Зеленая дрёма

...Стоял безмолвный и бесславный

Один в степи забытый Бог,

И я пред ним сухие травы

Рукою грубою зажёг...

Борис Кундрюцков

Ублажил Тишка Зотов водяного, - ох, как ублажил!

Качаясь от разбиравшего хмеля, долго ныл и жаловался рыбалка кому-то на другом берегу реки, размахивая корявыми ладонями. Жаловался на своё горемычное житьё: вот-де у Федьки Чертоусова каждый день в самоловах рыбы полным-полно, и перетяжки никогда не рвутся, а у него - хоть и не заглядывай в сапетку - разве что на смех пара пескарей сдуру сядет на крючки, а в самоловах - лягушки да раки; горе - да и только! Федьке денежки так сами и ползут в кубышку, а тут стыдно на людей глядеть; каждый чумазый мальчишка в станице срамит: «Ну, уж и рыбалка!.. Тишка-то?.. Да ему разве что блох ловить...». Просто сказать - житья нету на белом свете!

В лесу над рекой благодать; зелёные кружева виснут и тянутся к небу, тишь... Жалуйся на кого хочешь сколько угодно, никто не мешает.

И, высунув голову из воды, молча и внимательно слушает рыбалку заплетённый тиной мокрый пень или, Бог его знает, кто такой. У рыбалки хмельная муть в голове и, может быть, от того и кажется, что у пня шевелятся острые в рыжей шерсти уши.

Отведя душу, успокоился Зотов, вытащил из засаленного кармана синих когда-то шаровар полбутылку, отхлебнул глоток, и, подумав, великодушно швырнул посудину в реку.

- Н-на!.. Пей себе на здоровьице!.. Угощайся!..

И, удержавшись на ногах, приосанился; стукнул себя гордо кулаком в грудь и, вихляясь на стороны, зашагал прочь - в тёмную зелень леса.

Вот так-то и заколотилась у водяного с Тишкой Зотовым, заядлым рыболовом и пьяницей, дружба.

Правду сказать, давно уже и водяной сам зуб имел на Чертоусова; ядовитый старик Чертоусов - недаром в станице его попросту Гадюкой зовут. Вечерком, когда поднявшись со дна, выставил однажды водяной голову на воздух, его случайно и огрел свинцовым грузилом по башке. Водяной же любит уважение к себе.

С той поры счастье повернулось к Зотову: рыба, самая отборная - сазан, судак и чехонь, - валом повалила к Тишкиным самоловам и в сети, чему весьма дивился Чертоусов. Затаив злобу, несколько ночей караулил свои снасти, будучи твёрдо уверен, что Тишка у него рыбку забирает. Не поймав никого, не разубедился Гадюка, а лишь больше накопил и спрятал под бровями подозрительной злости и дал себе слово, в случае чего, намять шею Зотову - за моё почтение.

Другой казак на месте Зотова в гору сразу пошел бы, забогател бы - рыбу на базаре в станице нарасхват берут; Тихон же Григорьевич так и остался Тишкой, в тех же выцветших шароварах и рыжих, будто ржой изъеденных, сапогах. Продаст наловленное - и в кабак... Парочку же лучших сазанов, покрупнее, всегда относил Зотов троюродной племяннице своей Алёне Андреевне Гавриловой - учительнице.

А водяному - что? Водяной, если бы попросил рыбалка, вместо чикамасов и сулы, насыпал бы ему серебра полный казан. Добра у водяного в каменных кладовых под водой - посчитай-ка, попробуй!..

* * *

Очертив по синему атласному небу огненный круг свой, розовым душистым вином наполнив воздух, покатилось вечернее солнце на отдых, туда, за лесные верхушки, в золотую берлогу... Тотчас посинели деревья и стали воздушней, в мягкие невесомые терема стали густиться сумерки... И, когда в чёрную иззубренную стену сожмётся лес, и кто-то начнёт вышивать на тёмно-синем шелку неба затейливые серебряные узоры, пробудится водяной в густом илу на дне реки под корягой; выберется из тины и, выставив тёмно-зелёную плешь над поверхностью воды, хрипло крикнет с удовольствием:

- Здорово ангелята купол изукрасили...Ну, ит у меня на дне не хуже.

В вечернее время любит прохлаждаться водяной, сидя по грудь в студёной воде... Любит глядеть, как по кустам и меж деревьев куролесит и потешается всякая лесная и водяная нежить и нёбыть...

Попозже, может быть, придёт на берег из станицы Тишка с бутылкой во дни, огурцами и таранью для закуски; поздоровается и, сев на траву, начнёт рассказывать водяному всякую всячину.

- Беда с нашими ребятами! - глотнув из бутылки, начинает он. - Давече мне в самолов, сук-кины сыны, дохлую собаку впихнули. Теперича Гадюка проходу не даёт: «Чего это, ты, Тишка, кобелей стал ловить? Аль за них больше выручаешь, чем за сулу?.. Аль и мне, что ль, этим заняться?»

- Нет, я им, сто чертов в душу, этого не прощу... Я докопаюсь!..

- Верно, - одобряет водяной, - к чему прощать? Ты докопайся.

- Беспременно!.. Я - доберусь. А то, скажи на милость, кобеля? Ну, обождите, - грозится Зотов кулаком в лес. - От них никому спокою нету. Позавчера на колокольню ночью залезли - на всю станицу трезвон подняли, всех переполошили...

- Ну? - ухмыляется водяной.

- Ей-право.

Блаженствует брюхач-водяной, слушая разглагольствования рыбалки и шумную вечернюю кутерьму, что нечистая сила поднимает поздно в лесу. Хорошо у реки... Свежий воздух копошится по берегу, всякие безобразные очертания лиц кружат в листве, пронизывая темь красными угольками глаз... И река, серебряным коромыслом в золотых звёздах, изгибается и бежит в чёрную муть... Звонкая певучая тишина обвораживает лесные гущи. А там, глядишь, серпом взлетит на небо молодой месяц, и смуглотелые водяные девки начнут хороводить и играть песни... Боится их Зотов, а не может оторвать глаз от чудесного зрелища...

- Ишь, бесстыдницы, расплясались... Срамота! - ворчит рыбалка и, позабывшись, добавляет. - Откуда её тут столько, нечисти, берётся. Мать честная?..

Водяной от последних слов сразу передёргивается и придушенным голосом рычит по воде:

- Тишка!.. Опять!.. Кого поминаешь... сволочь!..

- Да я ведь... Ты не серчай... ненарочни? Что те так корёжит? Не буду, Мать честная... не буду...

Тишка!.. - ещё глуше, весь скорчившись, задыхаясь, хрипит водяной.

И долго после оправдывается сам насмерть перепуганный рыбалка, слушая брань трясущегося от злости водяного.

Не нравится водяному ещё, когда, упившись, начнёт рыбалка икать и хныкать на судьбу.

- Связался я вот, скажи на милость, с нечистой силой... загубил душу. Ни тебе теперь на исповедь к попу сходить нельзя, ни в церковь... Ох пропал я, пропала моя головушка...

- Не ной, нудьга, - лениво рокочет водяной, - успеешь и в церковь сходить... Можешь и к попу. Только ваши станичные попы дюже учёные, они тебе и не поверят; к причастию не пустят: «Упился», - скажут. А сходить к попу можешь, чего ж не сходить, - благосклонно разрешает брюхатый.

Но Зотов, к самому себе разжаловавшись, не слушает...

- Надась зашёл я в церкву-то...Стал в уголку и такая меня жуть взяла, что и сказать нельзя. Как глянет на меня с врат Архистратиг огненными очесами, так я и полез назад из церкви. Страшен он и сияющ ликом, невозможно на него греховному человеку глядеть... Нет, видно, попаду я в ад... Ах, и на что ты меня, маменька родная, на свет родила... Да и куда ж мне теперича буйную головушку свою сложить!..

Как-то надоело водяному слушать глупое пьяное вытьё. Рыкнул, аж лес содрогнулся:

- Эй! Девки!.. А ну, помните его хорошенько!

И не успел глазом моргнуть Зотов, как налетели бурей со всех сторон голотелые сонмы и, с хохотом тиская, щекоча и подбрасывая, понесли в воду.

- Господи Иисусе!

Водяным девкам только попадись в руки! Груди у них горячие и упругие - от прикосновения в огонь превращается кровь, а начнет мять да тискать - в ледяной воде пот ручьями польётся с живого человека. Поцелуи их тягучи и ядовиты, сладостной отравой пронизывают тело и от ласк их, как пьяный, шатается после обеспамятевший человек. Им же - веселье.

Вот, когда, охватив рыбалку жарким живым кольцом смуглых тел, закружили и завертели они Зотова, предостерегающе донеслось по воде:

- Не утопите дурака!

Тишка же от нестерпимых ласк развеселившейся нечисти обалдел мгновенно и, задыхаясь, только стонал от поцелуев и дико вращал белками, пока снова не рявкнул водяной:

- Будя!.. Отпустите-ка...

И весёлые водяные девки со звонким смехом понеслись вслед вырвавшемуся из цепких их рук рыбалке; заглядывая в лицо, мчались и щекотали ветром несшегося по кустам, камням и лужам Зотова... Долго потом виделось во снах провинившемуся рыбалке - дикий бег в тёмном лесу, визжащие красные рты, огненные глаза и жаркие груди...

***

Тоненькая кареглазая учительница Алёна Андреевна вечером выходит на крылечко. Любит она смотреть как нежный вечерний сумрак опутывает станичник хаты, как синие загадочные дымы, вертясь, вылетают из труб и красными огнями светятся окна. И, Бог ее знает, - может быть верит она тому, что рассказывает ей примостившийся рядом на ступеньке Тихон Григорьевич Зотов. Глаза у неё под чёрными бровями глядят далеко... Дивился на эти глаза много лет ещё назад Зотов и особенно на брови - волосы у учительницы светлые, а брови - чёрный бархат.

- Водяной... он - весь зелёный, ну вот как винная бутылка, а шерсть его чёрная, - почти шёпотом сообщает рыбалка, - на голове имеет плешь, на скулах тоже блестит и ещё на брюхе шерсть вылезла; брюхо у него круглое, тоже блестит. Глаза маленькие, уши тоже... А сам толстый, как наш поп Андрей - и больше он в воде сидит...

Племянницу свою очень уважает Тихон Григорьевич: не гнушается учительница пьяницей и неудачником-сродственником. Братец Ефим с того времени, как стряслось несчастье и запил от того Тихон, рыбалку и на порог не пускает. А было время, когда выделился Тихон, и закипело под его руками хозяйство, Ефим вечно лебезил перед младшим братом. Прошло всё... Погибло прахом. Сгорело... Ребятишки баловались - курить учились - зажгли солому. Полстаницы выгорело. Ефима не тронуло. Умерла потом и жена... После всё в низость произошло. Теперь последний человек - Тишка Зотов.

Идя к учительнице, ничего хмельного в рот Зотов не берёт - сердится племянница и бранится.

- Сорока, глупая птица, водяного не любит и дразнит завсегда, - наклоняясь бородёнкой, продолжает Зотов.

- Почему? - спрашивает Алёна Андреевна.

- А видишь ты... Летела раз сорока над водой и увидала - блестит что-то. «Ага, - думает, - рыба»... И клюнула... Скажи на милость, к чему сороке рыба? Ешь, что тебе полагается. Ну, водяной её лапой - цап за нос, да и окунул раза три как следует. Сороке это и обидно, с того она на него серчает всегда и дразнится. Но в глаза ему смотреть ей нельзя: ихней сестре это - смерть.

- Что ж он злой?

- Ничего не злой. Ну сурьёзный человек.

И по мере того, как темь всё гуще обволакивает учительницын «хвигаль», рассказы Зотова всё становятся ярче, оживлённей... Рассказывает он, как потешаются в ночное время речные нежити, как голые водяные девки с огненно-красными ртами пляшут на воде, плетя живые цепи вокруг ухмыляющегося весёлого водяного; как старый кривой бес со свечою бродит по лесу, ища забытый клад... И глаза Алёны Андреевны раскрываются всё шире и, не отрываясь, глядят на рыбалку. Погрузясь в созерцание, иногда замолкает Зотов...

- Ну? - нетерпеливо требует учительница. Зотов встряхивается.

- Ей-бо, всё правда, что говорю, ничего не брешу... Вот - святая Икона...

Когда же рыбалка говорит о том, как водяной однажды отдал его самого на забаву девкам, учительница опускает глаза и как-то нехорошо усмехается.

- Что ж, у него, наверное, и золото где-нибудь на дне спрятано, - перебивает она.

- А то? У него там в сундуках - чего хочешь? Всё есть. И вино... и золото, и серебряные ножи и одёжа - там всё огнём горит от камней...

Наговорившись о нечистой силе, вспоминают учительница с Тихоном давнее своё житьё-бытьё. Глядя в темь, проникаются оба ароматом давно ушедшего и видит себя Алёна Андреевна маленькой непоседливой девчонкой... Вот в хате тускло горит лампа, мать Алёнки гремит горшками, перетирая посуду полотенцем, а Алёнка жалуется:

- Маманя... Ну зачем мне учиться? Девчата не учатся, а я всё с учителем?

Мать, высокая, полная, трёт чашку и извиняющимся голосом говорит:

- Ничего, Алёнка. Вот поучишься летом, а потом поедешь в Черкасск, в гимназию тебя отдадим... Вырастешь, будешь учительницей.

- Маманя, - уговаривающе опять тянет Алёнка, - да на что мне учительницей быть? Ну?.. Ну зачем?..

Я уже и так знаю больше, чем все девчата. Смотри: четыре правила арифметики знаю, даже дроби учила; по граматике тоже всё выучила; падежи все знаю до одного, ну?..

- Да-а, унучка, - тянет и дед с печки, - вот в восемьсот девяносто втором году бо-ольшой падёж был...

Алёнка досадливо машет рукой:

- Это совсем не то, дедушка, - и снова уговаривает мать.

Мать беспомощно жмётся и кротко говорит:

- Я, Алёнка, не понимаю в твоих учениях, я ведь необразованная. И не знаю, сколько ты выучила. А ты не горюй. Будешь учительницей, нас не позабывай, чадушко.

Помнит Алёна Андреевна, как приходил к ним дядюшка её, вечно веселый, с шуточками, и своей племяннице гостинцы всегда носил.

- Какой вы тогда красивый были, дядя, - говорит рыбалке задумчиво учительница и пристально глядит на заросшие щетиной щёки Зотова. Зотов смущённо усмехается:

- Давно ведь это было. Мне тогда двадцать второй год пошёл, - говорит он.

- А мне десятый. А теперь мне уже двадцать... Я вас, дядя, так ревновала к вашей жене... Плакала...

Зотов смеётся.

Увлёкшись воспоминаниями, учительница смотрит во тьму и молчит. Молчит и Зотов...

Учительница, наконец, встряхивает головой и глядит долго на рыбалку. В уголках губ у неё что-то трепещется, но глаза становятся злыми.

- У вас же руки золотые, - набрасывается она вдруг на Зотова, - ведь вы же, дядя, если захотите, сразу впереди всех будете!.. Ну?.. Зачем пьянствуете?!

Смутившийся Зотов хочет что-то сказать, но Алёна Андреевна, не слушая, поднимает голос ещё выше:

- Что вы за казак такой? А?.. Ударило раз у вас над головой, вы и раскисли. Вы же так совсем пропадёте!.. Посмотрите на себя: небритый... Чего ради бороду себе отпустили? Ну?..

Учительница, сверкая глазами, даже вскакивает с места.

- Сбрейте бороду!.. Сейчас же сбрейте бороду!.. - кричит Алёна Андреевна и двигается на пятящегося от стремительного натиска рыбалку.

- Да что ты, Алёна? - наконец возвышает голос изумлённый Зотов. - Чего дуришь? Что я молоденький, что ли? Бороду сбривать!..

Учительница трясёт кулаками в негодовании.

- А то старый, что ли? Вам всего тридцать два года!..

- Да ведь засмеют в станице!..

Рассерженная учительница так и брызжет обидными словами и переконфуженнный Зотов решает за благо скрыться за ворота.

- Ну и придёт же ей в голову, - удивляясь, шагает по чёрной улице Зотов. И ухмыляется, - вот бы кто увидел, как она на меня наскакивала! Чего ей вздумалось? Вот чудеса-то...

Утром, знает Зотов, что всё уладится. Племянница дружелюбно примет свежих сазанов и, угощая дядю чаем, будет сама хохотать над вчерашней своей выходкой.

...Низко над землёю протягиваются чёрные волокна туч. И, вонзив кроваво окрашенный рог свой в тучу, виснет с неба молодой месяц...

Странная она какая-то - учительница Алёна Андреевна. Никак не может привыкнуть к её причудам Зотов. То вдруг взбредёт ей в голову, чтобы Тихон Григорьевич шёл с нею в воскресенье к обедне, а рыбалке около церкви и то совестно в своей одежде показаться; но учительница стоит на своём: «Глупости, одежда. Идите в чём есть!» — требует. Однако Зотов на этот счёт упрям и категорически отказывается. Тогда раздосадованная учительница хлопает дверью и кричит в окно, чтоб больше ей на глаза не показывался.

А через недельку, встретив Зотова где-нибудь, опять сердится: чего долго не приходил? Не может понять Зотов, что за характер Бог дал его племяннице.

- Вчерась подарила, - весело размахивая расшитым шёлком кисетом, говорит Зотов водяному, - а после опять с бородой прицепилась: «Обрей да обрей...» Далась ей эта моя борода, скажи на милость!.. Бедовая у меня, брат, племянница...

Серьёзно слушают рыбалку плешивые пни. Весело шелестят листья над головой...

- Чудит девка! Вы, - говорит, - дядя, кабы не пили, большим человеком могли б быть. Голова, - говорит, - у вас на плечах свежая, а руки - золото. Я б вам тогда денег заняла, а вы озёра за станицей могли откупить и враз бы забогатели. Вон куда хватила! - хохочет рыбалка.

Внимательно слушает рыбалку водяной, и что-то тонко змеится у него на губах...

- Не пойму я: чего она баламутит? - продолжает Зотов, - а девка хороша. Пора б замуж ей. Не хочет. А я б ей приглядел хорошаго женишка.

Широко ухмыляется водяной чему-то... И хрипло гудит, погружаясь в воду:

- Дурак, ты, дурак...

- Сам ты дурак, - обиженно размышляет Зотов. Вечерние тени колышатся в воздухе... Зотов сидит молча некоторое время на траве, потом ёжится от внезапно накатившейся отчего-то тоски и уныло решает: «Пойти в кабак надо...» И поднимается.

Вот так всегда: подбирается откуда-то сосущая сердце муть и туманит колючей горечью тело, пока не загасит Зотов мучающий огонь острым пьянящим пойлом.

* * *

Тайный кабак, почти у берега Донца, содержит толстая краснощёкая Семениха. Долго надо стучаться в плотно закрытый ставень, пока из двери не выглянет тёмная голова и, подозрительно оглядев ночного гостя, не скажет: «Входи, что ли?».

Пьёт Зотов быстро большими стаканчиками... Выпив, веселеет сразу и начинает болтать со случайным приятелем о всём. Семениха, сложив на животе руки, громко зевает и иногда вставляет слово в пьяную болтовню. Быстро охмелев, Зотов начинает хвастаться...

- Денег у меня, слава Богу... хватит - и, вынув из кармана горсть серебра, рыбалка шлёпает им о стол. - Я, брат, когда схочу, достану сколько угодно!

Семениха настораживается.

- А где я их достать могу?.. - распоясывается Зотов, окидывая взглядом загаженные стены притона.

- А где же? - медово повторяет Семениха, и глаза у неё бегают.

Зотов готов сказать, что водяной ему почти родня, но тут происходит что-то странное: язык сразу тяжелеет и никак не может произнести нужное слово... Мысли скачут и лотошат в голове, и какая-то пьяная ерунда сыплется с языка. Зотов отчаянно таращит глаза, шевелит губами, стараясь произнести то, что надо, но всё напрасно. Тогда рыбалка осушает залпом ещё стакан водки и, медленно опускаясь, сползает на лавку...

- Нахлестался, - брезгливо говорит Семениха. Видя, что и другой гость спит, положив голову на стол, она осторожно разжимает Зотову кулак, забирает серебро и проворно прячет в карман...

***

Дивное величественное шествие совершается по земле... Кувыркаясь и порхая, бегут дни в нежных разноцветных одеждах по изумрудным дорожкам; смуглолицые красавцы месяцы, весело улыбаясь, идут за ними: весенние - полуобнажённые, опоясанные молниями и синими кусками туч; в пышных шёлковых, бархатных и атласных одеяниях - каштановолосые летние месяцы; в пламенных, сверкающих червонным золотом -осенние, и зимние шествуют в снежно-серебряных, горящих алмазной россыпью тканях. За прекрасными пла-менноокими месяцами важно выступают облечённые в тяжёлый многоцветный бархат, с драгоценными посохами в руках, седоголовые старцы-годы... А там - в золотых колесницах медленно двигаются согбенные и молчаливые Века...

Так по всей земле, прикасаясь волшебными жезлами ко всему сущему и чудодейственно изменяя всё, наполняя гомоном и радостным щебетаньем вселенную, движется, не останавливаясь, чудное, прекрасное в изменчивой красоте шествие...

Чувствуя приближение шелестящих шагов осени, озорнее чудасят юркие летние бесы...

В пустой хатёнке своей, на краю станицы, редко ночует Зотов; разве только зимой стужа выгоняет из летнего шалаша на берегу Донца, больше в тёплые ночи спит рыбалка - где сон застанет.

Натолковавшись вволю с водяным, как-то уснул Зотов, сваленный хмелем, прямо на прибрежной траве, проснулся утром, когда раннее солнце, забрызгав лицо спящего, уже высоко поднялось над лесом; проснулся от холода и чьего-то ядовитого смеха...

Прямо напротив, на другой стороне речки, в кустах, осыпанных утренним жемчугом, стоял высокий чёрный Гадюка и, ухмыляясь, спрашивал: - Неужто, Тишка, ты целую ночь так ноги-то банил?

Глянул Зотов вниз и смутился: сам лежит на берегу, а ноги в воде по колена; так, видно, и кисли там до утра. Рады бесы человеку какую-нибудь штуку сморозить, пока спал рыбалка, то и стащили его к воде.

Долго потом, уходя, слышал Зотов ехидный смех Гадюки на другом берегу Донца...

* * *

Долго не наступали ещё осенние дни... Наконец, вытолкнула звенящая осень заупрямившееся лето, как загулявшего пьяницу кабатчик из кабака: «Погулял и довольно. Иди - отдыхай... спи...».

Свежие предосенние вечера гуляют по станице.

Что-то иное и неясное сквозит нынче в словах Алёны Андреевны, когда рассказывает она о своих странствиях по чужим землям. Говорит она о стремительно клокочущей жизни больших городов, о каскадах электрических огней, заливающих улицы нервным блеском, о чужеземных величественных храмах, гордо возносящих иглистые верхушки в ночное небо; но чужой у неё голос, и какая-то думка сбивает её ровное повествование. Зотов же преисполнен гордости за свою племянницу: «Ну, скажи на милость, куда только она не ездила: и в Германии была, и во Франции, и по всей России катала».

Силится и не может никак представить себе рыбалка зубчатые стены замков, возросших каменными гнёздами на неприступных скалах; и с увлечением расспрашивает Зотов рассеянную учительницу.

- Дядя, - говорит вдруг учительница, прерывая свои повествования, - неужели вы так и не можете бросить водку?

Зотов морщится; такой переход ему вовсе не нравится, да и вопросы подобные слышал он не впервой от Алёны Андреевны.

- Чего нам толковать? Моё это дело и всё. Ты вот что скажи: откудова они там в городах такое богачество имеют?

Но учительница молчит... Тогда Зотов смягчается:

- Слухай, Алёна Андреевна. Ну на кой ты меня пилишь? Ну, пью я... Ну дак я ж один и никого у меня нету и не будет. Жена была - померла. Что ж я буду деньги складывать? Кому?.. Братцу Ефиму, что ли? Дак Ефиму я и гнилой корки не дал ба, хоть и милионьщиком ба был. Чего ж ради мне в свою удовольствию не жить?.. Вот, ты говорила: «Займу тебе денег, возьмёшь озёра на откуп...». Да ну на кой оно мне шут всё? Торгашом, что ли сделаться, да трястись над грошом?.. Нет, Алёна. Тут мне спокой, и ничего не хочу я. А пью, потому - скучно без водки.

- Женитесь, дядя.

Долго и искренне хохочет Зотов.

- Ну и смешишь ты, Алёна! Ну кто за меня пой дёт?.. Хо-хо...

Учительница что-то хочет пылко возразить, но внезапно стихает и повествует дальше.

Острый ветерок жмётся к флигелю и юзжит под ногами сидящих... Изумляется и ахает Зотов, слушая Алёну Андреевну...

Наконец, учительница поднимается. Странная какая-то горечь гнездится в уголках её губ. Она долго смотрит на привставшего рыбалку и говорит чужим голосом:

- Скоро я, должно быть, уеду. В Новочеркасск перевожусь, на днях распоряжение должно бы прийти...

- У Зотова вдруг что-то обрывается внутри... Наконец, он спрашивает: Насовсем, что ли?..

- Насовсем.

Зотов мнёт фуражку, не зная, что сказать. Учительница быстро протягивает руку:

- Ну, спокойной ночи, дядюшка. Завтра заходите. И уходит...

* * *

Быстро пронеслись лёгкие осенние дни на серебряных крыльях.

Звеня, осыпалась пламенная листва... Зашелестело под ногами... Птичьи голоса умерли в засквозившемся лесу. По утрам серебряными иглами щетинится трава. Чаще виснут с неба тёмные тучи косматыми чубами. Падают редкие дожди...

...День выдался холодный, сумрачный. С утра заволокло тучами, и небе висело над землёй тёмной, гнетущей бронёй... К полдню ударил студёный ветер, рассыпался злыми вихрями по лесу и завыл многими голосами в оголённом лесу. Глухо зарокотал и застонал лес. Заметались, хлещась о землю, нагие ветки; скрежеща и обламываясь, падали молодые стволы...

Ветер крепчал...

Гудом гудело всё у реки... Тучами вздымались и вертелись в бешенном танце сухие листья, туманя задёрнутый мутью яростного ветра, мечущийся над землёй лес и серо-свинцовые дали. Хрипло урча, носился косматый ветер повсюду на своих чёрных крыльях, рвал жалостливо плачущие ветви и с диким торжеством ухал, валя подгнившие дубы...

Попряталось всё живое... Глубоко под землю в зелёный терем свой ушёл водяной и, убаюкиваемый отдалённым шумом всё растущей бури, дремал на мягких шёлковых подушках...

...Сопровождаемый яростными порывами ослепшей от злобы бури, шатаясь и спотыкаясь о коренья, прошёл через мглу бурного осеннего вечера рыбалка - Тишка Зотов к реке... И долго металась его высокая фигура между визжащих и хлещущих ветвей.

Долго кричал что-то хриплым голосом, посинев от холода и натуги, силясь перекричать осатаневший, ликующий ветер... Красные, слезящиеся от долгого пьянства глаза тщетно искали кого-то в зловещей тьме и, надрываясь, хрипел срывающийся голос:

- Водяно-ой! Э-ей!.. Водяно-ой!..

Но далеко, зачарованный осенними песнями, окружённый звенящими голосами водяных девок, спит водяной.

И, давясь словами, хрипит над рекой пьяный рыбалка:

- Водя-ной!.. Уехала... Племянница-то моя!.. Алёна... Андреевна!.. Во-дя-но-ой!..

Не дождавшись ответа, прихватывает Зотов трясущейся рукой фуражку и, качаясь, бредёт в ревущую мглу леса, разметавшимся несуразным видением маяча между извивающихся деревьев...

* * *

...В полночь, наперерез воющей буре, прилетела издалека с сонмом гомонящей нечисти ведьма в чёрном рваном платье, с развевающимися по ветру космами жидких волос. Опустившись на пень, просверлила тьму алыми углями огненных глаз и, приложив руки ко рту, завизжала пронзительно над водой:

- Гал-гал-гал!.. А-ла-л-гал-гал-гал!..

Покричав железным голосом своим некоторое время и не слыша ответа, плюнула озлившаяся ведьма: - А, что б вы повыздыхали все!.. Замерзайте ж, окаянные, когда так!..

И, взметнувшись в воздух чёрным призраком, угнув тощую грудь, помчалась ведьма дальше через лес и тьму, окружённая сотнями визжащих и улюлюкающих духов, завыванием бури и скрежетом падающих деревьев...

***

Чудо свершилось ночью.

Белое метельное утро сменило тьму... Снежными холодными хвостами закружилась и закурила метель над землёю, затуманилось и потонуло всё под белыми жужжащими тканями затейливой зимы, тонким льдом подёрнулась река и стала обрастать снежным мохом. Новые и весёлые голоса зазвенели в густом, валом валящим с неба, снегу. Кончилась осень...

Над рекой бодро и весело работали и звенели серебряными молотками удалые краснощёкие ребята,- Морозовы внуки; в белых пуховых полушубках, в хрусталём подкованных сапожках, со снежно-серебряными шапками на затылках, бегали Морозовы внуки в метельной мгле - бойко покрикивали и постукивали, заколачивая стеклянные гвозди - и под их руками росли снежные терема и башни, узорные мосты и колокольни из тончайшего хрусталя. В зимние одежды обряжали лес и украшали пушистыми шапками хаты в станице...

Проломив лбом лёд, вылез на свет Божий водяной и удивлённо прохрипел:

- Вот тебе и на!.. Чего тут творится-то?.. Вот закурили ребята! Звонко перекликаясь, засмеялись Морозовы внуки:

- Проспал, проспал, старый... А ночью ведьма летела...

- Ну?.. Не слыхал... Здорово вы, ребята, работаете. Ухмыляясь, вылез водяной и лёг зелёным брюхом на лёд, подперев ладонями широченную свою рожу.

- А дед-то где же?

- Дедушка вперёд пошёл, уже далеко, - стуча по стволам, прозвенели Морозовы внуки.

- Ишь, ты... Ну метель же вы подняли. Уставясь взглядом в вертящуюся пелену, загляделся водяной на творящееся кругом...

- Не видали моего дурака-то? Где-то в степи бродит, - послушав, сказал брюхатый.

- Тишка, что ль?.. Бродит...

- А вы его пригоните-ка сюда, ребята. А я полезу. Дедушке кланяйтесь... Эх, дьяволята, рыбу вы мне позаморозили.

Крякнув, снова погрузился водяной под лёд...

...К вечеру кончилась метель... Между серебряных игольчатых звёзд, из-за очарованного белым ажурным сном леса вылезла широколицая зеленоватая луна. И заструился студёный загадочный свет над овороженной рекой...

Купаясь в нежном зеленоватом свете, чудесным серебряным видением повисли над землёй разукрашенные тонкими затейливыми узорами деревья, белая река и задумчивые пни в белых мохнатых шапках...

Молчаливое серебряное царство выковала зимняя ночь...

И в чудесном снежном царстве между узорчатых серебряных замков и призрачных башен, в таинственном свете зимней луны не удивителен несуразный пень в белой шапке - похожий на человека.

Кажется, если подойти ближе: тёмный чуб виснет из-под снеговой шапки, залитая лунным светом струится острая борода на грудь... И опущенные вниз глаза под закрытыми веками таят мудрую улыбку всё проникнувшей мысли...

Юрий Федорович Гончаров (1903 – 1929)

5 сентября 1927 года.

«Вольное Казачество»,

г. Прага (Чехословакия),

№ 1 от 10 декабря 1927 года.

Дата добавления: 2015-09-03