Вчерашние розы

Две недели в Болинброке Аня провела очень приятно, если не считать смутного чувства неудовлетворенности и неясной боли, возникавших в ее душе всякий раз, когда она думала о Гилберте. Впрочем, времени, чтобы думать о нем, у нее оставалось мало. В Маунт Холли, прекрасном старом имении Гордонов, где Фил собирала своих многочисленных друзей обоего пола, было очень весело. Здесь их ждала совершенно ошеломляющая череда прогулок в экипажах, танцев, пикников, катаний на лодках — всего того, что Фил объединяла под выразительной рубрикой «Забавы». Присутствие Алека и Алонзо было столь неизменным, что Аня задумалась: а делали ли они вообще что-нибудь другое, кроме того, чтобы ходить на задних лапках перед этой обманчивой и неуловимой Фил. Оба они были приятными молодыми людьми с мужественными чертами лица, но добиться от Ани мнения о том, кто из них лучше, было невозможно.

— А я так рассчитывала на то, что ты поможешь мне решить, кому из них я должна пообещать выйти замуж, — сокрушалась Фил.

— Помоги сама себе. Ты ведь настоящий эксперт по принятию решений о том, за кого должны выйти замуж другие, — довольно язвительно возразила Аня.

— О, это совсем другое дело! — с полной искренностью заявила Фил.

Но самым приятным событием за все время пребывания Ани в Болинброке стало посещение места, где она родилась, — маленького обветшалого желтого домика на окраинной улочке, домика, который она так часто рисовала в воображении. Как зачарованная смотрела она не него, когда вместе с Фил вошла в маленькую калитку.

— Он почти в точности такой, каким я его себе представляла, — сказала она. — Здесь, правда, нет жимолости под окнами, но зато есть куст сирени у калитки и… Да, здесь и муслиновые занавески на окнах. Как я рада, что он по-прежнему выкрашен в желтый цвет.

Дверь открыла очень высокая, очень худая женщина.

— Да, Ширли жили здесь двадцать лет назад, — сказала она в ответ на Анины вопросы. — Они снимали этот дом. Я их помню, как же! Они оба, друг за другом, померли — от лихорадки. Это было ужасно печально. Младенец у них остался тогда. Но я думаю, он тоже давным-давно помер. Такой был хилый. Его взяли Томас с женой — будто им своей ребятни было мало.

— Младенец не умер, — улыбнулась Аня. — Я была этим младенцем.

— Да что вы говорите! Ну и выросли же вы! — воскликнула женщина, как будто была весьма удивлена тем, что Аня не осталась младенцем. — Дайте-ка на вас глянуть. Да, есть сходство. Цветом лица и волосами вы в папашу. Он был рыжий. Но глазами и ртом вы похожи на мамашу. Она была прелестная крошка. Моя дочка училась у нее в школе и прямо с ума по ней сходила. Схоронили их в одной могиле, а школьный совет поставил надгробный камень — за заслуги в деле обучения. Может, зайдете?

— Вы позволите мне осмотреть дом? — просительно сказала Аня.

— Да конечно же, коли хотите. Времени это у вас много не займет — домишко невелик. Я все пристаю к мужу, чтобы пристроил новую кухню, да он не из тех, кто быстро берется за дело. Гостиная здесь, а там наверху две комнаты. Ступайте сами. Мне надо поглядеть, как там малыш. Комната, что выходит окнами на восток, — та самая, где вы родились. Я помню, ваша мамаша говорила, что любит глядеть на восход солнца, а еще я слыхала от нее, что родились вы как раз тогда, когда солнце всходило, и ваше личико в его лучах было первое, что она увидела.

Аня, с сердцем, переполненным чувствами, поднялась по узкой лестнице в маленькую комнату, выходящую окнами на восток, — комнату, которая была для нее святилищем. Здесь ее мать мечтала, с нежностью и радостью, о предстоящем материнстве, здесь свет восходящего солнца падал на них обеих в священный час рождения, здесь ее мать умерла. Аня смотрела на все вокруг с благоговением в душе; слезы туманили глаза. Это был один из драгоценнейших часов в. ее жизни, который с тех пор вечно сиял в ее памяти лучезарным блеском.

— Подумать только: когда я родилась, мама была моложе, чем я сейчас, — прошептала она.

Когда Аня спустилась вниз, хозяйка домика встретила ее в передней и протянула ей пыльный пакет, перевязанный выцветшей голубой ленточкой.

— Тут вот пачка старых писем. Я нашла их наверху, в стенном шкафу, когда мы въехали сюда, — сказала она. — Не знаю, что за письма. Так никогда и не удосужилась поглядеть. Но вот это, первое сверху, адресовано «мисс Берте Уиллис». Уиллис — это девичья фамилия вашей мамаши. Можете взять, коли вам интересно.

— Ах, спасибо… спасибо! — воскликнула Аня с восторгом, хватая пакет.

— Это все, что было в доме, — продолжила хозяйка. — Мебель вся была распродана, чтобы заплатить по счетам доктора, а одежду и всякие мелочи вашей мамаши взяла миссис Томас. Я думаю, это все недолго прослужило при такой ватаге, как ребятня Томасов. Этот молодняк все крушил на своем пути, сколько я их помню.

— У меня не было ни одной вещицы, которая принадлежала бы моей матери, — сказала Аня сдавленным от волнения голосом. — Не знаю, как и благодарить вас за эти письма.

— Не стоит благодарности… Надо же, а глаза-то у вас в точности как у вашей мамаши. Она умела прямо-таки говорить глазами. Папаша ваш был, пожалуй, некрасивый, но ужасно милый. Помню, когда они поженились, все говорили, что нет и не было на свете двух людей, сильнее влюбленных друг в друга, чем они… Бедняги, недолго им довелось быть вместе, но они были очень счастливы, пока были живы, а это, я думаю, многого стоит.

Аня горела желанием поскорее добраться до дома, чтобы прочесть эти драгоценные письма; но перед тем как вернуться, она совершила еще одно небольшое паломничество. В одиночестве она отправилась в тот зеленый уголок старого болинброкского кладбища, где были похоронены ее отец и мать, и оставила на их могиле принесенные с собой белые цветы. Затем она поспешила в Маунт Холли, где, закрывшись в своей комнате, прочла письма. Одни были написаны ее отцом, другие — матерью. Их было немного — около дюжины, так как Уолтер и Берта Ширли редко расставались до и после свадьбы. Письма были пожелтевшие, выцветшие, с буквами, расплывшимися от прикосновения минувших лет. Никаких мудрых сентенций не было на испещренных пятнами, помятых страницах — были лишь слова любви и надежды. Сладость забытого присутствовала в них — далекие, нежные чувства и мысли тех давно умерших влюбленных. Берта Ширли обладала даром писать письма, отражавшие очаровательную индивидуальность их автора в словах и выражениях, которые не теряли с течением времени своей красоты и благоуханности. Письма были нежные, глубоко личные, задушевные. Для Ани самым дорогим из всех стало то, которое было написано вскоре после ее рождения отцу во время его недолгого отсутствия. Оно было полно сообщений гордой юной матери о малютке — ее уме, красоте, тысяче ее удивительных прелестей.

«Я люблю ее больше всего, когда она спит, и еще сильнее, когда она проснется», — приписала Берта Ширли в постскриптуме. Вероятно, это была последняя написанная ею фраза — кончина ее была уже близка.

— Этот день был самым прекрасным в моей жизни, — сказала Аня Филиппе в тот вечер. — Я нашла моих родителей. Эти письма сделали их для меня реальными людьми. Больше я уже не сирота. У меня такое чувство, словно я раскрыла книгу и нашла между ее страницами розы, срезанные только вчера, все еще душистые и милые сердцу.

Дата добавления: 2015-09-03