Снова дома

Первые три недели, проведенные в Редмонде, показались всем очень длинными, но остаток семестра пролетел словно на крыльях ветра. И не успели студенты оглянуться, как их уже ждала утомительная и однообразная подготовка к полугодовым экзаменам. Из этого испытания они вышли более или менее победоносно. Честь быть первым среди однокурсников по разным предметам поделили между собой Аня, Гилберт и Филиппа; Присилла добилась значительных успехов; результаты Чарли Слоана были вполне сносными, и он имел такой самодовольный вид, как если бы оказался первым по всем предметам.

— Даже не верится, что завтра в это время я буду в Зеленых Мезонинах, — говорила Аня вечером, накануне отъезда домой. — Но это так. А ты, Фил, будешь в Болинброке с Алеком и Алонзо.

— Ужасно хочу их увидеть, — призналась Фил, кусая шоколадную конфетку. — Знаешь, они такие милые ребята. Я собираюсь замечательно провести каникулы — танцам, катаньям и вообще веселью не будет конца! Но вам, королева Анна, я никогда не прощу того, что вы не поехали со мной.

— «Никогда» означает у тебя, Фил, три дня. Очень любезно было с твоей стороны пригласить меня, да я и сама очень хотела бы когда-нибудь посетить Болинброк. Но в этом году не могу — я должна поехать домой. Ты даже представить не можешь, как всем сердцем я стремлюсь туда.

— Не очень-то весело тебе там будет, — заметила Фил пренебрежительно. — Пройдет, вероятно, пора собраний местных рукодельниц, и все старые сплетницы будут обсуждать тебя и в лицо, и за глаза. Умрешь ты там, крошка, от тоски и одиночества.

— В Авонлее-то? — воскликнула Аня, от души рассмеявшись.

— А вот если бы ты поехала со мной, то провела бы время великолепно. Весь Болинброк сходил бы с ума по тебе, королева Анна, — твои волосы, твое изящество и… все! Ты так не похожа на других. Ты имела бы такой успех… и я тоже погрелась бы в отраженных лучах твоей славы — «не роза, но подле розы». Очень прошу тебя, Аня, поедем все-таки со мной.

— Нарисованная тобой, Фил, картина светского триумфа пленяет воображение, но я противопоставлю ей другую. Я еду к себе — в старый фермерский домик, некогда зеленый, но ныне довольно блеклый, стоящий среди по-зимнему голых яблоневых садов. Неподалеку ручей, а за домиком декабрьский еловый лес, где я слышала струны арф, перебираемые пальцами дождя и ветра. Есть поблизости и пруд, который сейчас, зимой, я увижу серым и задумчивым. А в домике две пожилые женщины: одна высокая и худая, другая маленькая и полная — и двое близнецов: одна — образцовый ребенок, другой — то, что миссис Линд называет «наказанием Господним». Ждет меня там и маленькая комнатка в мезонине, где витает множество старых снов, и большая, пышная, великолепная перовая постель, которая после пансионского матраса кажется верхом роскоши. Как тебе нравится моя картина. Фил?

— Она представляется мне весьма тусклой. — Фил даже поморщилась от отвращения.

— О, я забыла сказать о том, что преображает все это, — сказала Аня мягко. — Там будет любовь, Фил, — преданная, нежная любовь, такая, какой мне никогда и нигде в мире не найти, — любовь, которая ждет меня. Она превращает мою картину в подлинный шедевр — не правда ли? — пусть даже краски и не очень ярки.

Фил, оттолкнув коробку с конфетами, молча встала, подошла к Ане и обняла ее.

— Аня, как я хотела бы быть такой, как ты, — только и ответила она.

Вечером следующего дня Диана встретила Аню на станции в Кармоди, и вдвоем они поехали домой под молчаливыми, усеянными звездами, темными глубинами неба. Свернув с дороги на ведущую к Зеленым Мезонинам тропинку, девочки увидели дом, имевший самый праздничный вид. Свет горел в каждом окне; его отблески прорывали сумрак, и казалось, будто на темном фоне Леса Призраков покачиваются большие огненно-красные цветы. А во дворе пылал яркий, веселый костер, возле которого приплясывали две маленькие фигурки; одна из них издала невероятный вопль, когда бричка свернула под тополя.

— Дэви считает, что это индейский боевой клич, — объяснила Диана. — Он перенял его у батрака, мистера Харрисона, и очень долго практиковался, чтобы иметь возможность приветствовать тебя именно таким образом. Миссис Линд говорит, что этими воплями он все нервы ей издергал — то и дело подкрадывался к ней сзади и издавал этот жуткий крик. И праздничный костер в честь твоего приезда — это тоже его выдумка. Он две недели собирал сухие ветки и приставал к Марилле, чтобы она разрешила полить кучу хвороста керосином, прежде чем поджечь. Судя по запаху, она уступила его просьбам, хотя миссис Линд до последней минуты твердила, что Дэви взорвет себя и всех остальных, если позволить ему подойти к керосину.

К этому моменту Аня уже выскочила из брички, и Дэви в восторге обхватил ее за ноги, и даже Дора уцепилась за ее руку.

— Потрясный костер, правда, Аня? Только погляди, я покажу тебе, как надо мешать в нем кочергой, — видишь, какие искры? Я развел его для тебя, Аня, потому что ужасно рад, что ты приехала домой.

Отворилась дверь, и на фоне света, лившегося из кухни, появилась в виде темного силуэта худая фигура Мариллы. Ей хотелось встретить Аню в полумраке: она отчаянно боялась, что заплачет от радости, — она, суровая, сдержанная Марилла, считавшая неприличным любое внешнее проявление глубокого волнения. А за ней стояла миссис Линд, счастливая, добрая почтенная особа, такая же, как и в давние времена. Любовь, о которой Аня говорила вечером предыдущего дня, ждала ее, чтобы окружить и окутать своей благословенной прелестью и сладостью. Нет, ничто все-таки не могло сравниться со старыми привязанностями, старыми друзьями, старыми Зелеными Мезонинами! Как сияли Анины глаза, когда все сели за накрытый к ужину стол, как пламенели ее щеки, каким серебристо-звонким был смех! И Диана собиралась остаться с ней на всю ночь — совсем как в старые добрые времена! А стол — его украшал парадный, с розовыми бутонами, сервиз Мариллы! Более яркого проявления чувств от Мариллы невозможно было и ожидать.

— Ну, думаю, вы с Дианой всю ночь проговорите, — заметила Марилла насмешливо, когда девочки направились в мезонин. Она всегда бывала немного язвительной, после того как ей случалось обнаружить свои чувства.

— Конечно, — весело согласилась Аня. — Но сначала мне придется пойти и уложить Дэви спать. Он на этом настаивает.

— Еще бы! — сказал Дэви, когда они двоем вошли в маленькую переднюю второго этажа. — Никакого интереса читать молитву, если ты совсем один. Я хочу, чтобы кто-нибудь опять послушал, как я молюсь.

— Ты не один, Дэви, когда читаешь молитву, Бог всегда слушает тебя.

— Но ведь я Его не вижу, — возразил Дэви. — Я хочу помолиться при ком-нибудь, кого можно видеть, но молиться при миссис Линд или Марилле я не буду ни за что!

Однако, даже уже облачившись в серую фланелевую ночную рубашку, Дэви, похоже, не спешил приступать к молитве. Он стоял перед Аней, потирая одной голой ногой другую, и вид у него был очень нерешительный.

— Ну, дорогой, встань на колени, — сказала Аня.

Вместо этого Дэви подошел и спрятал лицо у нее на груди.

— Аня, — произнес он придушенным голосом, — я все равно не могу молиться. Я уже неделю как не могу. Я… я не молился ни вчера, ни позавчера.

— Почему, Дэви? — с участием спросила Аня.

— Ты… ты не разозлишься, если я скажу? — пробормотал он умоляюще.

Аня посадила маленькую фигурку в серой фланели к себе на колени и прижала к своему плечу кудрявую голову Дэви.

— Разве я злюсь когда-нибудь, Дэви, если ты мне в чем-то признаешься?

— Не-е-ет, никогда. Но ты делаешься грустная, а это еще хуже. И ты станешь ужасно грустная, когда я тебе скажу… и тебе, наверное, будет стыдно за меня.

— Ты сделал что-то нехорошее, Дэви, и поэтому не можешь молиться?

— Нет, я ничего плохого не сделал — пока. Но хочу сделать.

— Что же ты хочешь сделать, Дэви?

— Я… я хочу сказать плохое слово, — выпалил Дэви, сделав над собой усилие. — На прошлой неделе я слышал, как его сказал батрак мистера Харрисона, и с тех пор я все время хочу его сказать… даже когда читаю молитву.

— Тогда скажи его, Дэви.

Дэви в изумлении поднял лицо с пылающими щеками.

— Но, Аня, это ужасно плохое слово!

— Скажи его!

Дэви снова недоверчиво взглянул на нее, а затем тихонько выговорил отвратительное ругательство. В следующее мгновение он прижался лицом к ее лицу.

— Ох, Аня, я никогда больше его не скажу — никогда! Мне никогда больше не захочется его сказать. Я знал, что оно плохое, но не думал, что оно такое… такое… я не думал, что оно такое.

— Да, я думаю, Дэви, что тебе никогда не захочется произнести его — ни вслух, ни мысленно. И на твоем месте я не стала бы общаться с батраком мистера Харрисона.

— Он умеет издавать такой потрясный боевой клич, — заметил Дэви с некоторым сожалением в голосе.

— Но ведь ты же не хочешь, чтобы твои мысли были полны плохих слов, правда, Дэви? Слов, которые отравляют эти мысли и изгоняют из них все хорошее и присущее настоящему мужчине?

— Не хочу, — сказал Дэви с остановившимся взглядом человека, погруженного в самоанализ.

— Тогда не общайся с теми людьми, которые употребляют эти слова… А теперь какое у тебя ощущение, Дэви, — ты можешь прочесть молитву?

— Да, — кивнул Дэви, с готовностью соскользнув на пол и опускаясь на колени, — теперь я ее запросто могу прочесть. И теперь я не боюсь произносить «А если смерть во сне придет»^[30], как боялся раньше, когда хотел сказать то слово.

Вероятно, в ту ночь Аня и Диана смогли полностью излить друг другу душу, но никаких записей о сделанных признаниях не сохранилось. А за завтраком обе они были такими свежими и ясноглазыми, какими, отдав несколько ночных часов веселью и признаниям, могут выглядеть только те, кто молоды.

До этого дня снег еще не ложился на землю, но, когда Диана, направляясь домой, переходила ручей по старому бревенчатому мостику, белые хлопья, кружась, начали опускаться на погруженные в тихий сон без сновидений бурые и серые поля и леса. И вскоре все отдаленные склоны и холмы стали призрачными и трудноразличимыми сквозь тонкую белую пелену, словно бледная осень набросила дымчатую вуаль невесты на свои кудри в ожидании своего ледяного жениха. Так что Рождество в Авонлее все же было в этот год белым, и день этот оказался очень приятным. Утром пришли письма и подарки от мисс Лаванды и Пола; Аня распечатала их, сидя в светлой, солнечной кухне Зеленых Мезонинов, которая была полна тем, о чем Дэви, в восторге втягивавший носом воздух, выразился просто, но сильно: «Отлично пахнет».

— Мисс Лаванда и мистер Ирвинг поселились в своем новом доме, — сообщила Аня. — Я уверена, что мисс Лаванда совершенно счастлива: об этом можно судить по тону ее письма. Но здесь еще и записка от Шарлотты Четвертой. Ей Бостон совсем не понравился, и она ужасно скучает по дому. Мисс Лаванда хочет, чтобы я сходила в Приют Эха, пока буду в Авонлее, протопила дом и посмотрела, не сыреют ли подушки. Пожалуй, я сделаю это на следующей неделе вместе с Дианой, а вечер мы сможем провести у Теодоры Дикс^[31]. Мне хочется навестить ее. Кстати, как там Лювик Спид? Все еще ухаживает за ней?

— Говорят, что да, — отозвалась Марилла, — и, вероятно, будет продолжать и дальше в том же духе. Но все уже бросили ждать, что это ухаживание к чему-нибудь приведет.

— На месте Теодоры я бы его немного поторопила, вот что я вам скажу, — заявила миссис Линд. И не может быть ни малейшего сомнения, что именно так она и поступила бы.

Было среди писем и столь характерное для Филиппы, небрежно и наспех нацарапанное послание, почти целиком посвященное Алеку и Алонзо, тому, что они сказали, что сделали и как выглядели при встрече с ней.

"Но я все еще не могу решить, за кого из них выйти замуж, — писала Фил. — Я очень хотела бы, чтобы ты приехала и решила за меня. Кому-то придется это сделать. Когда я увидела Алека, у меня сильно забилось сердце, и я подумала: «Должно быть, он — тот самый!» Но когда пришел Алонзо, мое сердце снова забилось. Так что сердцебиение не признак, хотя, судя по всем романам, которые я читала, должно им быть. Уже твое-то сердце Аня, забьется только в присутствии самого настоящего Прекрасного Принца, правда? С моим же что-то явно на в порядке. Но время я провожу совершенно великолепно. Как бы я хотела, чтобы ты была здесь! Сегодня идет снег, и я в восторге. Я так боялась, что Рождество будет зеленое, — терпеть его не могу. Когда Рождество — какая-та грязная, серовато-коричневая штука, у которой такой вид будто ее сто лет назад положили куда-то отмокать, и с тех пор она там и лежала, это называется зеленым Рождеством! Не спрашивай меня почему. Как говорит лорд Дандрери^[32], «ешть веши, которых ни один шеловек не в шилах понять».

Аня, тебе случалось когда-нибудь сесть в трамвай и вдруг обнаружить, что нечем заплатить за проезд? Со мной такое произошло на днях. Это совершенно ужасно! Когда я садилась в трамвай, у меня был пятицентовик. Я точно знала, что он лежит в левом кармане моего пальто, и, усевшись поудобнее, сунула туда руку, чтобы нащупать монету. Ее там не было. Меня пробрала холодная дрожь. Я сунула руку в другой карман. И там нет. Меня снова пробрала дрожь. Я пошарила в маленьком внутреннем кармашке. Все напрасно. Меня пробрали две дрожи враз. Я сняла перчатки, положила их рядом с собой на сиденье и еще раз обшарила все свои карманы. Монеты не было. Я встала, встряхнулась и затем посмотрела на пол. В трамвае было полно людей, возвращавшихся из оперы, и все они таращились на меня, но мне уже было не до таких мелочей.

Но монеты я найти не могла. Я сделала вывод, что, должно быть, случайно сунула ее в рот и по неосторожности проглотила.

Я не знала, что делать. Неужели кондуктор, думала я, остановит трамвай и с позором высадит меня? Смогу ли я убедить его, что являюсь всего лишь жертвой собственной рассеянности, а не беспринципным существом, пытающимся обманным путем бесплатно прокатиться? Как мне хотелось, чтобы со мной был Алек или Алонзо. Но их не было, потому что они были мне нужны. Если бы они не были мне нужны, они оказались бы там десятками. И я никак не могла решить, что мне сказать кондуктору, когда он подойдет. Как только мне удавалось мысленно составить какую-нибудь фразу, объясняющую, что произошло, я тут же чувствовала, что мне никто не поверит и я должна придумать другую. Казалось, что нет иного выхода, кроме как отдаться на милость Провидения, но при всей утешительности этой мысли я могла бы повторить слова той старушки, которая, когда капитан корабля во время шторма посоветовал ей положиться на Всемогущего, воскликнула: «О капитан, неужели дело настолько плохо?»

И, как это всегда бывает, в тот самый момент, когда все надежды были утрачены, а кондуктор протянул свой ящичек пассажиру, стоявшему рядом со мной, я вдруг помнила, куда положила эту противную монету. Я все-таки не проглотила ее. С кротким видом я выудила ее из указательного пальца моей перчатки и бросила в ящичек кондуктора. Затем я всем улыбнулась и почувствовала, что мир прекрасен".

Прогулка в Приют Эха была отнюдь не наименее приятной в череде приятных каникулярных прогулок. Аня и Диана отправились туда давно знакомым путем через буковые леса, захватив с собой корзинку с завтраком. В домик, который стоял запертым со дня свадьбы мисс Лаванды, на короткое время был открыт доступ солнцу и ветру, и пламя каминов снова засверкало в маленьких комнатках. В воздухе по-прежнему носился аромат, исходивший из коробочки с розовыми лепестками. И трудно было поверить, что в следующую минуту мисс Лаванда не вбежит в комнату легкими, быстрыми шагами, приветствуя гостей и сияя лучистыми карими глазами, и что Шарлотта Четвертая, с голубыми бантами и широкой улыбкой, не всунет голову в дверь. И Пол, казалось, тоже бродит где-то неподалеку, погруженный в свои сказочные фантазии.

— У меня, право же, такое чувство, словно я дух, вновь посещающий ушедшие в прошлое отблески лунного света, — засмеялась Аня. — Давай выйдем и посмотрим, дома ли эхо. Возьми рожок. Он по-прежнему висит за кухонной дверью.

Эхо было на месте, за белой рекой, такое же серебристое и многоголосое, как всегда; и когда оно перестало повторять свой отклик, девочки снова заперли Приют Эха и ушли в те чудесные полчаса, что следуют за розовым и шафранным переливами зимнего заката.

Дата добавления: 2015-09-03