Эндрю был другой. А еще точнее – это были два разных человека в одном обличье. С одной стороны – неприступный, самоуверенный, возвышающийся (не только ростом) над другими индивидуалист, убежденный в собственной исключительности, уме и знаниях, а с другой – впечатлительный, очень чувствительный, меланхоличный, задумчивый, критически настроенный не столько по отношению к другим, сколько к себе романтик, который в восторге от Вивальди, знает наизусть стихи По, покупает цветы на письменный стол в своем кабинете, чтобы «иметь возможность не только видеть и обонять, но и иногда прикасаться к ним». Его письма словно иллюстрировали двойственность человеческой природы. Эндрю открывал в них два своих мира. В одном он был холодным, скрупулезным, твердо идущим к цели ученым. В другом – теплым, рассеянным, жаждущим сильных эмоций поэтом. Правда, Анна не была уверена, что не преувеличивает. В обоих своих мирах, в каждом по-своему, Эндрю поражал ее. Но только вторым, поэтическим, притягивал – с каждым новым письмом все больше. Она не могла понять, каким образом он мог так четко разделять эти свои миры. Ее отец тоже был ученым, и она знала, что такое проекты, сроки, академические свары и зависимость от других людей. Но по утрам, в своем кабинете – она была в том уверена, – отец был точно таким же, каким она его видела вечером дома.

Отдельной темой писем Эндрю была Анна. Она не знала, как так получилось, но, сама того не замечая, много рассказывала ему о себе. Он никогда ни о чем не спрашивал прямо. Чувствовал, что она не готова говорить о войне. И был прав. Ведь одно дело – рассказать о чем-то сидящему рядом Максу Сикорски и совсем другое – изложить пережитое на бумаге. Анна считала, что не сможет описать свои переживания так, чтобы Эндрю их правильно понял, даже если он умеет читать между строк. Это то же самое, что книга, плохо переведенная с чужого языка. Она знала, о чем говорит. Ее отец всегда боялся «потерять что-то в переводе». Поэтому Анна старалась по возможности не описывать свою жизнь в Дрездене и Кельне во время войны. Впрочем, о войне она все равно судила неверно – потому что была немкой. А Эндрю не скрывал своего отвращения к Гитлеру и нацизму. И она чувствовала в том презрение к немцам как к народу. Он не хотел и не мог понять их «молчания», не будь которого, не было бы ни Бельзена, ни доктора Хейма, ни Аушвица. Эндрю старался не распространять на Анну свою ненависть. «Ведь ты была еще ребенком, когда произошли погромы печально знаменитой “хрустальной ночи”», писал он. Но хотя он и не обвинял ее, между строк все равно читался вопрос о том, что делали, точнее говоря, чего не делали ее родители, родители родителей и вся семья. Он имел право спрашивать об этом. И Анна считала, что никакой ответ не оправдает ни ее, ни родителей, ни дедушек с бабушками. Поэтому она не писала ему о бессилии своего отца, о втором боге своей бабушки, о Лукасе в подполе их квартиры.

В какой-то момент в их письма проникла эротика. Наверное, это Анна его спровоцировала. Написала, что думала о нем, когда принимала душ. Просто так, без всякого подтекста. Она поднялась утром, встала под душ и думала о том, какие цветы он покупает и ставит в вазу на письменном столе. И о том, как он их трогает пальцами. Гм, может, в этом и есть какая-то эротика.

В то утро она действительно думала только о цветах. Не раздвигала ноги и не прикасалась к себе. Она никогда не делала этого утром, в спешке. Это было необходимо ей вечером, иногда ночью. И долгое время ей казалось, будто она при этом слышит скрипку. А после какого-то очередного письма Эндрю скрипка стихла. Был только его голос и прикосновения его больших ладоней.

Она не могла во всем этом разобраться. И не хотела. Эндрю Бредфорд просто писал ей письма. А она выходила вечером из метро на станции у Черч-авеню в Бруклине и, задыхаясь, бежала домой. На столике в прихожей лежал конверт. Она бросала его в сумочку, взбегала по ступеням наверх, сбрасывала пальто, садилась на край кровати и начинала читать. Сначала торопливо, а потом, с сигаретой в зубах, медленно и внимательно. Иногда по вечерам, в зависимости от того, какую музыку она слушала и сколько выпила вина, читала в третий раз. А бывало, что брала его письмо с собой в ванную, раздевалась, читала его, стоя голой, еще раз, бросая страницы на пол, а потом вставала под душ и шептала его имя...

Она вернулась на кухню с подносом. Стэнли стоял на стремянке и красил потолок. Анна подошла к Дорис, сидевшей на подоконнике.

– Я никак не запомню, сколько ложечек сахара...

Дорис притянула ее к себе.

– Чего хочет от тебя Эндрю? Ты вроде бы в физике не разбираешься... – прошептала она ей на ухо.

– Уже немного разбираюсь. Но только в атомной. Чего хочет Эндрю? Точно не знаю. А чего хотел от тебя Стэнли, когда ты с ним познакомилась?

– Хотел меня трахнуть...

– А ты?

– Я хотела того же...

Анна рассмеялась. Прижалась к Дорис и погладила ее по спине.

– Я увижусь с ним через три дня. В воскресенье. Вот и спрошу, чего он на самом деле от меня хочет.

– А ты чего бы хотела? – спросила Дорис.

– Того же...

Дата добавления: 2015-10-13