Глава вторая, на месяц возвращающая нас назад.

Про первый, с раннего утра, день принцессы.

Про знакомства и открытия.

Она только что встала – новоиспеченная принцесса. И осматривалась тут, во дворце, которого ни разу еще не видела таким безлюдным и при ясном свете дня, когда тысячи свечей – ни к чему... Ей и себя-то было странно видеть в зеркале... (а зеркал было тут множество, и больших, отражающих в полный рост). Батюшки, кто это красуется тут в длинном золотистом пеньюаре, с пылающими щеками, с глазами, расширенными от недоверия к своей судьбе?

Вокруг были так называемый "зимний сад" и часть королевской библиотеки с большими фамильными портретами в тяжелых рамах. Вход по главной дворцовой лестнице как бы охраняла статуя воинственного короля Ипполита. Уже объяснили ей: это прадедушка ее мужа, принца Лариэля... стало быть, и ей родня... Золушка присела перед этим прадедом в быстром вежливом поклоне. На всякий случай.

Королева-свекровь

Почему-то трудно было подойти к самому большому и отдельно висящему портрету покойницы королевы – дамы лет пятидесяти, не старше, с властным лицом, в котором, конечно же, много было особой породы.

Это, вероятно, и нельзя описать словами, это видеть нужно... Так вот – трудно подойти к этой даме с лорнетом, но почему-то надо. Умерла она или нет, а все-таки королева давала почувствовать людям их зависимость от нее! Вот сейчас поднесет свой пронзительный лорнет к глазам и рассмотрит в упор: кого это, интересно, привели сюда как ее невестку, привели, не спросив ее согласия, материнского и королевского?

Здесь поклон Золушки был уже длительным, смиренным, как у монахини. Не мериться же ей гордостью с хозяйкой всего-всего здесь – и дворца и города, и страны!

Едва слышно Золушка произнесла (а чего-то и выговорить не смогла – только подумала):

– Ваше Величество! Вы думаете, я пользуюсь... бесстыже пользуюсь тем, что Вы... изволили умереть и не можете ни во что вмешаться? Не так это, ей-Богу, не так! Я еще до свадьбы хотела Вам объяснить... Не думайте, что все это – я сама... Нет, я и сейчас-то от смущения погибаю... не знаю, как сесть, как встать... Для чего нарисовали Вас такой суровой, Ваше Величество? Вот муж Ваш – он совсем не так на меня смотрит, у него ко мне есть симпатия... Правда-правда, я чувствую! А иначе – я разве посмела бы?

Сложно объясняться с теми, кто не ответит тебе, сколько ни старайся задобрить их... Золушка отдохнула чуть-чуть и приступила снова:

– Вы,наверное, хотите спросить, люблю ли я Вашего сына? Но если я скажу: да! да! – Вы можете посмеяться: еще бы, настоящего принца полюбить всякая норовит... от одного слова "принц" девчачьи головы кружатся... А тем более – когда королевский бал, и такой паркет, и столько света, и такая музыка... А жизнь – это не бал, правда же? Это я знаю... я даже слишком хорошо это знаю... Нет. Ничего нельзя доказать. И не обязаны вы мне верить. И не надо.

Так она решила, заметив, что черты королевы не смягчаются от ее слов. Чепуха, впрочем: ну как они могли смягчиться? На портрете? Неужто и вправду надеялась в глубине души, что ей ответит картина? Нет. Не дитя же она – замужем как-никак... Безмолвие вокруг начинало навевать скуку, а скуки Золушка терпеть не могла. Нет, не так: за всю ее прежнюю жизнь ей просто недосуг было узнать, что это такое – скука. Поэтому совсем на другую тему свернули ее мысли:

– а бронза-то на раме позеленела... давно не чистили, видно. Мелом ее надраить бы...

Потом она решила заглянуть за портрет – и возмутилась от того, что там увидела:

– Батюшки, за Вами же паутины – страх сколько! Кто ж запустил Вас так? Еще немного – летучие мыши заведутся за спинами таких особ! На месте Вашего Величества я бы даже обиделась... – и она стала озираться вокруг, соображая: где у них тут метлы да тряпки? Специальный чуланчик должен быть.... Ничего, потом я еще разок выкупаюсь... тут воду экономить не надо...

Тут на лице Золушки отразилось блаженство, которое она испытала всего четверть часа назад в огромной ванной комнате из розового мрамора: вода лилась там с восхитительной щедростью! А эти мохнатые широкие полотенца четырех фасонов и расцветок? А нежная губка? А всякие шампуни и кремы и тюбики, про которые надо еще разузнать: что там такое, зачем они? А душ, из которого так упруго, так бодряще хлещет теплая вода, и попрохладней, и любая! Да что перечислять дивные эти мелочи, если там еще и бассейн целый?! Кто назвал бы ее "Золушкой", если б такое было у нее в отчем доме?

Но она одернула себя: мечтать некогда, надо найти тот чуланчик, надо торопиться, пока нет никого... Ну как не избавить матушку-королеву от неприличной лохматой паутины за спиной у Ее Величества? А зато потом можно – нет, даже нужно будет еще разок побывать в том раю!

Люси- Не-Поддамся-Не-Проси

...У портрета покойницы-свекрови она появилась уже почти неузнаваемая: в рабочем халатике, с метелкой, тряпками и ведром. Только начала уборку – и тут появилась девушка, одетая точь-в-точь как она сейчас, и, судя по ее речам, очень боевая.

– Эй, как тебя? Доброе утречко. Новенькая, что ли?

– Здравствуйте, – отвечала Золушка. – Ну... в общем, да. Новенькая. (И правда: кто скажет, что она здесь "старенькая"?)

– А зовут как?

Золушка чуть помедлила и выговорила свое имя.

– Золушка? – переспросила та служанка и хмыкнула. – Это что же – прозвище на собачий манер или крестили так?

– Кто ж так знакомится? – упрекнула Золушка, нечаянно уронив тряпку. – "На собачий манер"... Зачем начинать с обидного? Ты сама-то кто?

– Я – Люси-Не-Поддамся-Не-Проси! Это я так ухажерам говорю нахальным. Чтоб сразу видели разницу между мной и королем: он - Алкид Второй Уступчивый, а я – наоборот. Нет, для тебя-то я, конечно, просто Люси.

Все это надо было переварить сперва. Раньше Золушке не приходилось слышать, как именовался их король полностью. Почему он Уступчивый, интересно? Кому уступчивый, в чем? А эта Люси - веселая, видно, дерзкая...Золушка умела радоваться чужим шуткам, а удачно шутить самой – как-то не выходило. Поэтому себя она не считала веселой. Что касается дерзости, лихости – это так пригождается иногда... а ей совсем не дано было этого.

– Слушай, Люси, а где у вас тут лесенка? – спросила она. - Никак без нее не дотянуться... а тут заросли целые.

Слова эти мало понравились веселой ее "сотруднице":

– Ишь ты... Выходит, ты выговор нам делаешь – всем, кто до тебя тут служил? Заросли... Велели тебе туда лазить?

– Нет, я сама.

– Ясненько. Надеешься, что камер-фрейлина сразу тебя отметит? Старшей поставит над нами? Выкуси! Ей такого усердия излишнего не надо, она сама давно мышей не ловит, да тут и спросу на это нет. Просто ей нравится с нас стружку снимать, но это – от неудачной личной жизни... Пошли-ка лучше в кухню, подруга, – вдруг позвала Люси. – Получишь паштету гусиного. У нас, конечно, гусями не удивишь никого, да здесь их откармливают по-особенному, по- королевски: вкус получается – гляди, вилку не заглотни!

Потом оказалось: не только из-за паштета Люси тащила ее на кухню. Ей не терпелось послушать рассказы тех, кто прислуживал вчера на свадьбе! Больше всего Люси надеялась на какую-то Фрижетту: та была вчера подавальщицей лимонада и пунша – значит, невесту могла разглядеть подробно...

Тут Золушка поняла, что ей никак на эту кухню нельзя. И заартачилась:

– Нет,нет. Иди одна. Что мне эти чужие рассказы... - Она толком не поняла, как и почему вырвалось у нее концовка этой фразы: "я и сама ее видела..."

– Принцессу?! – сразу вцепилась Люси. – Ври больше! Это где же?

Пришлось, страдая от своего вранья, сочинить – что дело было в ванной... Что спину она терла принцессе! Полотенца ей подавала... Понятно, что лгунья получалась из нашей героини не больно-то опытная и красноречивая. Но Люси будто клещами вытягивала из нее эти подробности!

Люси озадачилась: личный уход за принцессой был работой Терезы, камеристки. Или эта новенькая Золушка врет... Или она - птица более высокого полета: вторая камеристка?! Что взяли вторую - очень правдоподобно: ну может ли одна управиться со всеми хлопотами вокруг молодой супруги принца? Наверняка ведь мильон капризов будет... Люси рассуждала про это вслух и выходило у нее, что с этой Золушкой надо обращаться более почтительно, во всяком случае – до тех пор, пока все не проверено: вторая камеристка – должность серьезная...

– Тогда не обижайтесь на меня... не разобрала я с наскоку, - извинялась Люси. (А у Золушки еще пуще горели щеки и уши от этих ее слов, от этого перехода на "вы"). – Тогда вообще все хорошее со стола, что осталось, – вам и так полагается... – говорила Люси. – Вы лесенку спрашивали? Тут есть, я сейчас...

И за полминуты притащила стремянку.

И опять стала рассуждать вслух – о том, что концы с концами не очень сходятся: влажной уборкой, к примеру, отродясь не занималась ни одна из камеристок... Они и одеты по-другому совсем... Ну какая принцесса позволит дотрагиваться до ее спинки прислуге, одетой по-рабочему, вот как они с Золушкой? Об этом Люси спросила, что называется, в лоб.

И Золушка, чувствуя, что пропадает, сказала: тогда она, дескать, в белом была и с фартучком...

– Ну предположим, – не унималась Люси. – Ну и какая же она из себя?

– Кто?

– Да принцесса же! Ножка-то – и впрямь до того махонькая, что ее туфля никому в мире не налезет? И талия, как у осы? – продолжала Люси любопытничать. – А кожа? Белизны, говорят алебастровой...

Скромная Золушка возразила, что Люси, наверное, каких-то сказочников наслушалась. А вот ей ничего такого не показалось: наружность миленькая, но обыкновенная...

– Да? А разговоров-то, разговоров... В чем же ее сила тогда? - глядя, как работает Золушка, Люси в сомнениях чесала свой нос. А потом не выдержала, к более простым темам вернулась:

– Пойдем, гусиной печенки отведаешь – она-то уж точно необыкновенная! Ну что тебе за дело до паутины? Кто заглядывает туда?

– Вот я заглянула, – сказала Золушка.– Понимаешь, мне часто покойная мама снится... ее не стало, когда я совсем крохой была. Иногда она приходит, чтобы сказать: "Нельзя, дочка, думать, что и так сойдет! Так ничего не сходит..."

"Может, это и мудрость, но только не для служанок", – подумала Люси и снова цепко всмотрелась в эту новенькую. И решила почти окончательно: нет, все-таки не тянет она на камеристку... Надо заставить ее сознаться, что наврала, пыль в глаза пустила...

Ее собственный принц

А между тем к ним шел из ванной сам принц Лариэль. У него была влажная шевелюра, на нем был коротенький купальный халат, который открывал загорелые сильные ноги. В руках у Лариэля был резиновый эспандер, с которым он упражнялся, кровь разгонял по утрам.

– Девочки, вы тут принцессы моей не видали? – обратился он прямо к ним обеим.

– Мы? Нет, Ваше Высочество, не проходила она тут... Доброго утречка вам! – произнесла Люси, розовея от удовольствия: не так часто удается переброситься парой слов с принцем! Даже если метешь или протираешь что-нибудь в двух шагах от него.

– Утречко, может, и доброе... только началось оно странно, - рассеянно отвечал принц, оглядываясь.

Про Золушку, которая стояла как-то боком и даже не поздоровалась, Люси мельком подумала: ну и воспитание! И шепотом у нее спросила:

– Куда принцесса после ванной-то пошла? Если ты с ней была, ты и отвечай!

– Да-да...– кивнула новенькая и вдруг брякнула: – Ваше Высочество, вы не поможете мне? Портрет надо снять ненадолго... а он – тяжеленный...

У Люси дух перехватило от такой дерзости:

– Свихнулась, деревня? Ваше Высочество, она новенькая, не извольте на нее внимания обращать... Где-то в глуши жила... не все понимает... Надо камер-фрейлину, да? Чтоб разобралась и с ней, и с картиной... Я позову?

Но принц не слушал – он, как зачарованный, смотрел на Золушку.

– Я сам разберусь... не надо никого, – сказал он медленно. - Ступай, ты свободна.

– Как прикажете, – отвечала Люси с поклоном. И пошла, оглядываясь, а на уме и на языке у нее вертелось про Золушку: "Вот малахольная..."

Когда они убедились, что Люси их не слышит, они громко рассмеялись, конечно... Золушка продолжала стоять на лестнице и оттуда напомнила с лучистой улыбкой:

– Так как же, Ваше Высочество? Я говорю – снять надо вашу матушку. Крюк, на котором держится Ее Величество, книзу повело... И стенка тут осыпается, долго все равно не провисит...

– Ну, артистка! – снова расхохотался принц.– Не заговори ты со мной, я и бровью не повел бы: ну служанка и служанка... Слезай же! Вот явится в самом деле камер-фрейлина и устроит тебе выволочку!

– А вы заступитесь? – спросила она. Конечно, по всем правилам ей уже полагалось обращаться к мужу на "ты", но она еще не умела, сам язык ее не умел... – Нет, я серьезно: не сегодня-завтра ваша матушка может упасть...

– Ну и что? Оставь. Вобьют новый крюк и вернут ее на место. Без тебя. Гораздо хуже, радость моя, когда падает наша репутация... Вот сейчас, например, она же падает...

– Почему? – Золушка села на верхней лестничной ступеньке.

– Да потому, что моя принцесса не знакома с такой работой! Веника никогда не держала в руках! Поняла?

– Нет...

– Это я, я один видел тебя в затрапезе, в саже, Бог знает в чем, когда достали тебя из-за печки и заставили мерить туфельку! Кстати, уже ходит легенда, будто туфелька была хрустальная... Пускай хоть фарфоровая, не жалко. Лишь бы не вспоминались те домашние твои занятия и прозвище, которого надо стесняться, - Золушка... В метрической книге записей о рождении у тебя же роскошное имя – Анна-Вероника, так?

– Да, это мама покойная придумала...

– И чудесно! Мне нравится... И никаких больше кличек, никаких золушек, договорились? Теперь ты – из графской семьи...

Золушка чуть с лестницы не свалилась: как – из графской?! Известно же, из каких она... папа ее – лесничий... Вся округа же смеяться будет!

Но Лариэль сказал, что их округа – подавится, что никто и пикнуть не посмеет. Отыскался, сказал он, желтый пергамент, где на чистом пухоперонском языке говорится: король Ипполит, прадедушка Лариэля, дарует прадеду Золушки графское достоинство – за храбрость при защите отечества. Забавно, конечно, что такая базарная дама, как мачеха Золушки, тоже станет графиней, зато она будет меньше шипеть, – заметил Лариэль. И добавил, что этот Указ будет лекарством и сестричкам ее, заболевшим от зависти, – Агнессе и Колетте.

– А главное, – подвел итог Лариэль, – твое происхождение будет подано так, чтобы не дразнить гусей... не дать им ущипнуть тебя! - и тут он потребовал, чтобы она сняла с себя эту мешковину – так он ее рабочий халатик обозвал.

Про гусей Золушка не поняла, но принц, у которого лицо вдруг стало гневным и твердым, сказал:

– Поймешь еще... И с индюками нашими познакомишься... и с павлинами...

Золушка спустилась к нему, положила обе руки ему на плечи и спросила с нежностью и с тревогой:

– Лариэль! Вы не жестокий ведь, нет?

Дело в том, что некоторые выражения его лица она видела в первый раз. Если по-честному, то они еще продолжали знакомиться друг с другом. Принц сказал: нет, вовсе он не считает себя жестоким. Но он хочет оградить их счастье... а кто знает, какие свойства для этого понадобятся? Золушка тоже не знала, какие. Только у нее было твердое мнение, что от их счастья не должно быть обиды никому. Тогда принц улыбнулся, но как-то невесело, и напомнил ей про тех девушек, которые рвались примерить ту самую туфельку, но она им не подошла...

Слушать это было трудно: по ходу мужниного рассказа она несколько раз ойкнула и один раз вскрикнула.

Ненависть 18 963-х

Таких девушек в стране оказалось пугающе много: восемнадцать тысяч девятьсот шестьдесят три... Каждую из них обидело до полусмерти, что туфелька, решающая судьбу, подошла не ей! Кто-то сказал уже фразу, которую принялись повторять все, кому не лень: Пухоперония становится Королевством Заплаканных Девушек!

Говорили, что эти 18 963 – ходят, закутавшись в черные шали, пьют уксус, чтобы зачахнуть назло всему миру... Но чтоб обвинили в устройстве ужасной их участи – принца Лариэля и ту, кого он выбрал в жены! Домашние прячут от этих страдалиц веревки, ножи, серные спички... В общем, Золушка поняла: ей и на улицу-то выйти опасно... Еще счастье, что мало кто знает ее в лицо... Иначе - нашлись бы охотницы схватить ее и живьем сварить в кипящем масле! Нет, нет, неужели такое возможно?! За что, Господи?!

– Да ты собственных сестер вспомни! – сказал Лариэль. – Они же были как истуканы, как мумии – и в Божьем храме, и потом за свадебным столом... С жуткими вымученными улыбками. Зубки – и те казались искусственными!

Золушка припомнила: он был прав. Но если родные так... ну, пусть сводные, но все-таки с детства же вместе...Чего же тогда ждать от чужих? Десять минут назад она затруднилась бы назвать даже одного-единственного своего врага. У нее враги? Откуда? За что? И вдруг их оказалось почти 19 000; не наваждение ли, не кошмар ли, привидившийся во сне в душную предгрозовую ночь?!

Получается, нельзя ей было всего этого... не смела она давать волю этой своей внезапной любви... Мало ли чего хочется, о чем мечтается? Надо знать свое место! Да, да! Место, отведенное тебе по рождению... воспитанию... по толщине твоего (или родительского) кошелька... А то из кухарок – в принцессы! Не наглость ли? Вот и шепчут, шипят, уличают 18 963 голоса: наглая... дерзкая... беспардонная самозванка... возомнившая о себе невесть что!

И как им всем доказать теперь, что эти слова – решительно не про нее? Что никакого отношения к ней они иметь не могут!

...Она очнулась от рук и голоса Лариэля: руки встряхивали ее за плечи, а голос пробивался к ее сознанию, где что-то, похоже, прервалось – она не помнила, на одну ли минуту, на двадцать ли.... Принц взывал к ней:

– Солнышко, что с тобой? Я зря тебе это сказал, да?.. В общем- то, считай, я пошутил... вернее, сильно преувеличил... Анна-Вероника! Ты слышишь меня? – он прижал ее к себе крепко- крепко.

Она дрожала вся. Этим именем звала ее, по рассказам отца, только покойная мама... и было это так недолго, так давно... Ничего она не отвечала встревоженному юноше, который тоже ведь назывался странно, смешно и немного пугающе: муж... супруг...

– Ну что, что такое стряслось? – допытывался Лариэль.– Ты себе этих девиц представила? Успокойся, маленькая: здесь им до тебя не дотянуться! Папе ты нравишься очень. А уж мне-то... Как думаешь, принц и король в состоянии уберечь свое сокровище? У них для этого и тайная полиция, и гвардия королевская, и жандармы...

– Никак не охватить мне всего, что случилось за эти дни, - наконец промолвила Золушка. – Лариэль, я сейчас спрошу очень важную вещь... ответьте мне серьезно. Может, я пустила вам пыль в глаза? С самого начала? Нарядом своим... и шестеркой прекрасных лошадей, что тогда примчали меня к вам на бал... экипажем необычайным...

Смеясь, принц перебил ее:

– Не в рессоры я влюбился, не в коней. И не в кучера! А представь себе – в гостью, которую они привезли мне. В улыбку ее... в голос. В ее смущение. В ее изящество, нисколько не заученное, а природное, свое. В то, как она сияла, когда трудилась над мороженым...

Золушка сказала, что любая из тех 18 963-х сияла бы не хуже: во-первых, от его повышенного внимания, во-вторых, от вкусноты: это было ананасное мороженое с фисташками.

Принц вспоминал с восхищением, что на таинственной гостье было платье из особенной, не известной ему материи, оно мерцало и переливалось так, что никто потом вспомнить не мог, какого именно цвета оно было. Все одно говорили: одета была – волшебно...

На этих его словах Золушка отчего-то вздохнула: ей и самой известно было, что объяснение – где-то здесь...

– Лариэль, – сказала она после минуты молчания. – А еще мне показалось,что про тех обиженных девушек вы говорили отчасти с удовольствием... Приятно вам, что они страдают из-за вас... черное носят... уксус пьют?

Лариэль сдвинул брови, порозовел и стал отрицать: что за вздор, ничуть не приятно... одни проблемы от этого!

В этот миг послышались шаги, и Лариэль легко узнал, чьи они..

– Послушай-ка, сюда отец идет... Увидит тебя в этом – не поймет же!– зашептал он.– Играй теперь в служанку и дальше... а как иначе-то? Вон там, на лестнице... Только спиной, спиной!

Король-свекр и нога из Фармазонии

Она все поняла и принялась за уборку на лестнице, стараясь не звякнуть ведром и не оглядываться. Собственной персоной появился здесь Алкид Второй, ее свекор, Его Величество. Надо сказать, что лицом пухоперонский король был желтоват, а по глазам его читалась еще более грустная вещь, чем обычные стариковские хвори:

мало в чем уверен был король...почти ничего не знал наверняка... Он легко загорался и легко падал духом. Свою горностаеву мантию он, похоже, носил не столько как символ королевской власти, сколько просто затем, чтобы меньше зябнуть. Даже летом.

Алкид Второй вошел с красивой продолговатой коробкой.

– Сынок! Ну наконец-то! Я ищу тебя! – тут он перехватил взгляд сына, обращенный на коробку, сразу же смутился и поставил ее за ближней пальмой в "зимнем саду".

Принц сказал, что папиного пробуждения он ждал сегодня только к обеду... На это король изволил заметить, что, хотя голова у него и звенит после вчерашнего, но встал он, как всегда, и уже работает. Лариэль хмыкнул недоверчиво. Он знал, конечно, что быть королем – это работа, и трудная, но, кроме того, он знал еще и папеньку...

– Подписывал что-нибудь? – спросил принц без особого интереса. – К примеру, Указ о том, чтобы на радостях выпустили из тюрем несколько тысяч жуликов?

– Я хотел, но свояченица сказала: люди скажут, что у нас общие радости – у короля и у жулья!

– Вечная тетя Гортензия, – покачал головой сын. – Ну хорошо, а тех молодцов ты наградил, по крайней мере? Отряды, что искали мою невесту? Примеряли потерянную туфельку почти на девятнадцать тысяч женских ног?

И тут отец еще больше пожелтел лицом. Объявил, что, как ни конфузно, а больше не из чего чеканить медали. Не только серебра нет в казне, но – совестно сказать – даже меди! Скоро вообще ленточками придется награждать за верность и доблесть. Ленточками и бантиками!

Принц перестал расспрашивать. В хмурой задумчивости он занялся своим эспандером, а заодно быстренько оглянулся на лестницу, где возилась "служаночка", не замеченная покамест отцом. Интересно, слышит она, в какой неприличной бедности находится государство? На свадьбе-то никак нельзя было понять, что финансы – тю-тю... Что подумает она, когда до нее дойдет?...Неожиданно папа рассердился:

– Оставь в покое эту резину! Или ты делаешь гимнастику, или говоришь с отцом!

– С чего ты такой брюзга сегодня? – спросил Лариэль. – Вчера Анна-Вероника восхищалась твоей веселостью, которая очень тебя молодит... Гляди, не разочаруй!

– Восхищалась, говоришь? – заулыбался и посветлел король. - Нет, правда? Скажи своей жене, что это – взаимно! Я не про глазки- губки, не про ножки-ручки – это тебе виднее... Я доволен тем, что девочка добрая, скромная, не вертихвостка. И не акула. Сейчас акул среди них полно... Но у Анны-Вероники – другая, знаешь ли, крайность: проста чересчур, бесхитростна... А ты – ветрогон! А я - тоже не из твердокаменных королей... Кстати: нужно как-то бороться с тем, что меня прозвали "Уступчивым"... по-моему, это ужасно! Еще до королей– соседей дойдет... они тогда обнаглеют! Приказать, чтобы хватали всех подряд, кто обо мне так выразится? Но тогда и свояченицу нужно: она меня даже обозвала "интеллигентом"! Как думаешь, никто нас не слышит? – внезапно спросил король.

– Абсолютно, – отвечал Лариэль быстро и громче, чем надо. - Мы одни, ты же видишь...

– Не скажи, – папа, наоборот, понизил голос. – У карлика, у барона Прогнусси, – везде уши... в туалете даже... по крайней мере, все так говорят. Так вот: я сегодня в холодном поту проснулся от этих мыслей: что же у нас выходит в сумме? До чего мы доведем королевство – уступчивый "интеллигент", ветрогон и кроткая, простодушная девочка? Мы же его профукаем!

– Полно, отец, ну что за самоедство? – Лариэлю не нравилось, что такое могла слышать молодая его жена. – Моя ветренность – она, считай, в прошлом. Не мальчик уже. Я готов включиться в дела, помогать тебе...

– Правда? – обрадовался король. – Я верю, сынок...Я хочу верить! Начнем прямо сейчас. – Тут он вернулся к своей красивой коробке, достал ее из-за пальмы, распаковал... – и принц глазам своим не поверил, до того странный предмет был вынут оттуда. Более, чем странный! Алкид Второй держал в руках белый, довольно изящный гипсовый слепок женской правой ноги.

– Что это? – спросил Лариэль.

– Это посылочка от Балтасара, короля Фармазонии. И, строго говоря, не мне посылочка, а тебе, сын...

Принц взял в руки эту ногу и разглядывал ее мрачновато, сосредоточенно:

– Нога... Кому нога? Чья нога?

– Это его дочери нога. Точный слепок с нижней правой конечности фармазонской принцессы Юлианы. Нас просят примерить на нее ту самую туфельку – только и всего.

– Какие примерки, отец?! Я женат уже!

– Вот этой детали там еще не знают. Расстояние как-никак... а телеграфа еще нет... То есть у Фармазонии-то есть, у них много чего есть, а у нас... Послов иностранных мы не звали, если ты заметил. Так что они не в курсе...

– Ну так теперь надо ответить, что с ногой они запоздали, - подвел итог Лариэль.

– Ты так считаешь? – всматривался в него папа. – Да. Нет, не так резко по форме, конечно, а как можно вежливее и дружелюбнее, но все-таки в этом смысле и ответим...

Если в эти минуты вспомнить забытую на лестнице Золушку, – мы увидим только напряженную ее спину и руку с влажной тряпкой, работающую в пять раз медленнее, чем эта рука привыкла... Ей было слышно каждое слово. И первым чувством ее было: нельзя ей слышать этих речей, это семейное дело короля и принца; а вдруг Лариэль отвечает не совсем то, что хотел бы – из-за нее, из-за того, что помнит про "служанку" на лестнице?

– Как трогательный папа, Балтасар еще и это прислал, – говорил Алкид Уступчивый, доставая свернутый холст из коробки. – Портрет... Не поленился, надо же... Любопытно тебе?

– Какой еще портрет? – опять нахмурился Лариэль.

– Поясной. Нет, пардон, – чуть выше коленок. А то, что ниже - у тебя в руках. Так что практически принцесса Юлиана тут вся.

– Вся или кусками – зачем она мне?! Отец? Ну посуди сам...

И тогда, с шаловливым румянцем, проступающим на желтоватом лице, король рассказал: принцесса Юлиана родилась, когда шел к концу очень важный для пухоперонцев визит Алкида Второго в Фармазонию. Был пир в честь такого события, оба короля захмелели прилично и сосватали своих деток: Лариэля, которому годика четыре было тогда, и Юлиану, которая только-только явилась на свет... Казалось бы, шутка, пустяки, издержки слишком щедрого застолья? Но теперь свояченица Гортензия и некоторые министры хором уверяют короля, что никакая это не шутка была... что Балтасар прекрасно помнит, как они с Алкидом ударили тогда по рукам...

– Ах, вы ударили? – воскликнул Лариэль, не очень-то одобрительно глядя на папу. – И тем не менее, – забери от меня эту ногу! Ног больше ни от кого не принимать!

Король торопливо говорил, что и не ждал от сына другого ответа... что Анна-Вероника – такая прелесть, какие еще могут быть конкурсы... Так он и заявит министрам и свояченице...

– Прямо, без выкрутасов и недомолвок! Нечего нам, понимаешь, рты разевать на чужое! Богат Балтасар? В передовые короли выбился? И на здоровье! А зато у нас в Пухоперонии полным-полно рыжиков в этом году! Кто-то докладывал об этом. Серьезно, - небывалый урожай этих рыжиков! И очень голосистые соловьи да малиновки! – так подбадривал себя Алкид Второй Уступчивый. А напоследок переспросил:

– Так я уношу это все? Или взглянешь на портрет все-таки?

Лариэль отвечал: незачем, он вообще плохо верит придворным живописцам, льстивые портреты у них... А самое главное – что лучше его принцессы не было, нет и не будет!

Король благодарил сына: дух его, который до этой беседы был хлипкий, весь в сомнениях, теперь значительно окреп, и уходит папа с гордостью за Лариэля: вчерашний ветрогон сегодня очень напоминает мужчину!

Почему-то здорово устали за эти полчаса и Лариэль и Золушка.

После ухода Его Величества они целую минуту молчали и усмехались про себя...только каждый – своим мыслям. А потом он позвал ее и опять попросил, чтобы оделась она к завтраку, как подобает принцессе: дико ему видеть холщевый этот маскарад на своей жене!

Затем он сам заговорил о том, про что хотел сказать с самого начала: ночь у них прошла совсем не так, как многие подумали и как должна была пройти. Принц смущался, просил прощения... Дело было вот в чем: все эти дни перед свадьбой, когда искали невесту по всей Пухоперонии, когда напяливали одну туфельку на тысячи ножек и ножищ, – принц не смыкал глаз: ведь руководил-то поисками он лично, и не из дворца, а прямо на местах... Очень умаялся. И в три часа ночи, когда их оставили в спальне одних, он уснул, едва коснувшись подушки. Вырубился. И спал до утра, будто забыв, что юная жена – рядом...

Золушка не понимала, в чем он кается так.

– Я ж видела эту твою усталость... и нечего объяснять. Все это пустяки, наговориться и днем можно...

– Наговориться! – принц засмеялся и несколько раз восхищенно повторял это слово. – Нет, ты ангел у меня! Дай я обследую твои лопатки: нет ли там крылышек?

...А через несколько минут их вспугнула тревога, поднятая кем- то из слуг. Папа-король, оказывается, пошел отсюда к свояченице Гортензии (это по другой лестнице надо было подняться немного), по пути он с пристрастием разглядывал присланную ногу и - споткнулся... Ногу он сломал – и если бы ту, гипсовую, чужую! Нет, перелом – причем двойной, жутко болезненный – случился у самого короля, с его личной ногой, которая была вообще вне конкурса! Его Величество умудрилось покатиться, пересчитать затылком десяток ступеней и теперь лежало без сознания. Во дворце вместо вчерашнего веселья воцарилась особая медицинская тишина.

– Недобрый какой-то знак подает судьба, – думала Золушка, и сердце ее сжималось от неясных предчувствий... Почему так скоро... за что? Если счастье с чудесной книгой сравнить, – она дальше первой страницы еще и не листала... Несправедливо. Может, обойдется все-таки?

Дата добавления: 2015-09-05