Праздничное мероприятие

«На месте идеала церкви очутился

идеал государственный,

и правда внутренняя замещена

правдою формальною внешнею».

И. С. Аксаков

На дворе стоял конец оранжевого августа. Декан филологического факультета нашего Государственного университета Владимир Платонович Мережковский заканчивал последние приготовления к началу очередного учебного года. Проведя краткосрочный отпуск на одном из курортов Краснодарского Края, Мережковский со свежими силами вернулся в родной город. К этому времени в помещении деканата и его рабочем кабинете был сделан небольшой косметический ремонт. Подготовив к работе последние стопки документов, почётный седовласый декан стал дожидаться приезда своих любимых студентов.

После того, как от продолжительной болезни его покинула жена, Владимир Платонович, малость, опомнившись от тяжёлой утраты, с головою ушёл в работу. Студенты и коллеги заменили ему его семью, наполнили жизнь смыслом. Конечно. У него была замужняя дочь, недавно закончившая экономический факультет отцовского вуза, и, поступив на работу, захлебнулась в коммерческих делах трудоустроившей её крупной торговой корпорации. Она редко навещала отца, ограничиваясь набором номера его телефона в среднем три-четыре раза в месяц. Уже четыре года декан приходил на работу раньше всех, а уходил позже всех, когда с пульта охраны прозвенит продолжительный звонок, предупреждающий о закрытии учебного заведения через тридцать минут.

Учебный год начался как обычно. Первого сентября, на торжественном митинге, посвящённом дню знаний, ректор поздравил преподавателей и студентов с праздником, дежурно пожелал того, что все желают всегда и везде. Произошло посвящение вчерашних абитуриентов в студенты сопровождающееся приятно волнующей для первокурсника выдачей студенческого билета. Работа в университете снова закипела.

Между тем, наш родной город готовился к проведению одного грандиозного по своим масштабам и по своей исторической и культурной значимости мероприятия.

Правду говорят, что ожидание праздника оставляет больше впечатлений, нежели само праздничное шествие.

Собственно говоря, мероприятие сие выросло на сугубо церковной почве, относилось к жизни только православной церкви и лишь её верующих членов. Однако, в виду общих политических, культурных и мировоззренческих тенденций, влияющих на наше общество последние двадцать с лишним лет, к этому празднику готовилась не одна церковь. Естественно, в этом ей должны посодействовать местные городские и областные власти, отдельные крупные общественные деятели, писатели, учёные, и, как же без них – руководители крупных заводов, фабрик, торгово-коммерческих учреждений, преуспевающие влиятельные бизнесмены как спонсорные покровители.

Но это ещё не всё.

Общий положительный праздничный юбилей этого святого, мощи которого покоились в кафедральном соборе нашего города, должны, непременно должны поддержать… наши восемьдесят процентов верующих православных христиан, горожан, непрестанно возносящих свои молитвенные прошения к этому общецерковно почитаемому святому.

Праздник действительно должен был приобрести не только местный масштаб, он непременно должен стать, станет праздником общенародным! О его проведении должны будут знать все! Для этого местным высокопреосвященным архиереем рассылались цветные глянцевые пригласительные телеграммы каждому главе епархии, а Святейшему Патриарху – в первую очередь. Однако, как оказалось впоследствии, Святейший не смог освятить и дополнить своим присутствием великий праздник. Первопредстоятель уехал с визитом в одну из автокефальных церквей помогать тамошнему, уже престарелому митрополиту разгребать всякие межцерковные и алтарные интриги. Сам митрополит далёк был духом от всяких церковно-политических баталий и единственным средством мира церковного считал искренне от сердца отслуженную литургию.

Тем не менее, город захлёбывался от предвкушений. Повсюду, на крупных проспектах и улицах, на выездах и въездах были размещены цветные плакаты с широкоформатной печатью, на которых был изображён образ почитаемого святого и слова, на подобие: «верим», «любим», годы жизни, канонизации, юбилейная дата, написанные церковнославянским шрифтом и тому подобное.

В каждом социально-воспитательном учреждении, от садиков до тюрем, в каждом учебном заведении от школы до ВУЗа открывался духовно-просветительский центр. Повсюду объявлялись конкурсы стихов, рисунков, рассказов, научных работ, посвящённых этому важному событию. В самом кафедральном соборе царило кипение особенное. Необходимо было к сроку завершить реставрационные работы, дописать фрески, заменить вроде бы ничем не испортившийся, вполне благовидный барочный иконостас, но обязательно заменить, поместить в храме новые свеженаписанные иконы, придать собору и принадлежащей ему территории соответствующий аккуратный фасад. Митрофорный протоиерей-настоятель очень переживал в ожидании проводимого в его храме праздника, а потому лично следил за темпами выполнения и качеством работ. Архиерейский академический хор непрестанно репетировал Всенощное Бдение и Божественную Литургию. Были документально составлены и закреплённые печатью и личной подписью настоятеля распорядок торжественных и ответственных богослужений, праздничное меню для архиереев, маститых протопопов и именитых важных гостей (благо не было поста). Всё должно быть стройно, образно и по чину. Складно проделанная работа считалась показателем порядочности и ответственности церковной общины и администрации кафедрального собора.

Проводимому в городе празднику Владимир Платонович не придавал особого значения. Он не считал себя последовательным и убеждённым верующим человеком. Для него Бог был, как и для большинства – «в душе». Нет, он не осуждал широкий размах мероприятия и считал: ежели верующие христиане хотят оказать дань памяти своему святому, хотят сделать то, что требуют от них внутренние убеждения – в этом не может быть, да и нет ничего предосудительного. Переполненные храмы, молельная комната в каждой тюрьме, в каждой больнице и в каждом вузе, свой священник в каждом армейском полку это лучше, чем каждый наркоман в академической группе, или каждый отсидевший за воровство, изнасилование или убийство человек на один дворовый подъезд.

Но всё мог принять Владимир Мережковский, кроме одного, из-за чего, собственно говоря, и случился этот неприятный инцидент. Заступила очередная учебная неделя. Самый понедельник. В самом начале этого рабочего дня, утром секретарь внесла в кабинет декана и положила ему на стол бумагу с отпечатанным письмом. В нём говорилось следующее: «Уважаемый Владимир Платонович, в связи с проведением намечаемого праздника просим Вас направить порядка десяти человек из числа студентов возглавляемого Вами факультета для участия в проводимом в ближайшее воскресение крестном ходе». И личная подпись ректора.

Мережковский положил письмо на стол, и, встав, подошёл к окну. Из него он увидел, как две студентки докуривали свои тонкие дамские сигареты возле урны, весело смеясь и разговаривая. Мимо них прошла толпа ребят, наверное, опаздывая на «пару». К курившим студенткам быстрым шагом направлялся кто-то из числа дежурных преподавателей, с красной повязкой на руке, с целью замечания о курении в не отведённом для того месте. У Владимира Платоновича крутилось в мыслях одно: «Направить порядка десяти человек на… крестный ход». Мережковский подошёл к столу и по внутреннему университетскому телефону связался со своим коллегою и другом – престарелым евреем Яковом Давидовичем Баркманом, деканом «физмата».

- Алло, Яков Давидович? Добрейшее утро, это Мережковский.

- А-а, Владимир Платонович, я вас покорнейше приветствую, - послышался в трубке медлительный картавый баритон.

- Яков Давидович, вы, случайно, не получали сегодня никаких писем от ректора?

- Как не получал? И вам должны точно такое прислать. Понимаете, сегодня утром всем деканам была отправлена из ректората одной просьбы служебная записка, вы, надеюсь, её уже прочитали.

- А чья изначальная директива?

-Ну конечно губернаторская. А все «крупные» - под его началом: директора, начальники, передовики современной рыночной экономики, то бишь бизнесмены крупные. И даже ректоры всех областных ВУЗов.

- Последние, наверное, в первую очередь.

- Естественно. Такие косвенно влиятельные структуры с широким человеческим контингентом. Да, и обучение, даже наука, а около неё - всегда политика. И идеология, не важно при том, какая, прямая или косвенная. Очень тонко и удобно.

Молчание.

- Скажите, пожалуйста, Яков Давидович, – снова начал Мережковский, - каким образом вы, как опытный декан, собираетесь выходить из положения?

- Очень просто, Владимир Платонович, как всегда выходили. Вы, уважаемый ещё не были деканом, когда проводились первомайские и октябрьские демонстрации. А ведь я уже застал те времена в занимаемой мною должности. Создание видимости массы творилось аналогичным современному образом. От местных властей выходила директива, в которой содержался запрос об необходимом количестве людей на тот или иной участок, директива расходилась по организациям, а там уже решали, в зависимости от структуры, сколько, кого, откуда и куда направить. А вот как у нас. Студентам – зачем оно было им нужно, так и посылали провинившихся и академически неуспевающих, естественно с последующим лояльным отношением к его учебной немощи. Закрывали глаза и в зачётках расписывались… за политическую благонадёжность и выполнение возложенного доверия. Точно таким же образом и в этот раз. Восемь-десять человек найти и попросить явиться на такое то время в таком, то месте в указанный час – не проблема. Тем более что ты освобождаешь их от лишней головной боли, связанной с сессионными «хвостами». С радостью идут. Я вот, пока читал ректорское письмо, уже по - памяти вспомнил не то, что десять, а всех двадцать и больше своих ребят. Хороших, но с проблемным учебным положением. Так, что действуй, Владимир Платонович, искренне желаю Вам удачи.

- И Вы не болейте, Яков Давидович, до встречи, - сказал Мережковский и положил трубку.

Сидя за рабочим столом, глава факультета перебирал в руках присланную бумагу. Ещё раз, прочитав написанное, он судорожным движением рук скомкал белый лист и с силою бросил его в урну, стоявшую подле ног. В этот день у декана не было ни лекций, ни семинаров, но бумажной работы накопилось, как всегда, достаточно. Вдобавок можно было пройти по аудиториям и проверить посещаемость студентов. Отойдя в дальний угол кабинета, Владимир Платонович нажал пластмассовую кнопку чайника и через несколько минут размешивал маленькой ложечкой сахар, положенный в чай.

Мережковский вспомнил свои студенческие годы, когда его группу таскали по различным митингам, демонстрациям, комсомольским собраниям. И конечно ходили они молодые туда только для того не более, чтобы отбыть время. Ему было неинтересно, как его сокурсники готовили и вычитывали (не рассказывали, а вычитывали) доклады о международном политическом положении, о жизни и деятельности самых выдающихся творцов так настойчиво и с упорством, - упорством религиозного фанатика, достигаемого нового строя. Как песочили очередного оболтуса за неуспеваемость, за то, что он не законспектировал в общую тетрадь десять работ Главного Комментатора Маркса. Как это было всё чуждо и далеко молодому студенту, а потом аспиранту Вове Мережковскому! Тем чуждо, что вопиюще далеко от реальной жизни стояла та песочница, в которой все они лепили свои детские домики.

Да и сегодняшнюю песочницу привезли добрые дяди и поставили там, откуда не видно, что делают взрослые, о чём они говорят.

Все ненужные собрания думающий студент давно променял на одну раскритикованную многими тогдашними горе-идеологами песню, в которой говорилось:

И частенько не веря

В уже подряхлевших богов

Сыновья пропивают награды

Примерных отцов.

И еще:

Славим радость большого труда

Не понятного смыслом своим.

Вот о чём, как казалось Мережковскому, в действительности думала вся страна. И думали все они. Внутренне, дети Советского Союза жили по-настоящему актуально одним, но по протоколу – другим, чтобы не лишиться стипендии, чтобы отдельные принципиальные догматисты научного коммунизма и истории КПСС не добавили лишних и ненужных проблем (ведь была ещё работа, да, и надо было время найти пройтись с девушкой по усталому, но довольному вечернему городу), чтобы уже партийным поступить в аспирантуру и стать кандидатом наук, чтобы подняться на кафедре выше ассистента или старшего преподавателя, чтобы как-то заработать себе и своей семье на кусок хлеба и выжить в этой, по поэту, умом не понятной стране.

Всё это переживалось, и деваться было некуда.

И не обращал своё внимание Владимир Платонович Мережковский за современные, в адрес таких, как он, непонятные укоры: «Вы, мол, учёные – тогда всем вам погоны надели». Видавший виды учёный не понимал только одного: зачем кого-то упрекать в том, чем жила вся страна? Неужели сейчас, когда развешивают далёкие от народных глаз плакаты, когда в ново построенных на каждой улице церквях гудит колокольный звон, не слышимый народными ушами, когда семья перебивается с хлеба на воду, для того, чтобы дать высшее образование своим детям, а этой семье по телевизору подробно показывают технологию инкрустирования драгоценных камней в позолоченную панагию новоизбранного первопредстоятеля, или поздравления областному епархиальному архиерею в честь принятия митрополичьего сана, когда сегодня утром Мережковскому положили на стол письмо, - не есть ли это очередное, не прекращающееся прославление радости большого труда, не понятного своим смыслом? И на богословских конференциях, ставших уже регулярными, даже торжественными, а в реальности, - скучными и навязчивыми, он бывал. То же самое. Всё в духе XXII съезда КПСС. Так, кто кого лучше?

Что характерно – кто больше всех выдаёт упрёков современным должностным лицам, в бывшем некогда активном содействии в деле созидания никому не понятного и никому не представляемого совершенного ленинского общества, тот больше всех, и активнее всех приложил в своё время, в требующее то время, все усилия для отчисления студентов из института только за… употребление в вузовской столовой на Светлой Неделе в пищу куличей и крашеных яиц, - тот громче всех пытается заявить сегодня о себе как человеке, имеющем какое-то отношение к церкви.

Такие первыми на крестный ход пойдут.

Перебирая в голове подобные мысли, Владимир Платонович направился через переход в новый корпус их учебного заведения на факультет Религиоведения, открывшийся совсем недавно. Деканом этого сравнительно нового, но уже порядком заявившего о себе факультета был кандидат исторических наук, доцент Дмитрий Кириллович Валежников, более известный как отец Димитрий. Для ВУЗа было почётным и представительным, когда деканом такого актуального факультета является духовное лицо, имеющее хорошее светское и церковно-академическое образование. Зайдя в деканат, минуя, пустую приёмную, Владимир Платонович постучался в дверь. Оттуда послышалось: «Войдите».

Мережковский зашел в почти по-домашнему уютный кабинет. Он был буквально обставлен цветами и стеклянными шкафами с книгами. Окно было полузакрыто тяжёлыми занавесками, что, созданным приятным полумраком придавало дополнительный уют. Владимир Платонович окинул взглядом стены. Они были украшены фотографиями в рамках, на которых были запечатлены различные, некогда проводимые богослужебные моменты и церковные мероприятия, имеющие общественную важность, известные церкви и монастыри России, портреты выдающихся архиереев и церковных деятелей. Над самой головой священника-декана был помещён портрет главы государства, а на располагавшейся по правую руку от хозяина кабинета тумбочке – фотография троих вместе людей: ректора, правящего владыки и отца Димитрия.

Тщетно Мережковский пытался найти в красном углу образ Христа и Богоматери, однако искал. Но не было в этом кабинете ни иконы, ни горящей пред ней лампадки, и только уже во время беседы с Дмитрием Кирилловичем, Мережковский увидел поставленный слева от монитора компьютера небольшой ламинированный бумажный образчик того самого святого, которому в ближайшее воскресение должен проводиться праздник. Самого Мережковского встретил в священническом одеянии высокий, широкоплечий, в меру полноватый человек, с подстриженными коротко волосами, бритыми щеками и аккуратной маленькой бородкой, едва выросшей из состояния щетины. На груди у священника благочестиво располагался наперсный крест, украшенный красивыми цветными камушками, который носят как знак поощрения за усердное служение только старшие священники.

- Владимир Платонович, здравствуйте, я вас прошу, - указал оторвавшийся от бесконечной писанины Дмитрий Кириллович на обтянутый кожаный диван.

Мережковский, почтительно приклонив голову, и, тем самым, поздоровавшись, сел.

- Я весь во внимании, - повернувшись к нему, сказал о. Димитрий.

- Я к вам, Дмитрий Кириллович, вот, по какому вопросу. Скорее, не по рабочему, а по личному. Да, и работа тоже.

- Чем я вам могу помочь?

- Вы, наверное, уже получили в письменном виде ректорское указание, касающееся внесения лепты нашего университета в организацию праздника и проведения крестного хода.

- Да. Я знаком с этим распоряжением.

- Что мне делать?

- А что вас смущает? Я не пойму вашего скепсиса.

- Поймите, Дмитрий Кириллович, я не могу в порядке безапелляционной директивы приказать своим студентам принять участие в этом, мною лично не осуждаемом мероприятии. Я могу их только попросить, но уверен, что туда никто не пойдёт. От силы – два-три человека, а надо вон сколько. Более того, отчёт будут требовать. Да прибавьте ко всему воскресный день. Какой нормальный по сегодняшним меркам студент в долгожданный им для долгого сна воскресный день пойдёт рано утром на крестный ход, по принуждению тем более? Я просто не хочу трепать ребятам нервы и насиловать свою совесть.

В продолжение разговора, в подтверждение правильности своих мыслей Владимир Платонович Мережковский привёл никому не нужные собираемые когда-то комсомольские и партийные собрания, когда собравшиеся были далеки духом от предмета, цели и смысла (бессмыслицы!) этого собрания.

- Понимаете, Дмитрий Кириллович, - продолжал он, - любая система, которая своё жизнесуществование обеспечивает исключительно на движении пассивной толпы, когда каждый из этой толпы не участвует своим внутренним в деле системы, а внешние обстоятельства заставляют как-то временно приложить ко всему этому формальное действие – система обречена! Вы – историк, вы – философ, и лучше меня знаете, почему пало самодержавие, а вместе с ним стало возможным уничтожение церкви? Почему почти через век после 1917 года буквально за несколько дней развалилась, словно при землетрясении, в эпицентре которого стояла соломенная хижина, могучая советская однопартийность? Да только потому, что не нашлось такого количества людей, того критического числа лично и истинно болеющих за строй, систему, церковь, ну…, как хотите, это называйте. И на долго ли хватит запаса сегодняшнего официоза, постоянства наших политиков и терпения нашего народа, чтобы устоявшаяся за последние лет двадцать норма жизни; политической, экономической, культурной, религиозной – не развалится как карточный домик?

Дмитрий Кириллович слушал своего собеседника очень внимательно, не отрывал от него глаз. После того, как Мережковский закончил свою речь, Валежников медленно встал из-за стола и прошёлся по своему кабинету из угла в угол. Поправив сидевшую на голове фиолетовую скуфью, о. Димитрий повернулся к собеседнику и сказал следующее.

- Знаете, Владимир Платонович, вы в серьёз полагаете, что сейчас сказали мне что-то новое?

- Нет, вы, думаю, должны это понимать.

- Вот и я думаю, что должен, поэтому спрошу вас: скажите, пожалуйста, когда идёт Божественная Литургия, а священники вместо чтения тайных молитв едят в алтаре просфоры и запивают их кагором, обсуждая при этом проблемы недостроенного дома, обхаживания нового автомобиля – присутствуют ли они, как вы выразились, «своим внутренним» на службе? Когда семинаристы набираются в семинарии учебниковых знаний, а потом, когда они в двадцать два года принимают сан и на своих приходах учат духовно опытных прихожан, как надо жить – не это ли болезнь самого «внутреннего», и что ни на есть механический подход к пастырской деятельности, при которой священник без житейского опыта никогда не почувствует душу прихода? А как чиновник наряду с епископом в алтаре стоит во время службы, а сам лба перекрестить, как следует, не может? А если….

- Достаточно, - проговорил Мережковский, - я понял вашу мысль. И у вас такое же.

- Владимир Платонович, а я, кажется, догадываюсь, почему ваш взгляд, при входе в этот кабинет на какое-то время остановился в восточных углах комнаты. Вы надеялись увидеть там большую икону, и лампадку при ней? Да? Но вы не нашли ничего подобного, и, наверное уже, сами того не замечая, осудили меня. Я вас понимаю…. Очень даже понимаю, что на меня смотрят в этих стенах, как на человека особого, и вы – один из такого большинства смотрителей. И мне кажется вполне естественным, когда вы ждёте от нас подобных проявлений, ещё раз подчёркивающих наши социальные статусы. Да, конечно, я, как православный священник, должен иметь святой образ, даже в своём кабинете…. Он когда-то был вон, в том углу.

Священник показал в сторону, где над книжным шкафом, вместо иконы расположилась фотография иерусалимского городского пейзажа.

- А на месте этой фотографии должен был висеть меднолитой восьмиконечный крест в киоте, и лампадка настольная.

- Так почему же…?

- Очень просто. По просьбе ректората. Убрать попросили. Мол, излишняя религиозная символика на факультете может оказывать смущающее воздействие на абитуриентов, да и студентов тоже. Не все православные, да и не все верующие. Вот, как выходит: крест смущает!

- Как так? Ведь сегодня-то, у нас…. Да и вы сам… священник.… И факультет обязывает….

- Уважаемый Владимир Платонович! У нас это может быть! У нас всё может быть! Они открыли факультет, освятили его помещения. Архиепископ икону большую подарил прилюдно, и «многая лета» пели. Они праздник проводить собираются, студентов сгоняют, они даже в церковь ходят. Но они – креста боятся. Конечно. Не в прямом смысле, не того креста, что убрать повелели, а другого креста – креста настоящей глубокой веры…. Сам путь духовного возрождения должен быть крестом освящён, крестом указан и благословлён – а им только от самого вида креста сидится неровно. Не поражающе точное ли символическое совпадение, Владимир Платонович!? И никто не знает, как это давит на мою пастырскую совесть! Как мне трудно найти вылазку в этом мире, идти на компромиссы, иногда быть вынужденным коньюктурщиком. Единственное, что спасает – в сердце Бог… да ещё восемь детей как-либо надо поставить на ноги. Не дано мне от природы такового уразумения, как супермаркеты открывать, - так я другим беру. И докторскую защищать намереваюсь, и писать прошение на более крупный приход, и на требы время найду. Жить надо. Как по-другому?

Мережковский не ожидал такой подробной исповеди от мало знакомого ему человека.

- Всё, таки, отец Димитрий (так он назвал Валежникова впервые), я понимаю, что на вашем факультете найдётся десяток верующих студентов. Они и без указаний сходят туда. А что мне делать?

- А вот пусть это событие станет для вас искушением, положится на дело вашей совести. Подумайте сами. И, давайте условимся между нами: что из этого выйдет – то от воли Бога!

Мережковский было, поднялся и направился к выходу. Однако священник его окрикнул: «Подождите, присядьте». Владимир Платонович вернулся на прежнее место. Тут Валежников достал из шкафа бутылку коньяка и две рюмки. Налив по половине, он поднял стеклянный сосуд со словами: «Будем!».

Они выпили, что означало для каждого из них душевное расположение к собеседнику, переход от формата общения формального к общению экзистенциальному. Теперь при встрече Мережковский и Валежников не будут чувствовать между собою высоту того официального психологического барьера, который ранее обязывал их не говорить лишнего, но только в меру, и, ещё подбирать при этом заумные слова, держать наготове дежурную улыбку и вовремя выпустить её там, где надо, прятать искренность и критику, чтобы в иной раз личным субъективизмом не испортить деловых отношений.

Так рождаются на свет новые друзья. В следующий раз они будут уже на «ты».

- Спасибо вам, Дмитрий Кириллович за совет, - сказал Мережковский и

- Ну, поступайте, как знаете, Бог благословит!

Мережковский быстро направился в свой кабинет, и в «предбаннике» подошёл к секретарю со словами:

- Вот что, Оксана, открывай Word и пиши….

- Одну минуту, Владимир Платонович, сохраню только, - ответила миниатюрная милая брюнетка двадцати двух лет с большими ресницами и подстриженными до плеч волосами.

- Я вас слушаю.

- Пиши: «Объявление. Студентам, аспирантам и сотрудникам филологического факультета…».

Тонкие пальчики Оксаны с несколькими на обеих руках изящными женскими перстнями ловко забегали по бежевой клавиатуре. На безымянном пальце правой руки аккуратно, и, как раз в меру сидело обручальное кольцо.

- «Объявляется набор желающих для участия в крестном ходе, приуроченном…». Далее шло название праздника и юбилейная дата. Объявление заканчивалось словами: «Для записи на крестный ход обращаться к помощнику декана. В. П. Мережковский», - продиктовал декан.

- Оксана, распечатай объявление в нескольких экземплярах и прикрепи его на дверях деканата, всех кафедрах и всех информационных досках.

- Хорошо, сделаю.

- Спасибо.

Уже во второй половине дня объявление было распространено в указанных местах. Так оно синей тенью провисело неделю. Только два человека пришло на запись к Оксане. А в пятницу список необходимо было сдать декану.

«Вот сколько» - сказала Оксана, принеся «список» к Владимиру Платоновичу. Он посмотрел в бумагу и усмехнулся, ничего не сказав.

- Что с ними делать? – спросила молоденькая секретарша.

- Ничего не делать – ответил с иронией декан.

- А кто пойдёт, или направлены уже без списка?

- Никто не пойдёт, я пойду – сказал Мережковский и ушёл на лекцию, оставив смущённую, сконфуженную его поведением Оксану.

Действительно, Владимир Платонович решил самолично посмотреть крестный ход с последующей литургией на центральной городской площади. Часам к девяти утра он подъехал к величественному кафедральному собору, главы которых блистали, свежей, недавно покрытой позолотой. Народу было действительно много. Среди мирян выделялись часто встречавшиеся духовные лица в чёрном. Автомобильное движение было перекрыто в целом квартале. Дорога от собора до центральной площади, где должна была состояться литургия, была старательно умащена цветами, тщательно раскладываемыми и разравниваемыми торопившимися старухами. Только не показалась Мережковскому праздничная атмосфера окрашенной какими-то высокими переживаниями. Она была больше похожа на базарную суету, а сверх той суеты царило бесцветное безразличие. Через каждые три-четыре метра расположились прилавки, торгующие различной церковной утварью: свечами, крестиками, тесёмками, иконками, пузырьками с маслом, брошюрами, сувенирчиками, размалёванными местными церковными достопримечательностями, дисками, кассетами, ремнями, шнурками, ложками серебряными, чашками с образами святых, фарфоровыми полуэротическими «ангелочками», даже мёдом с надписью «монастырский». А кое-где даже серебряные серёжки блестели рядом с крестиками. Около каждого прилавка – толпа, а на прилавках надписи, например: «все товары освящены», или «в таком то храме вы можете заказать такие-то требы», а ниже: «ваше приношение на молитву» и цены, цены, цены. Тут же, на голой земле сидели нищие, инвалиды, цыгане, и алкоголики, собирающие мелочь на выпивку.

Что характерно – с костылями посиневшее от спиртного лицо. Через определённое время это лицо отдаст костыли другому лицу, на подработку. Тут же, священники из храмового клира чинно и важно, в камилавках и епитрахилях с поручнями деловито проходятся от паперти за ворота и обратно. Немного поодаль – милиционеры… охраняют молящихся Богу. И конечно, не без молодёжи, возможно, той самой, которая по распределению пришла крестный ход отбывать, смачно смалит свои дымящиеся соски. Вместе с остальными толпами зевак – молодчики в футболках с изображением пятипалого зелёного листа, с проколотыми ушами и губами, с кепками козырьками на бок, немного выдающими претензию на идиотизм, и девахи в брюках с непокрытыми головами, - студенты, - стоят немного поодаль. Те из молодых, кто по убеждению пришли – все в храме, молятся и слушают Часы перед Литургией.

Наконец, крестный ход двинулся. Впереди семинарист в стихаре нёс фонарь со свечёй. За ним – огромное деревянное Распятие, Евангелие, иконы, рака с мощами святого со склоненными над нею рапидами.

Предметы культа поражали своим блеском и благолепием, особенно кованное, со вделанными в метал камушками Евангелие, а за отражавшими нежный солнечный сентябрьский свет позолоченными окладами икон невозможно было разглядеть лики изображённых на них святых угодников. Иконы были огромны, их несли по двое.

Не менее ослепительно излучали блеск облачения духовенства. Перед ракою штук десять диаконов кадилили воздух. Раку несли шесть протоиереев в полных облачениях. За ними следовал сонм шедших по двое митрополитов, архиепископов и епископов – весь архиерейский состав праздника. Их было около двенадцати. Местный архиепископ шёл вторым, после старшего по хиротонии митрополита. Все архиереи величаво перебирали полагавшимися по чину жезлами. Огромный ввысь и в ширину протодиакон громким басовитым голосом выводил, буквально ревел что-то церковное. За владыками располагались включённые в официальный состав литургического мероприятия священники в ризах. Впереди всех попов, но позади архиереев бодро и административно шагал настоятель кафедрального собора.

Крестный ход чем-то напоминал по своей природе самое удачное карнавальное шествие.

За священниками – монахи с подстриженными бородками, потом монахини – каждый в высоких греческих в клобуках-кастрюлях. Все – гуськом в два ряда. А посреди толпы женского монашества, возглавляемого широкоплечей с мужской походкой важной игуменьей, более похожей на эсэсовку, на груди которой красовался большой крест с украшениями, – несколько молоденьких, почти совсем юных девушек. Но лица их не светились радостью, они были измучены недостатком сна и потуплены в землю. Мутные девичьи взгляды выражали подавленность. И как не к лицу этим миловидным симпатичным девушкам с их молодою наливною женскою красотою были все чёрные одеяния, надетые на их наливные, что яблоки «золотой ранет» тела игуменом под песнопения при постриге. И как не поворачивается, а порою коробится наш язык называть привычными для нас именами Маша, Наташа, Марина, Екатерина тех, кого назвали какими-то неестественными, режущими слух условными названиями: «Ипполита», «Николая», «Серафима», «Макария» (это всё женские монашеские имена). Кажется, ещё минута – эти застенчиво и неуверенно идущие в общей процессии, изводящие сами себя и заживо закопавшие свою цветущую и благоухающую молодость девушки, вырвутся из среды окружающих их пожилых и престарелых «невест Христовых», которым всё «нельзя», и в будущем найдут себе примерных ребят, и выйдут замуж и нарожают им прекрасных Божиих детей. В «дурочки» постриглись.

Настоящих монахов мало. Монах в духовной области – это всё равно, что человек-гений в миру: единицы от Бога.

За монашествующими молодецким бравым шагом следовали студенты семинарии – тоже в чёрных подрясниках. Они шутили, что-то рассказывали друг другу, веселились, смеялись. И, наконец, за семинаристами следовала огромная толпа всех, кто различными путями стёкся сюда в центр города, в назначенный день. В самый притык к «строевой» части крестного хода шли те люди, которые открыто, а кто и демонстративно выражали свою веру, свои религиозные чувства, порою граничащие с экзальтациями. Они несли на руках и на груди иконы с изображением юбилейного святого, не слыша протодиакона и архиерейского хора, сами пели на память акафист, здесь же подбирали цветы из намощенной поверх асфальта дорожке, целовали их, бережно прятали в сумки, в карманы, чтобы по приходе домой положить их во святом углу. Многие из этого числа дело без дела крестились. Некоторые несли плакаты с соответствующими празднику надписями. Плакатами, в основном, занимались усатые тридцати-сорока летние казаки с нагайками и в мундирах, на грудной части которых располагались иконостасы «медалей». Шагал какой-то душевнобольной, наряженный казаком. В потёртых кирзовых сапогах, тёмно-синих с красными лампасами советских военных парадных галифе, в нахлобученном с чужого плеча милицейском кителе, с каракулевой полковнической папахой на голове. На груди красовалась медаль. Кто подходил по ближе, тот видел надпись на медали: «Мать-героиня». Не далеко ушли от церковных активистов представители местного, известного и влиятельного молодёжного движения.

А после всех – основная масса, большинство, у которого в процессе не слишком длинного крестного хода начинались занятия по интересам. Кто в компании вёл разговоры, кто воткнул наушники, кто просто шёл, зевая по сторонам. Это всё ещё лучшая часть участников праздника.

На периферии двигавшегося человеческого скопления не благонадёжными шагами перемещались те, для которых праздник уже наступил. Их было тоже немало, однако, ни один репортёр, ни один журналист, мечтающий, чтобы его репортаж был показан сегодня вечером по местному телевидению, не дерзнул запечатлевать на свою камеру тёмные с вытянутым горлышком бутылки и дымящиеся папиросы в руках этих людей. А в целом, вокруг крестного хода лихорадочно бегали репортёры и журналисты, что-то снимая, фотографируя, записывая. Ловили по одному и брали интервью.

- Что вы почувствовали в этот праздничный день?

- Это сила Божия…, это благодать…! Мы все рады….!

Отвернулась и заплакала…. Это, а ещё плюс первая клерикальная половина крестного хода - для показа по СМИ.

«Господи, Боже наш, увиди Ты, своим всевидящим оком то, как эти дешевые декорации из папье-маше поражают своей искусственностью!» - подумал шедший в этой толпе Владимир Платонович. Это, наверное, была первая в его жизни живая и сознательная молитва.

Однако не может быть, чтобы посреди этого народа не нашлось отдельных людей верующих. Но они всегда незаметны. Верующие по скромности не идут рядом с духовенством, считают себя недостойными находиться вблизи раки с мощами святого. Помня заповедь Христа о духовной ценности тайной молитвы – верующие не несут впереди себя иконы и плакаты, не поют акафисты, не крестятся принародно. В честь праздника, церковный совет в согласовании с архиереем назначил в храме три ночных литургии, а четвёртую утром, то эти верующие отмолились скромно, ночью, не со святительским чином, а с молодым священником-практикантом, часто сбивавшемся и неуверенно чувствовавшим себя при ходе богослужения, с испуганными хлопающими глазами говорившем нескладную проповедь, и причастились Святых Христовых Тайн.

На этом крестном ходе верующие христиане были незаметными и молча молились про себя где-то по углам.

Невидимые верующие.

А массовая, численностью до нескольких тысяч человек толпа, механически двигалась вслед за блеском золочёных риз, и многие из этой толпы не то, что не знали и забыли о смысле Крестного Хода. Они даже не понимали…, в какой точке города остановится вся эта ненужная Господу Богу процессия.

Господь Бог видит своих святых. А правящий архиепископ, и душевный, предрасположенный к рядовому человечеству, прилагающий нравственные внутренние усилия, чтобы всё-таки остаться в рамках не лицемерно приятной внешности настоятель главного собора, если и чувствуют оба общинный изъян, то вынуждены эмоционально-дежурно создавать видимость благолепия, и под час порою мучительно противоречить самим себе.

Вот повод и причина раскаяния!

Ведь не может быть, чтобы поголовно, чтобы в каждом из них окончательно угасла искра Христианской Правды. Этим людям, по определению и праву, видящим выше золоченого резного иконостаса, усматривающим дальше, нежели установленный на главе центрального купола собора величественный крест, глубже, чем созерцаемый солнечный закат, не стесняемый временем модой и политикой…. Сравнивающимися мыслящими, имеющими своё мнение христианами, с растрескавшимся чернозёмом, впитывающим в себя влагу не из дождя, а из хилой росы…. И дай Бог, чтобы они, архиепископы и маститые настоятели сумели, не смотря, ни на что, пронести через весь официоз ту каплю Христианского Слова, в живительной влаге которой они, настоящие, и их преемники - будущие владыки пасомых и руководители приходов были воспитаны в детстве и в юности. Без всякого порока, без всякой задней, работающей на плотское бытие мысли.

А те, которые пронесли – в запретах, или соборном лишении сана. Или в старообрядчестве, или в катакомбах. Или вообще ушли из церкви и устроились на светскую работу. Везде, только пока не в той церкви, правильность и духовность которой пытаются донести до пассивного созерцателя телевизора, или такого же слушателя радио, или подобного им читателя газет и журналов. А иногда случается, что и в навязываемой свыше норме церковности остаешься христианином.

Каждому Бог рассудит.

Так был проведён один из самых знаменательных праздников. Который в последствии станет событием истории. И, пока не поменяются времена (а времена всегда меняются), наши дети будут изучать в учебниках по историческому и духовному краеведению только то, что было показано внешне, только то, что сказал архиепископ, губернатор, глава администрации, настоятель сельского прихода, любой красноречивый проповедник. Кроме того, в каждом сочинении, в каждом реферате, в каждой курсовой, дипломной и кандидатской работе будет обильно и пёстро цитироваться выпущенное в годовом календаре послание патриарха Московского и вся Руси к участникам проводимого юбилея.

Когда участники так ожидаемого крестного хода остановились на центральной городской площади, прямо около здания губернской администрации, намереваясь совершить в Божественной Литургии таинство Евхаристии, – тут же с большою силою, откуда не возьмись, появились ларьки, ярмарки, столики, прилавки, и даже – платные общественные биокабинки. Вот оно, - взаимодействие культур, а точнее существование культуры наряду с бескультурьем: Евхаристия на площади, а рядом – рулетка, карты, горячие пирожки и хот доги, шарики и петарды, забегаловка с сорокаградусным пойлом и разливное пиво с табаком.

И уже после того, как рассосётся официоз, у народа начнётся настоящий, близкий к его душе праздник. На этой же площади, где только что возносились евхаристические возгласы, выступит какая-то рок группа. А перед её выступлением на сцену выйдет самый известный церковный миссионер, к которому не относятся в серьез даже те, в среде которых он миссионерствует, и скажет что-то сквозь свои круглые очки. Праздник затянется до самой ночи.

Владимир Платонович Мережковский не увидел всего этого. Как сразу крестный ход остановился около летнего навеса, под прикрытием которого должна была совершиться Литургия, он, стоя на ближайшей остановке, сел в первую маршрутку, доходившую до его микрорайона, и уехал домой. Так Мережковский увидел картину искалеченного возрождения духовности в новой демократической России.

И только некоторые, никогда и никому и всегда не известные при дрожащем желтоватом свете свечей, в домашней тишине будут читать своему святому канон.

Народные гуляния закончились. После этого начиналась часть полуполитическая и идеологическая. Неотъемлемой частью праздничного мероприятия, конечно же, станет проведение очередных «чтений» в одном из культурно-общественных заведений нашего родного города.

На этих чтениях в громкие микрофоны будут произноситься приветствия, поздравления, выслушаются всякого рода доклады, сообщения и реплики. При ярком свете великолепных люстр и прожекторов, бесконечных вспышках фотоаппаратов и серьёзно сосредоточенных объективах видеокамер произойдёт вручение церковных и светских наград особо отличившимся людям, как правило известным и влиятельным – сыгравшим важнейшие роли в проведении праздничного мероприятия. Похвальные речи будут сопровождать награждения орденами, медалями, дипломами, грамотами и премиями белоклобучных епископов, видных батюшек с ажурными крестами, и, заправляющих всем спектаклем лиц из политико-административного аппарата.

Естественно, что вездесущие журналисты и репортёры не замедлят сформировать свои суетливые репортажи, газетные заметки и отзывы. Через пару дней, когда Владимир Мережковский придёт с работы домой, и включит телевизор, то увидит по местному каналу сие событие.

Одной из «нехороших» черт характера профессора Мережковского являлось то, что он любил… думать. Задумываться, анализировать, рассуждать, делать выводы и спрашивать: «Что делается?». На бумаге его мысли приобретали особенную колоритность. Позже профессор запишет в своём дневнике:

«Неправда всегда чувствуется тонко и болезненно. Ещё не придумало человечество такого средства, чтобы похоронить имеющуюся в каком-то обществе червоточину-ложь. Как не замазывай её – всё равно просочится, как соль на хромовом сапоге. Бывает, конечно, что время засыпает ложь веками и землёй. Но её всегда чувствует добрая часть современников. Как интересно, что обличителей неправды сначала прячут вместе с ложью, а потомки вытаскивают этих людей из чёртового омута лжи, очищают, отмывают и ставят памятники….

Который писатель подберёт слова, чтобы окрестить ими то внутреннее ощущение, возникающее в случае, когда награды раздают не по заслугам, а по потребностям, или в силу работы очередной, свинченной на скорую руку системы и конъюнктурных отношений – самой крови этой системы.

Какова награда священнику? Он – своего рода продолжатель дела Бога на земле, Его помощник. А ведь когда Бог в облике человеческом пришёл к людям, то изначально многие его не понимали. Потом следили за каждым его словом и шагом, затем оклеветали, арестовали, избили, и, наконец, гвоздями к бревну приколотили за городом на бугре. За что? Да чтобы ложь не обличал жидовскую и морализаторствовал поменьше. Вот и вся награда. Современные же жрецы уже не знают, на какой титул работать дальше. Что делается..., бедная Россия. И почему виноватятся они, если прямо кого-то спросишь: «Что делается?». Дескать, во время непростое живём…, такое время настало и прочее из этой оперы. Так при чём же тут время? Как легко все свои грехи, страсти, немощи и ошибки писать на сложное тяжёлое время? Как бы самому Господу Богу не пришлось во второй раз страдать, только не за людей, а за самое-то время нехорошее. Дюже оное непростое и грешное. Непомерно лёгкое оправдание нашли себе – время, оказывается матерью всех пороков. Так ведь и преподобный Сергий тоже в тяжёлое время жил и более того, политиком был, а не каким-то захудалым монастырским шелудивым попом. И с московским князем общался и в провинцию ездил тамошних сепаратистов усмирять. Да, Черчилль был ещё тот. Английский премьер бы у него уроки политической практики брал…. Однако же, сумел преподобный Сергий найти в себе силы отказаться от подарка цареградского патриарха – дорогого роскошного креста. Не взял награды Радонежский игумен, смекнул, видать, в чём тут дело. Вот и получается, что оставил подмосковный монах константинопольского патриарха в дырявых галошах. К чему же мы идём? Если бы встал игумен сейчас, и посмотрел вокруг – наверное, ещё бы раз умер…. Орден из нержавейки с закруткой на спине. А на спину табличку прицепить «герой соцтруда» - вот и вся им награда. Веду подменили дыркой для ордена, а точнее прорехой. Вовремя не заштопаешь – дыра будет….

Наверное, игумен Сергий Радонежский, как, впрочем, и я, был бы согласен со словами Фаины Раневской: «Торговали душой, как пуговицами».

Дата добавления: 2015-09-03