Исследования Криса и их последствия

Внезапно чьи‑то твердые, жесткие руки грубо схватили меня за плечи и начали трясти, чтобы разбудить. Испуганная и очумевшая от неожиданности, я напрягла зрение и с трудом узнала в стоявшей передо мной женщине маму. Она сверкала на меня глазами и раздраженно требовала ответа на вопрос:

– Где твой брат?!

Пораженная ее видом и поведением, я отпрянула от нее и взглянула на соседнюю кровать. Пусто.

Должна ли я солгать, – проносилось у меня в голове, сказать, что он на чердаке? Нет, это наша мама. Она любит нас и все поймет.

– Кристофер хотел посмотреть комнаты на этом этаже, – сказала я.

В конце концов честность – лучшая политика. Самая мудрая. И потом мы никогда не врали ни матери, ни друг другу. Только бабушке, когда это было необходимо.

– Черт, черт, черт! – закричала она в бешенстве, с налившимся краской гнева лицом. Теперь гнев был направлен на меня. Скорее всего ее драгоценный старший сын, которого она любила больше всех, не предал бы ее без моего дьявольского влияния. Она трясла меня до тех пор, пока я не почувствовала себя тряпичной куклой, и мои глаза не стали смотреть в разные стороны.

– За одно это я никогда, ни по какому особому случаю не разрешу тебе и Кристоферу выйти из этой комнаты: вы оба дали слово и нарушили его. Как я теперь могу доверять вам? Я думала, что могу. Я думала, что вы любите меня и никогда не предадите!

Мои глаза расширились еще больше. Каким образом мы ее предали? Ее поведение шокировало меня. Мне казалось, что это она предает нас.

– Мама, мы не сделали ничего плохого. Мы очень тихо сидели под столом. Люди приходили и уходили, но никто не знал, что мы там. Мы вели себя тихо. И как ты можешь говорить, что не выпустишь нас отсюда? Рано или поздно ты должна это сделать. Не можешь же ты вечно держать нас взаперти.

Она уставилась на меня со странным, забитым и преследуемым выражением на лице, ничего не ответив. Я думала, что она может ударить меня, но она отпустила мои плечи и развернулась, чтобы выйти из комнаты. Складки ее юбки затрепетали, как крылья, разнося по всей комнате цветочный запах духов, плохо сочетающийся с ее поведением.

Как раз когда она собиралась выйти, по всей видимости, чтобы самой поймать Криса, дверь открылась, и мой брат на цыпочках вошел в комнату. Он открыл дверь, повернулся и взглянул в моем направлении. Его губы уже было задвигались, чтобы что‑то произнести. И тут он увидел мать, и его лицо преобразилось.

Почему‑то его глаза не загорелись радостью, как это обычно бывало при виде ее.

Быстро и целеустремленно мама подошла к нему и с размаху влепила звонкую пощечину! Затем, до того как он успел оправиться от шока, ее левая рука нанесла удар по другой щеке со всей силой, на которую она была способна в гневе.

Теперь на побледневшем лице Криса с обеих сторон горели большие красные пятна.

– Если ты еще раз сделаешь что‑нибудь подобное, Кристофер Фоксворт, я сама выпорю не только тебя, но и Кэти.

Если лицо Криса и сохраняло какой‑то цвет, то теперь утратило и его, став неестественно бледным, а красные пятна горели на его щеках, как размазанная кровь.

Я почувствовала, что у меня самой кровь отливает от лица, и душа уходит в пятки. В ушах стоял непонятный звон. Я уставилась на эту женщину, которая теперь показалась чужой, незнакомой, с которой я не испытывала никакого желания познакомиться. Неужели это была наша мама, в голосе которой всегда звучала доброта и любовь? Неужели это была она, так сочувствовавшая нам в нашем вынужденном заключении? Может быть, этот дом начал влиять на нее? И тут меня осенило. Да, теперь мало‑помалу накапливавшиеся в ней изменения дали о себе знать. Количество перешло в качество. Она уже не приходила к нам так часто, как раньше, не каждый день и уж подавно не два раза в день, как вначале. И, Боже, как я была напугана, так бывает, когда почва уходит у тебя из‑под ног, и тебя предает кто‑то любимый и пользующийся доверием.

Она, видимо, обратила внимание на состояние Криса, и ее гнев улетучился. Она привлекла его к себе и покрыла быстрыми поцелуями его лицо, на котором уже пробивалась первая юношеская поросль, пытаясь загладить свою грубость. Целуя его, перебирая пальцами его волосы, она прижимала его лицом к своей полной груди, что должно было повергнуть в смущение мальчика даже в его нежном возрасте.

– Извини, мой любимый, – со слезами в глазах и в голосе шептала она,

– прости меня, пожалуйста, прости. Не пугайся. Как ты можешь меня бояться? Я не так выразилась… я не это имела в виду насчет того, что высеку вас. Ведь я вас так люблю. И вы должны это знать. Я никогда бы не сделала этого ни с тобой, ни с Кэти. Разве я когда‑нибудь позволяла себе такое? Сейчас я немного не в себе, потому что все идет по плану, как я хотела, как все мы хотели. Я испугалась, что все может рухнуть, и поэтому ударила тебя.

Она взяла его лицо в руки и поцеловала в губы, которые немного выпячивались, от того что она сжала в ладонях его щеки. Изумруды и бриллианты все вспыхивали и вспыхивали. Сигнальные огоньки, значения которых я была не в силах расшифровать. Я не знала, что именно чувствовала в этот момент, здесь было и смущение, и изумление. Но главное, я ощущала себя очень, очень молодой. А мирок вокруг меня был непередаваемо старым и мудрым.

Конечно, он простил ее, как впрочем и я. И, конечно, мы хотели узнать, что шло так, как она и все мы хотели.

– Пожалуйста, мама, расскажи нам, пожалуйста!

– В следующий раз, – сказала она, торопясь вернуться на вечеринку, пока никто не заметил ее отсутствия. Она еще раз расцеловала всех нас. И тогда я подумала, что еще никогда не касалась щекой ее груди.

– В другой раз, может быть завтра, я вам расскажу все, – говорила она, снова и снова успокаивая нас, пытаясь снять наше раздражение. Она наклонилась и поцеловала Кэрри, а затем – Кори.

– Ты простил меня, Кристофер?

– Да, мама, я понимаю, мама. Нам следовало оставаться в этой комнате. Эти исследования были дурацкой затеей.

Она улыбнулась, проговорив:

– Счастливого Рождества, скоро увидимся, – и исчезла за дверью, а мы слышали, как она закрывает ее с другой стороны на замок.

Наше первое Рождество взаперти кончилось. Часы в коридоре пробили час. Наша комната была наполнена подарками, среди которых выделялись телевизор, шахматы, о которых мы отдельно просили, красный и синий трехколесные велосипеды, новая одежда – теплая и красивая и множество сладостей. Кроме того мы с Крисом побывали на великолепном торжестве. В то же время что‑то новое вошло в нашу жизнь. Нам с новой, неожиданной стороны открылась наша мама. Такой мы ее еще никогда не видели. На какой‑то миг она стала точной копией бабушки.

Мы лежали на кровати: я посередине, Крис и Кэрри по сторонам от меня. Его запах отличался от моего. Моя голова лежала на его мальчишеской груди. Он сильно потерял в весе и похудел. Я слышала, как его сердце бьется в ритме с музыкой, все еще доносящейся до наших ушей. Его рука перебирала мои волосы, накручивая на пальцы отдельные локоны и попеременно отпуская их.

– Крис, быть взрослым ужасно трудно, правда?

– Надо полагать…

– Я всегда думала, что взрослые знают, как себя вести в любой ситуации. Мне казалось, что они никогда не сомневаются, знают выход из любого положения. Я не думала, что они приходят в такое замешательство, точно так же, как и мы.

– Если ты имеешь в виду маму, то она не имела в виду того, что у нее вырвалось. Я считаю, хотя и не уверен в этом до конца, что когда ты становишься взрослым и начинаешь жить в доме своих родителей, по непонятной причине ты как бы снова становишься ребенком и чувствуешь свою зависимость. Мы тянем ее в одну сторону, а родители – в другую. А теперь еще этот ее усатый кавалер.

– Я надеюсь, что она больше не выйдет замуж! Она нужна нам гораздо больше, чем этому мужчине. Крис ничего не ответил.

– А этот телевизор, который она нам принесла. Она ждала, пока отец подарит его ей, когда могла сама купить его еще давно вместо приобретения этих бесконечных гардеробов. А украшения! На ней все время новые кольца, браслеты, серьги.

Крис задумался, но тут же изобрел оправдание:

– Давай посмотрим на это с другой стороны, Кэти. Если бы она подарила нам этот телевизор в первые же дни, мы бы все время сидели, уставившись в него. Тогда мы не создали бы сад для близнецов на чердаке. Нам не пришлось бы ничего делать, только сидеть и смотреть. А посмотри, как много мы узнали за все это время: научились делать цветы и животных. Теперь я рисую гораздо лучше, чем когда я приехал сюда. Я уже не говорю о книгах, которые мы смогли прочесть! И ты, Кэти, ты очень изменилась.

– Как? Как я изменилась? Скажи. Он беспомощно помотал головой на подушке из стороны в сторону.

– Хорошо. Можешь не говорить мне комплиментов. Но пока ты не перешел на свою кровать, расскажи мне все, что ты узнал в подробностях. Не упускай ничего, даже то, что ты при этом думал. Я хочу представить все, как если бы я была там с тобой, чувствуя и делая то же самое.

Он повернул голову, и наши глаза встретились. Странным, изменившимся голосом он произнес:

– Ты действительно была там рядом со мной. Я чувствовал, как ты держала меня за руки, шептала мне на ухо, и я старался рассмотреть каждую мелочь.

Гигантский дом, которым управлял старый, больной людоед, оказал на него подавляющее влияние. Я почувствовала это по его голосу.

– Это ужасно большой дом, Кэти. Как отель. Я проходил по бесконечным комнатам, обставленным дорогой мебелью и прочими вещами, которые, уверен, никогда не использовались. На одном только нашем этаже я насчитал четырнадцать комнат и думаю, что пропустил несколько маленьких.

– Крис! – воскликнула я разочарованно. – Не надо рассказывать мне обо всем в таком повествовательном духе. Сделай так, чтобы я ощущала себя там, с тобой. Начни сначала, с той секунды, когда ты исчез за дверью!

– Ну что ж! – нехотя, со вздохом, сказал он, – я крался по темному коридору в сторону центральной ротонды, где мы прятались в этой тумбочке на балконе. Я не хотел тратить время на изучение комнат в этом, северном крыле. Как только я приблизился к цели, я стал вдвойне осторожен, потому что теперь люди могли заметить меня. Вечеринка приближалась к кульминации. Шум голосов стал намного громче, И, как мне показалось, все уже изрядно набрались. Какой‑то мужской голос запел дурашливую песенку о том, что ему не хватает двух передних зубов. Мне стало так смешно, что ' я подкрался к балюстраде и посмотрел вниз. Они выглядели какими‑то странными, укороченными, и я еще подумал, что мне следует это запомнить, когда я буду рисовать фигуры людей в таком ракурсе, чтобы они выглядели естественными. Перспектива для живописи – самое важное.

«Самое важное и не только в живописи», – подумала я.

– Конечно, прежде всего я искал маму, – продолжал он, понуждаемый моими нетерпеливыми замечаниями, – но из всех людей, что копошились внизу, мне удалось узнать только бабушку и дедушку. Дедушка, видимо, начал уставать, и вскоре я заметил, как к нему подошла медсестра и укатила куда‑то его кресло. Я проследил за направлением, потому что, скорее всего, его увезли в ту самую комнату, за библиотекой.

– А сестра была в белом халате?

– Конечно. Как иначе я определил бы, что она медсестра?

– Хорошо, продолжай, но ничего не упускай.

– Ну, так вот. Как только дедушка покинул банкетный зал, бабушка тоже удалилась, и тут я услышал какие‑то голоса людей, поднимающихся по лестнице. Наверное, никто не передвигался так быстро, как я в тот момент. Если бы я попытался скрыться в тумбочке, меня бы немедленно заметили, и поэтому я спрятался в углу, где на небольшом постаменте стояли рыцарские доспехи. Естественно, их должен был носить взрослый мужчина, хотя я мог бы поставить сотню долларов, что они мне малы, но несмотря на это я не прочь был бы их померить. Так или иначе, оказалось, что по лестнице поднимается мать и с ней все тот же темноволосый усатый мужчина.

– Что они делали? Почему они пошли наверх?

– Наверное, они не допускали мысли, что рядом с ними кто‑то может прятаться. Они были слишком поглощены друг другом. Этот мужчина хотел посмотреть на какую‑то кровать у мамы в спальне.

– Ее кровать? Зачем ему нужна была ее кровать?

– Это какая‑то особенная кровать, Кэти. Он сказал ей: «Пойдем, ты уже достаточно повертелась перед гостями». Голос у него был какой‑то задиристый. Потом он добавил: «По‑моему, самое время показать мне твою знаменитую кровать в форме лебедя». Видимо, мама боялась, что мы все еще прячемся в тумбочке. Она бросила в ту сторону обеспокоенный взгляд, но согласилась и сказала: «Хорошо, Барт. Но мы не сможем задержаться там надолго. Сам понимаешь, что скажут гости, если нас чересчур долго не будет». Он усмехнулся и продолжал поддразнивать: «Нет, я и понятия не имею, что они скажут. Что, по‑твоему, они должны сказать?» Мне эти последние слова показались вызывающими. Он явно не думал об общественном мнении. Я даже разозлился на него, когда он сказал это, – на этом месте Крис остановился и быстро и тяжело задышал.

– Ты что‑то скрываешь, – сказала я. Мой брат всегда был для меня раскрытой книгой, к тому же прочитанной уже сто раз. – Ты защищаешь ее. Ты что‑то увидел и не хочешь мне об этом сказать. Ты что‑то видел и скрываешь! Это нечестно! Помнишь, в первый наш день здесь мы согласились ничего не утаивать друг от друга, быть правдивыми до конца. Скажи мне, что ты увидел?

– Боже, – сказал он, сжимаясь и отворачиваясь, не желая глядеть мне в глаза. – Какое значение имеют несколько поцелуев?

– НЕСКОЛЬКО поцелуев?! – взметнулась я. – Ты видел, как он несколько раз поцеловал маму? Как они целовались: он поцеловал ей руку, или это было по‑настоящему – рот‑в‑рот?

К его лицу подступила краска, поднимаясь от груди, на которой покоилась моя щека. Он горел, и это чувствовалось через пижаму.

– Это были страстные поцелуи, не правда ли? – бросила я, заранее зная ответ. – Он поцеловал ее, она это наверняка позволила, и может быть он даже дотронулся до ее груди и потрепал ее по ягодицам, как папа как‑то раз, когда я была в комнате, а родители меня не заметили! Ты это хотел сказать, да, Кристофер?

– Какое это имеет значение, – ответил он. – Что бы он ни делал, она была не против, хотя мне было противно.

Мне тоже стало противно. Мама пробыла вдовой всего около восьми месяцев. Но иногда восемь месяцев тянутся как восемь лет, и, в конце концов, какое значение имеет прошлое, когда настоящее так приятно и интригующе. Естественно, я догадывалась что там, на балюстраде, происходило многое такое, о чем Крис не собирался мне говорить.

– Вообще, Кэти, я не знаю, что ты там думаешь, но мама в конце концов приказала ему остановиться и пригрозила, что в противном случае не покажет ему свою спальню.

– О, держу пари, что он делал что‑то отвратительное.

– Только поцелуи, – сказал Крис, глядя поверх меня на рождественскую елку. – Несколько поцелуев и обыкновенные ласки, но у нее от всего этого заблестели глаза, а потом этот Барт, еще поинтересовался, правда ли, что эта кровать в форме лебедя принадлежала когда‑то французской куртизанке.

– Ради всего святого, Крис, кто такая куртизанка? Крис прочистил горло.

– Это существительное, означающее женщину, которая проявляет благосклонность только к аристократам. Я посмотрел в словаре.

– Благосклонность? Какого рода благосклонность?

– За которую имеют возможность заплатить богатые мужчины, – быстро проговорил он и продолжал, прикрыв мне рот своей ладонью, чтобы я прекратила расспросы. – Мама, конечно, отрицала, что такая кровать могла оказаться в этом доме. Она сказала, что кровать с греховной репутацией, какой бы красивой она ни была, была бы торжественно сожжена ночью под звуки молитв во искупление совершенных грехов. Эта кровать принадлежала ее бабушке, и она, когда была девочкой, хотела жить в бабушкиных комнатах и спать в ее спальне больше всего на свете. Но родители не позволяли ей, боясь, что она попадет под влияние бабушкиного духа, поскольку та была не совсем святой, хотя и не куртизанкой. Сказав это, мама засмеялась, горько и резко, сказав Барту, что раньше ее родители считали ее настолько развращенной, что ничто не могло сделать ее хуже, чем она была. Знаешь, меня это очень расстроило. Мама никакая не развращенная – папа любил ее, и они были супругами. Никого не касается то, что происходит между мужем и женой.

У меня от этих объяснений перехватило дыхание. Крис всегда знал все, абсолютно все!

– «Итак, – сказала мама, – один взгляд на спальню и обратно к гостям». Они направились по коридору, освещенному мягким, приятным светом, и я, конечно, понял в каком направлении находятся комнаты. Сначала я тщательно осмотрелся по сторонам, а потом осторожно покинул место, где я прятался и бросился в первую закрытую дверь, на которую упал мой взгляд. Я ворвался в помещение, рассудив, что раз вокруг темно и дверь закрыта, значит внутри никого нет. Аккуратно закрыв за собой дверь, я замер и сосредоточился, чтобы почувствовать запах и ауру этой комнаты, как ты мне всегда советовала. У меня был с собой фонарик, так что я мог осветить все вокруг, чтобы выяснить, где я нахожусь, но мне хотелось понять, откуда берется твое обостренное восприятие, интуиция и подозрительность, когда, на мой взгляд, все идет нормально. Черт меня возьми, если ты не права! Если бы там горел свет, или я воспользовался бы фонариком, то наверняка не обратил бы внимание на странный, неестественный запах, наполнявший комнату. Мне вдруг сделалось неловко и даже страшновато. И тут, Бог свидетель, у меня чуть душа не ушла в пятки.

– Что это было? – возбужденно спросила я, отталкивая от себя его руку, пытающуюся удержать меня на месте. – Что ты видел? Чудовище?

– Чудовище? Да, это были действительно чудовища! Много чудовищ! По крайней мере их головы, повешенные на стенах. Вокруг меня блестели глаза: жемчужные, зеленые, фиолетовые и лимонно‑желтые. Я прямо похолодел от ужаса. Через окна в комнату пробивался голубоватый отраженный снегом свет, поблескивая на зубах, на львиных клыках, которые были обнажены в немом рыке. Из‑за гривы его голова казалась громадной, а во всем облике ясно читались гнев и ярость. Почему‑то мне стало жаль это животное – обезглавленное и набитое опилками, чтобы украсить помещение, в то время как по справедливости оно должно было свободно разгуливать по воле.

Я поняла чувства этого льва. Моя ярость нарастала как лавина, когда я чего‑то боялась и чувствовала себя неуверенной.

– Это была комната охотничьих трофеев, Кэти, огромная комната, на стенах которой висели головы убитых животных. Там были и лев, и слон с поднятым вверх хоботом. Все животные из Азии и Африки были выставлены с одной стороны, а крупные животные из Америки – с другой: медведь гризли, бурый медведь, антилопа, снежный барс и так далее. Рыбы и птицы представлены не были. Видимо, они считались недостойными украсившего комнаты своими трофеями охотника. Да, от вида этой комнаты бросает в дрожь, и все же я очень хочу, чтобы ты ее увидела. Ты просто должна на нее взглянуть!

О, черт возьми, какое мне было дело до трофеев, я хотел узнать побольше о людях и их секретах.

На противоположной стене было два окна, между которыми был камин, а над ним висел портрет в полный рост, изображающий молодого человека, до того напоминающего отца, что я чуть не вскрикнул. Но это был не папа. Когда я подошел ближе, я понял, что было одно очень важное отличие: глаза. На нем был одет охотничий костюм цвета хаки и голубая рубашка. Он стоял, опираясь на ружье и поставив одну ногу на какое‑то бревно, лежащее на земле. Я плохо разбираюсь в искусстве, но достаточно, чтобы оценить мастерство художника. Ему удалось передать душу своей модели: никогда я еще не видел такого жестокого, холодного и безжалостного взгляда. Одного этого было достаточно, чтобы безошибочно определить, что это не мог быть отец. Художнику позировал Малькольм Нейл Фоксворт, наш дедушка. Дата, указанная на табличке, говорила о том, что отцу тогда должно было быть пять лет. А как ты помнишь, когда ему было три года, ему вместе с матерью пришлось покинуть Фоксворт‑Холл, и они были вынуждены жить в Ричмонде.

– Продолжай.

– Мне очень повезло, что меня никто не заметил, потому что я заглядывал практически в каждую комнату. В конце концов мне удалось обнаружить мамины апартаменты. Вход туда расположен за двойными дверями, находящимися на небольшом возвышении, к которому ведут несколько ступенек. Когда я заглянул внутрь, я думал, что оказался во дворце! То, что я видел в остальных комнатах, более или менее подготовило меня к этому зрелищу, но ее комнаты – это что‑то потрясающее. Я не мог поверить своим глазам! Помещение явно принадлежало ей, потому что на ночном столике я заметил папину фотографию, а вокруг пахло ее духами. В центре комнаты, на возвышении, стояла пресловутая кровать в форме лебедя. О, что это была за кровать! Ты никогда не видела ничего подобного! Она сделана как застывший лебедь с повернутой в профиль головой из слоновой кости, которую он, кажется, готов спрятать под слегка приподнятым крылом. На голове сверкает единственный сонный красный глаз. Крылья с обеих сторон обнимают овальную кровать. Наверное, одеяла для нее делаются по специальному заказу. Перья на концах крыльев мастер сделал напоминающими пальцы, и они поддерживают тонкие полупрозрачные занавески из материи, окрашенной различными оттенками розового цвета. Ох, эта кровать… и эти занавески… она, наверное, чувствует себя принцессой, когда просыпается в ней. Розовато‑лиловый ковер был таким толстым, что я утонул в нем по щиколотки. Рядом с кроватью поверх первого был еще один из какого‑то белого меха. Еще там были торшеры из резного хрусталя, каждый высотой около четырех футов, украшенные золотом и серебром. На двух были черные абажуры. Шезлонг из слоновой кости был обит розовым бархатом – вроде тех, на которых возлежали римляне во время своих оргий. У подножия кровати – ты только представь себе – была точно такая же, но поменьше, и стояла к ней боком. Я стоял и не верил своим глазам: зачем кому‑то могла понадобиться огромная, широкая кровать и к ней еще одна, предназначенная, как будто, для младенца. Наверняка это была веская причина, если не считать желания отдохнуть среди дня и не мять большую постель. Кэти, ты просто обязана посмотреть на это, иначе ты никогда не сможешь себе представить.

Я знала, что он видел многое такое, о чем не упомянул. Тем более мне нужно было посмотреть самой. Я уже увидела и поняла достаточно, чтобы догадаться, почему он так подробно остановился на кровати и прочем, явно замалчивая главное.

– По‑твоему, этот дом лучше, чем наш в Гладстоне? – спросила я, потому что для меня наш коттедж в Гладстоне, восемь комнат и две с половиной ванных, всегда оставался лучшим в мире.

Он задумался. Видимо, ему потребовалось какое‑то время, чтобы найти подходящие слова, поскольку я знала, что мой брат всегда тщательно обдумывает и взвешивает сказанное. То, как долго он обдумывал следующую фразу, само по себе говорило о многом.

– Этот дом не лучше. Он величественный, большой, красивый, но я не стал бы утверждать, что он лучше.

Кажется, я поняла его. Здесь не доставало уюта: на его месте стояло богатство отделки, великолепие и огромные размеры.

Нам ничего не оставалось, как пожелать друг другу спокойной ночи, и чтобы клопы не кусались. Я поцеловала его в щеку и толкнула, чтобы он уходил. На этот раз он не завопил, что целуют только девчонок, грудных детей и маменькиных сынков. Вскоре он удобно улегся на своем месте, рядом с Кори, в трех футах от меня.

Дата добавления: 2015-10-13