В санатории

I

После отдыха на даче в Рай-Семеновском я получила путевку в санаторий для глухонемых в Туапсе. Конечно, меня сопровождала М. Н. Никаких особенных впечатлений я в дороге не получила — все было однообразно и утомительно, как вообще это бывает при подобного рода поездках. Когда проезжали через Харьков — это было ночью, — М. Н. по моей просьбе разбудила меня, но так как я никому из харьковских друзей не сообщила, что буду проезжать их город, то они и не встречали меня. Я чувствовала себя совершенно спокойно: ведь никакие звуки, никакое движение снаружи не достигали до меня.

Была ночь, об этом я знала по часам, которые лежали у меня под подушкой. Я представила себе, что по перрону ходят какие-то люди, но что мне до них? Я их не знаю, они не знают меня. А своих друзей я представила спящими; быть может, каждый из них видит какой-нибудь сон — хороший или страшный, но они ничего не знают о том, что вот в этом поезде я проезжаю через Харьков, думаю сейчас о них и представляю их только спящими. Если бы сейчас был день и я могла выйти на перрон, чтобы ощутить запахи, воспринять движение — вообще осязаемо почувствовать жизнь, происходящую вокруг меня, тогда бы в моей памяти пробудились воспоминания, которых так много, которые так еще ярки… Я, несомненно, пережила бы сильное волнение. Но лежа на диване в купе, я знала, что в вагоне спят люди и что им нет никакого дела до того, где стоит поезд.

Мне чудилась полная тишина и темнота вокруг; вероятно, так оно и было. Однако это не значит, что я как бы бессознательно отрицала факт нашего пребывания на Харьковском вокзале. Нет! Я представляла город, улицы, трамваи, которыми нужно ехать к моим друзьям. Но я была спокойна именно потому, что вокруг меня все казалось совершенно спокойным, погруженным в сон.

* * *

Днем в дороге М. Н. мне что-нибудь читала. Когда же мы делали перерыв, я выходила в тамбур и подолгу стояла у открытого окна, ощущая ветер. По движению воздуха я знала, в какую сторону идет поезд; я протягивала за окно руку, и если с одной стороны, допустим с правой, ветер был слабее, а с другой стороны, с левой, сильнее — значит, поезд шел в левую сторону. Мне казалось, что мы едем по совершенно ровному дну необъятного воздушного океана. Но у меня не было ощущения, что мы летим в воздухе, потому что я все время чувствовала постукивание колес; и это равномерное, ритмичное постукивание нравилось мне. Оно могло убаюкать, когда знаешь, что некуда спешить, что поезд все равно привезет тебя к тому месту, куда ты едешь. В голове бродят рассеянные мысли, а колеса стучат себе да стучат. Я лежу на диване, объятая легкой дремотой, и мысленно повторяю односложный говор колес: «Тик-так, тик-так, тик-так. Едем, едем, едем, едем. Тик-так, тик-так…»

Я не могу объяснить, почему именно эти слова, а не какие-нибудь другие выстукивали для меня колеса. Однако скажу с уверенностью: я не повторяла чужие слова, услышанные мною в разговоре или вычитанные из книг. Напротив, я очень старалась подобрать к постукиванию колес какие-нибудь другие слова или отдельные слоги, но тогда не получалось «стройной гармонии», слова шли вразброд, а колеса выстукивали свою монотонную песенку: «Тик-так…» Иногда, когда я стояла у окна, ко мне подходила М. Н. и рассказывала о тех местах, мимо которых мы проезжали. Говорила она о промелькнувших вдали деревнях с беленькими украинскими хатками и садами; издали они казались ей особенно чистенькими и маленькими. Я думаю, происходило это оттого, что все вокруг было залито ярким солнцем, которое слепило ей глаза, мешая разглядеть отдельные предметы.

Я не представляла эти деревни, хаты и сады такими, какими их видела М. Н. Пока я слушала ее рассказы, ощущая при этом жаркое солнце, теплый ветер и запахи полей, к которым примешивался угольный дым, выходивший из трубы паровоза, мне казалось, что я воспринимаю только неясное очертание пейзажа; не зрительно воспринимаю, а как бы осязаю на воздушно-мягком полотне едва ощутимые рельефные линии. Но когда М. Н. говорила, что она уже ничего не видит, воображаемые мною линии распадались и расплывались, исчезали в воздухе и оставалось только словесное воспоминание о них. Так было всю дорогу.

Когда мы проезжали мост через Дон, я почувствовала, что М. Н. им тоже заинтересована и смотрит в окно. Влажный запах воды, и тот прохладный трепетно-упругий ветер, какой обычно бывает над рекой, взволновали меня. И так ясно, так ощутимо представился им большой простор воспетого в песнях, описанного во многих книгах поэтического Дона. И долго еще после того, как мы удалились от Дона, в моей памяти звучали стихи Пушкина:

Блеща средь полей широких,

Вон он льется!.. Здравствуй, Дон!

От сынов твоих далеких

Я привез тебе поклон.

Как прославленного брата,

Реки знают тихий Дон;

От Аракса и Евфрата

Я привез тебе поклон.

Я мысленно видела много других рек, то тихо и плавно текущих в своих зеленых берегах, то бурно, стремительно стекающих с гор, — и все они будто направлялись к Дону. Всем существом своим я ощущала или теплую, совсем спокойную, или прохладную бурлящую воду всех этих рек. Вода Дона чудилась мне не застывшей. Она текла медлительно-торжественно, к берегу подкатывали тяжелые волны. Что видели вокруг себя, что говорили о Доне другие пассажиры, я не знаю, да и не спрашивала их об этом. У меня были свои думы, свои восприятия, свои представления, и для меня этого было вполне достаточно.

Дорога изрядно утомила меня, к тому же было очень жарко. В последний день я почти не отходила от окна. Когда оставалось несколько часов до Туапсе и мы начали укладывать вещи и чемоданы, М. Н. спросила:

— Что делать с вашими цветами? Они уже увядают.

— Выбросьте…

— Выбрасывайте сами, это ваш букет.

Я взяла цветы из баночки. Это были васильки и флоксы. Сразу выбросить весь букет за окно мне не хотелось: это было бы скучно и прозаично, а я обычно люблю поразмышлять и пофантазировать по поводу всего, что делаю. Не совершать того, что обычно для других людей, и придумать что-нибудь свое, соответствующее моему представлению об окружающем меня мире — вот к чему я всегда стремлюсь, потому что мне особенно интересно сравнивать «свое» с конкретными вещами, с действительностью.

Итак, я начала бросать за окно по одному цветку. Мне очень хотелось знать, куда попадает каждый цветок: попадает ли он под колесо или отлетает в сторону, уносимый ветром?

Если мне казалось, что цветок отлетел в сторону, мне представлялась сухая, горячая и пыльная земля и вот на узенькую полоску этой земли падает увядший цветок. Если же я думала, что цветок упал на рельсы и попал под колеса, то он мне представлялся в виде маленького комочка, еще чуть влажного. Но я знала, что он быстро засохнет и с рельсов его сдует ветер на ту же пыльную землю. Так я размышляла и развлекалась почти до Туапсе.

II

Санаторий, в который мы направлялись, в 27 км от Туапсе, а в город мы приехали в 3 часа ночи. Нам сказали, что с вокзала нужно идти пешком на базу, куда должна была прибыть днем машина и забрать нас в санаторий. Мы были не одни. Тем же поездом с нами приехала целая группа глухонемых.

Я чувствовала себя превосходно. Как только мы вышли из вагона, я сразу ощутила близость чего-то особенного и приятного, словно вернулась в знакомые мне места. Так мне казалось оттого, что близко было море. Конечно, я не слышала его шума, но по чистому, легкому и прохладному воздуху да еще по специфическому запаху уже знала, что море близко. М. Н. видела море, слышала плеск волн и тоже радовалась. Ну, а я, ничего не видя и не слыша, думаю, испытывала не меньшую радость, чем М. Н.

Как приятно было ступать по земле после почти четырехсуточного сидения и тряски в вагоне! Дорога была гладкая, прямая и ровная. С обеих ее сторон были посажены кусты роз, но цветов на них уже не было. Ночь выдалась бодрящая, освежающая своим чистым воздухом. Хотя я не видела сумрака ночи, однако, ощущая прохладу, верила, что это была ночь. Если бы я сама даже не знала и другие не говорили мне, что мы приехали ночью, я все равно не подумала бы, что это теплый, но очень пасмурный, туманный день. Темноту я ощущаю всей поверхностью лица, а также отличаю ночь от дня еще по запаху: я знаю, что ночные запахи отличаются от дневных.

Мы быстро шли вперед, мне было весело и легко. Всю дорогу я чувствовала, что мой большой и так хорошо пахнущий друг — море — совсем близко от меня. Хотелось пойти на берег, окунуться в прохладные, упругие волны, но это возможно сделать только утром в городе. Благополучно добравшись до базы, мы получили постели и легли отдыхать. Нас предупредили, что машина прибудет только в 3 часа дня. Я радовалась, что это давало возможность погулять в городе и еще до приезда в санаторий поздороваться с морем — последнее нужно понимать буквально, — ведь видела я море в ту минуту, когда прикасалась к воде. Но если бы я могла предполагать, какую встречу готовило мне море, то, по всей вероятности, я не слишком бы торопилась ощутить и воспринять его столь непосредственным образом.

Спали мы недолго. Все проснулись рано, напились чаю и стали сговариваться о том, чтобы пойти выкупаться. Пока остальная публика дурачилась и совещалась, мы с М. Н. вышли побродить по улицам. Я чувствовала себя бодро и спокойно; ночное возбуждение улеглось. В некоторых местах я ощущала запах цветов, доносившихся из палисадников, над всем этим доминировал запах моря. Город в целом я не представляла, хотя и чувствовала под ногами камни мостовой; мы так мало прошли, что я не могла составить себе представления, насколько велик город. Мне, конечно, в другое время хотелось бы побольше походить по городу, а потом на досуге представить все то, что в нём могло находиться по моим предположениям. Но на этот раз все мое существо, все мои ощущения, мысли и представления были переполнены и подавлялись только двумя могучими образами — морем и солнцем. Невыносимо палило жгущее, яркое солнце, которое здесь, на юге, казалось мне большим, чем в Москве. Когда живешь в таком огромном городе, как Москва, и идешь по ее улицам, то даже в самые знойные дни солнце кажется меньше, несмотря да то что жара и духота кружат голову и заставляют постоянно желать попасть в прохладный уголок. На юге, у моря ощущаешь бесконечный простор воздуха, который весь пронизан жгучими лучами большого южного солнца. Мы шли по улицам Туапсе. Нигде не было тени, но и духоты не ощущалось, хотя было очень жарко. Весь город был залит одинаково жгучими и яркими лучами, и от этого солнце казалось мне большим. Ведь если я летом иду по городу и в том или другом месте попадаю в тень, то у меня возникает физическое ощущение, будто солнце становится меньше или солнечные лучи натолкнулись на какое-то препятствие, через которое их свет и теплота не достигают до меня.

Вторым могучим и притягивающим к себе образом было море. И к нему-то я приехала, как к обожаемому другу, перед которым всегда преклоняюсь.

С весны 1941 г. я не была у моря и теперь шла к нему, чтобы отдохнуть, набраться сил, бодрости, а также позаимствовать от него неугомонную жизнь, волнение и отвагу. Я шла ощутить, как:

Седые волны моря,

Пробуждению духа вторя

Откликом природы,

Все быстрей вперед летели,

Все грустнее песню пели

Жизни и свободы…

Целой группой с веселыми глухонемыми девушками мы пошли к морю. Сначала дорога была удобная, но пришлось пробираться по бревнам, перекинутым через ров. Зрячим легко было перепрыгивать с бревна на бревно, а мне очень трудно: казалось, что я иду по решетке с большими промежутками между перекладинами. Я боялась, что не рассчитаю шаг и попаду в дырку, а ров, как сказала М. Н., был глубокий. Дорога утомила меня, потому что пришлось сильно напрягаться и даже волноваться. Но все обошлось благополучно, мы спустились на берег. Это был не пляж, а просто берег, заваленный целыми грудами булыжника, который раскатывался во все стороны. Мы взбирались на эти груды. Я вместе с булыжником тоже съезжала то в одну, то в другую сторону; это было очень смешно.

Я радовалась и шумела, как девчонка, когда входила в воду, ощущая упругие толчки непрерывно набегающих небольших волн. Дно было плохое: все тот же булыжник и все так же он разъезжался под ногами, и я несколько раз бултыхнулась в воду. М. Н. предложила отойти вместе с нею подальше от берега. Не раз я пробовала учиться плавать, но у меня ничего не получалось: быстро уставали руки и сильно билось сердце.

Правда, в реке я еще кое-как плавала, но в море не могла совершенно. Однако я никогда не теряла надежду рано или поздно овладеть этим приятным видом спорта и, как только попадала в воду, всегда просила кого-нибудь научить меня плавать. Некоторое время я следила руками, как плавала М. Н., когда же мне казалось, что я уловила все ее движения, то и сама пробовала плавать. И хотя, как мне казалось, я правильно уловила и мысленно представила себе каждое ее движение, тем не менее трудно было со всею последовательностью быстро производить целый ряд движений. Ведь невозможно быстро представить в уме движения и одновременно производить их. Я отведала морской воды больше, чем желала, и получила достаточное «удовольствие» от встречи с морем.

Но это было еще далеко не все.

Я уже сказала, что под водой были такие же груды булыжника, как на берегу, и что они рассыпались во все стороны, когда мы на них взбирались. Мы с М. Н. увлеклись плаванием и не обратили внимания на то, что попали на большую кучу булыжника. Мы очень шалили, но вдруг я почувствовала, что булыжник рассыпается во все стороны и я погружаюсь в воду все глубже и глубже. Признаюсь, я сильно струсила и крепко ухватилась за М. Н., но и ее положение было не лучше моего. Потом все произошло очень быстро, а тогда мне казалось, что я в этом ужасном состоянии находилась вечность. Я отчаянно барахталась, стараясь ухватиться за что-нибудь, но за что же можно было ухватиться, кроме воды? Не знаю, кричала я или нет, но помню, что вода все время попадала мне в рот и в нос.

А ощущала я вот что: когда под нашими ногами уже не оказалось опоры, мы начали погружаться в воду. Сверху вода была теплая, а внизу под ногами я ощущала пустоту и холодную воду. И чем глубже мы погружались, тем холоднее становилась вода. В своей жизни я не однажды переживала тяжелое и страшное, по такого безумного состояния не припомню. О том, как тонут люди, я, конечно, много читала и от людей слышала. И смею думать, что в некоторой степени представляла это ужасное бедствие, ибо при всей моей любознательности, при всем моем желании самой все видеть, все на себе испытать я, однако, никогда не задавалась целью попробовать утонуть. И вот нежданно-негаданно я тонула. Чувствуя, как леденящий холод охватывает мои ноги, я отчаянно барахталась в воде, не выпуская из своей руки руку М. Н. Она же, хотя и плавала, но в тот момент до того растерялась, что вряд ли понимала, что именно с нами происходит. Я же сознавала, что мы можем утонуть, и в моем уме с поразительной ясностью и быстротой пронеслась мысль, которой я никогда не забуду. Я даже не ожидала, что могла об этом подумать в такой страшный момент, а между тем я прежде всего подумала: «Как же я теперь напишу вторую книгу о своих представлениях?»

Никаких других мыслей я не помню, был только страх… я производила беспорядочные движения всем телом…

Не знаю, как это произошло, но только в следующий момент мне удалось попасть ногой на более устойчивую груду булыжника. Правда, и здесь камни рассыпались, но я все же цеплялась за груду руками, всем телом стремясь удержать точку опоры. Я тянула за собой М. Н., которая была испугана больше меня, потому что переживала за нас обеих, а быть может, вспоминала и о своей семье.

Одной рукой я ухватилась за большой камень, а другой держалась за М. Н. Мы вскарабкались на камни и стремительно выбежали на берег. Несколько минут мы совсем ничего не говорили. Да и трудно было говорить, ибо в течение нескольких секунд, показавшихся нам вечностью, мы пережили леденящий сердце ужас.

Пережив совершенно неожиданно состояние тонущего человека, я хочу отметить, что мое представление об ощущениях гибнущего человека, о которых я читала, вполне соответствовало тому состоянию, какое я пережила сама вследствие каприза судьбы, так зло подшутившей надо мной.

Судьба подсунула мне благоприятный случай для самоизучения и самоанализа, предлагая проделать над собой любопытный эксперимент.

III

Когда-то давно одна моя приятельница, зрячая и слышащая, рассказывала мне о том, что она ехала машиной со станции в санаторий.

Дело было в Крыму, и ехала она ночью.

Дорога тянулась вдоль моря, местами были крутые обрывы прямо над морской бездной — так рассказывала приятельница…

Мне хотелось самой испытать это сладостное, поэтическое состояние, и я очень завидовала своей приятельнице. Когда она рассказывала, мне так ясно представилась быстро мчащаяся по ровной дороге машина, и запах моря, и прохлада крымской ночи…

В 3 часа дня за нами прибыла грузовая машина. Мы быстро собрались и расселись кто как хотел. Когда машина немного отъехала от базы, я сразу же ощутила, что мы поднимаемся вверх. «Значит, нам придется ехать горной дорогой», — подумала я.

Я была в восторге от этого, ибо никогда еще не путешествовала в машине по горам, я только представляла такое путешествие по рассказам других. Солнце палило немилосердно. Машина легко мчалась вперед, поднимаясь все выше и выше. Воздух был чудесный: чистый, наполненный запахом моря. Я спросила у М. Н., что она видит вокруг.

Мы все время едем недалеко от моря, с одной стороны видно море, с другой — горы.

Всю дорогу я чувствовала себя превосходно. Да, я давно не переживала такого восторженного, даже можно сказать, возвышенного состояния.

М. Н. говорила, что море то показывалось, то исчезало за уступами гор. И чем выше мы въезжали, тем лучше я чувствовала себя. Казалось, что мы не мчались по дороге, а летели в большой машине, удаляясь от земли. С гор струилась легкая свежесть и запах каких-то цветов. Запах мне был незнаком, но был такой сильный, яркий, напоминающий что-то светлое и зовущее к чему-то прекрасному. И чем сильнее был этот запах, тем больше мне казалось, что мы летим в небо — к солнцу, к звездам, хотя, конечно, я никогда не воображала, что именно вверху над землей может быть такой необыкновенный запах, который волновал меня больше, чем зрячих спутников, потому что я не воспринимала зрительных картин. Но ведь все прочее я воспринимала всем своим существом — воспринимала все то, что может воспринять живой человек. Я ощущала движение машины, зной солнца, запах моря; ощущала упругость горного воздуха, запах цветов. И разве недостаточно всех этих осязательных и обонятельных ощущений для того, чтобы чувствовать прелесть природы, чтобы осознать ее и по-своему реагировать на ласки и красоты природы?

Я думаю, что этого достаточно, и не в одной книге я встречала слова о том, что восприятие мира путем осязания может доставлять людям неизъяснимое наслаждение, быть может, самое яркое. И как бы в ответ на мою мысль М. Н. сказала, заметив мое восторженное состояние:

— Как знать, может быть, вы чувствуете все это и больше, чем все мы, находящиеся в машине?

— Вы так думаете?

— Да, я вижу, как хорошо вы себя чувствуете, и думаю, что ваши чувства ярче и сильнее, чем наши…

— А какое море сейчас?

— Трудно сказать, оно как будто все время меняет цвета: то синее-синее, то нежно-голубое и все сверкает под солнцем. Я вспомнила стихи о море и сказала вслух:

Сверкает и блещет, светло, как хрусталь, Лазурное море, огнистая даль…

— Так?

— Именно так, подтвердила М. Н.

В санатории мы устроились более или менее удобно, потянулись скучноватые курортные дни. Меня немного встревожили разговоры о змеях, водившихся внизу у моря, а также о шакалах.

К морю мы всегда спускались группами, и сидела я не одна, поэтому змеи, если они там и водились, не так меня пугали. Но шакалов я сильно боялась, хотя и не имела прежде удовольствия завязать с ними знакомство, да и теперь никак не была расположена к этому.

Мне говорили, что, когда темнело, из леса доносился вой шакалов. После таких разговоров я плохо спала по ночам, тем более что кровать моя стояла у окна, которое всю ночь было открыто, а жили мы на первом этаже.

Не спится мне и думается, что вот все спят, а я не сплю и не слышу ничего, но, быть может, сейчас по саду тихо крадется шакал, подходит к окну, прыгает в него и… При этом «и» у меня мурашки пробегают по телу, я с головой закрываюсь простыней и прижимаюсь к стене.

Эта кошмарная фантазия от бессонницы довела меня прямо-таки до болезненного состояния. Даже во сне я пугалась, если кто-нибудь вставал ночью и твердыми шагами проходил по комнате; пугало меня простое дуновение ветерка, попадавшего на мое лицо.

Все окружающие успокаивали меня, говоря, что в окно шакал не полезет, но это мало утешало, потому что я не спала и всю ночь напролет фантазировала о чем угодно. Те же лица, которые меня успокаивали, поступили бы гораздо разумнее, если бы вообще не говорили мне о змеях и шакалах. Но окружающие меня, очевидно, не обладали такой утонченной чуткостью, не могли понять того, что я ничего не забываю, обо всем помню и, воспринимая окружающее, остро реагирую на него.

Кроме того, зрячий и слышащий человек видит то, что вокруг него происходит, или слышит шум, а я могу все это только воображать, даже в тот момент, когда кругом меня все спокойно.

Находясь под впечатлением чего-либо ранее воспринятого, я один предмет могу принять за совершенно другой или какой-нибудь случайный шум истолковать как тревожное событие. Шакал же представлялся мне похожим на злую, очень сильную и свирепую собаку с колючей шерстью и оскаленными зубами.

Первое время погода стояла прекрасная, потом целую неделю лил проливной дождь, затем начались сильные ветры и море бушевало.

А какое же удовольствие от моря, да еще мне, если нельзя купаться? Конечно, зрячие чувствовали себя лучше, чем я: они читали книги, ходили смотреть, как бушует море. Меня же страшно огорчало то обстоятельство, что я не могла ощутить и затем представить силу шторма. К берегу мы ходили каждый день. И вот однажды вечером многие отдыхающие собрались на спортплощадке и смотрели на море. Меня мучило любопытство, и нарастало решение так или иначе ощутить шторм. Разумеется, это был не очень большой шторм. Однако и это подзадоривало меня. Я попросила М. Н. спуститься со мной на берег.

— Там такие волны набегают на пляж, что все уже залито — в том месте, где мы раздевались.

— Ничего, мы станем дальше, но так, чтобы к нашим ногам подкатывались волны.

Кажется, М. Н. не особенно хотелось вести меня вниз, но все-таки она пошла со мной, и, когда мы спустились, я заметила, что широкая полоса берега сильно сузилась, а большие волны все набегали и набегали на берег.

Сначала мы стояли на таком расстоянии от воды, что нас только обдавало каскадами брызг, но я подходила все ближе и ближе к воде, пока большая волна не обкатила нас до пояса и едва не сшибла с ног. М. Н. потихоньку тянула меня назад, но, вместо того чтобы отойти от набегавших волн, я подвигалась им навстречу. И снова большая волна, как будто с остервенением и дикой злобой, так захлестнула меня, что я чуть не задохнулась, а платье стало совсем мокрое и прилипло к телу. Но вероятно, я уже забыла о том, как тонула в Туапсе, потому что не ощущала в себе ни малейшего страха или хотя бы просто благоразумия. Воспринимая бушующее море, я стала сама не своя; конечно, я не преувеличивала свои слабые, такие мизерные по сравнению с этими гневными волнами силы, но тем не менее мною овладело желание испытать борьбу, пережить сильные ощущения. Я сказала М. Н., что буду купаться.

— Что вы выдумываете, никто не купается даже из мужчин, куда же вам купаться!

— Я далеко не пойду, только разденусь и пойду немного дальше.

— Нельзя, дежурный матрос не разрешает.

— Это его обязанность не разрешать, а я хочу в полной мере ощутить и представить бушующее море.

— Вы уже достаточно получили всяких впечатлений, хватит с вас! — рассердилась М. Н.

— Но в этом году я не видела бушующего моря и хочу его почувствовать всем телом.

Мы долго еще спорили, наконец М. Н. безнадежно махнула рукой, добавив к этому, что я сошла с ума…

Я спокойно сняла платье и пошла навстречу набегающим волнам. Первая же волна сшибла меня с ног, но мне удалось схватиться за большой и, по-видимому, глубоко и крепко лежавший в земле камень. Потом я уже все время держалась за него. Нельзя было ни стоять, ни даже сидеть, потому что волны перекатывались через голову и я могла бы захлебнуться. Я легла на живот, крепко обхватила камень, прижалась к нему лицом и плотно закрыла глаза и губы. Волны с большой силой и шумом, который я воспринимала всем телом, перекатывались через меня, далеко заливая берег, а потом снова отступали в море, и я чувствовала, как по моему телу скользил песок и мелкие камни. Мне очень трудно было держаться за камень. Не раз мне казалось, что я напрягаю последние силы и вот эта волна, когда будет уходить назад, непременно смоет меня вместе с камнем и унесет в море.

Мне становилось жутко и в то же время по особенному приятно от того, что я так упорно не поддавалась волнам.

Пора было оторваться от камня и выйти на берег, но сделать это было гораздо труднее, чем лечь и держаться за камень: ведь меня могла сбить с ног волна и я не имела бы возможности удержаться за что-нибудь.

Мне стало казаться, что я попала в почти безвыходное положение. Я уже сильно озябла, вволю наглоталась соленой воды, сильно болело все тело, потому что меня бросало из стороны в сторону, да и камни вместе с волнами непрерывно попадали в меня. Что делать? Я выждала, когда волна отхлынула назад, и, быстро вскочив на ноги, побежала на берег. Навстречу мне бросилась М. Н. Она, бедняжка, все время стояла у самой воды, ее тоже заливали волны, но она не знала, что ей делать со мной, как вызвать меня на берег. Я сильно продрогла и спешила поскорее одеться, но платье было совсем мокрое и нисколько не согрело меня.

— Теперь вы довольны?

— спросила М. Н.

— О да! Мне кажется, что я повидалась с самым дорогим и близким мне другом.

— В другой раз я вас больше не пущу на свидание с таким другом.

Мы пошли в санаторий. Я была счастлива! Пусть себе немножко посердится М. Н., зато я была не только довольна, но лучше, чем раньше, представляла море.

Конечно, я не утверждаю, что представляю море — вернее, его величину — таким, какое оно в действительности; проверить это я никак не могу. Но благодаря описанному эксперименту мне стали яснее и понятнее некоторые метафорические понятия и словесные образы в описании природы и людей. Например, говорят: «Грозное море». Я могла сколько угодно пользоваться словами «грозное», «грозный», правильно их применять как прилагательные, потому что, зная речь, я пользуюсь тем же языком, что и зрячие, однако же что, собственно, значит — «грозное», «гневное» и т.д.?

Конечно, под всеми этими определениями я подразумевала что-то неприятное, волнующее, пугающее. Но подразумевать и неясно представлять без ощущений, без впечатлений — это одна сторона дела, а непосредственно ощутить, пережить, получить впечатление и затем надолго сохранить все это в памяти — это нечто другое: это реальное, конкретное и жизненно действенное.

Я никогда не думала, не думаю даже в тех случаях, когда не могу посредством своих органов чувств воспринять что-либо материальное, как, например, огни вдали, свет луны, играющую где-то. музыку, высоко летящий самолет и т.д., что то, чего я не воспринимаю, реально не существует. Нет, я всегда помню, что материальный мир существует вне меня и независимо от моего «я».

Безусловно, я не могу знать все и обо всем, но это же не значит, что все то, чего я не знаю, не существует в действительности. Если я не ощущаю огней вдали, цвета материи, блеска молнии и так далее, я не имею оснований отрицать их существование.

Я не скажу, что ощущаю особенное тождество, ибо это звучало бы идеалистическим абсурдом, но знаю, что есть тождество ощущений, тождество чувств у одного и у другого человека.

И я твердо помню то, о чем писал В. И. Ленин в своей замечательной книге «Материализм и эмпириокритицизм»:

«…Материя, действуя на наши органы чувств, производит ощущение. Ощущение зависит от мозга, нервов, сетчатки и т.д., т.е. от определенным образом организованной материи. Существование материи не зависит от ощущения. Материя есть первичное. Ощущение, мысль, сознание есть высший продукт особым образом организованной материи. Таковы взгляды материализма вообще и Маркса — Энгельса в частности».

Итак, воспринятое мною бушующее море как бы олицетворяло какого-то великана в момент бурного проявления эмоций: гнева, бешенства, беспощадного ожесточения, безрассудной непреклонности, упрямства и многих других сильных чувств. Ведь никогда же мне не случалось осматривать руками разгневанного, взбешенного человека, мечущего «громы и молнии».

Окрестности вблизи санатория были обычны — лес и горы, ничего достопримечательного или хотя бы сколько-нибудь любопытного для меня. Только недалеко был большой мост через расщелину между горами. Назывался он «Мостом коварства и любви».

Однажды мы с М. Н. и несколькими девушками ходили посмотреть этот мост. М. Н. вкратце рассказала мне легенду, которую поведали ей местные жители: на мосту одно время часто встречалась пара влюбленных. Как часто бывает в таких случаях, счастье этой пары было кем-то разрушено, и страстно влюбленная девушка бросилась с моста в глубокую пропасть и разбилась…

Сначала я с М. Н. прошла по середине моста, но это не произвело на меня никакого впечатления. Тогда М. Н. подвела меня к невысокому барьерчику, ограждавшему обе стороны моста, и я от одного конца до другого обошла мост.

М. Н. говорила, что пропасть очень глубокая и можно разбиться насмерть, если бросишься туда (она даже придерживала меня, опасаясь, чтобы я случайно не оступилась, ибо в некоторых местах мост был поврежден). Но у меня не возникало ни малейшего представления о глубине и мрачном виде пропасти. Зато я вспомнила пьесу Шиллера «Коварство и любовь», и мне так ясно, словно это происходило когда-нибудь в моей личной жизни, представились Луиза и Фердинанд, особенно милая, нежная, любящая Луиза, такая слабая и хрупкая, как маленькая птичка, подбитая неосторожно брошенным камнем.

И сознаюсь, я немножко расстроилась: не потому, что обошла этот мост с таким трагическим названием, а потому, что меня преследовал образ Луизы. Чудились мне ее тонкие, нежные, постепенно холодеющие руки…

Из санатория мы уезжали вечером. Ехали на станцию той же горной дорогой, но солнце уже зашло, наступила ночь, и запахи ночи отличались от запахов дня. Я ощущала только сырость и пронизывающую прохладу, отчего мне казалось, что я ощущаю темноту.

Я поддалась грустному настроению, не испытывая того восторженного состояния, с которым ехала в санаторий этой же дорогой. Цветы больше не благоухали (наверное, они отцвели), мне было чего-то досадно, чего-то жаль и не хотелось ничего воспринимать… не о чем было думать, а главное — меня ничто не волновало.

Дата добавления: 2015-10-13