Отец Борис

В июле Березовский понял, что пора уходить.

Понимание это созрело, как всегда, с некоторым опережением — примерно на два хода вперед. С одной стороны, он был олигарх и в качестве такового должен был подвергнуться осторожному и тактичному равноудалению, а с другой — Путин был ему слишком обязан и равноудалять его впрямую не мог по причине благородства своей души. С третьей же стороны, как человек пылкий и нетерпеливый, президент должен был явно тяготиться этой ситуацией и в конце концов взорваться: всех равноудалить, а Березовскому оторвать голову. Благодарные правители России всегда поступают так с теми, кому они слишком благодарны: простого изгнания в подобных случаях оказывается мало, и дело кончается почетным обезглавливанием на главной площади, с оркестром.

Березовский как тактичный человек должен был уйти сам. Как ни странно, это отчасти совпадало с его собственными намерениями. Ему все надоело. Пятнадцать лет он, как последний цепной поц, охранял эту власть и ничего с этого не имел, кроме неприятностей со следователем Волковым. Все эти пятнадцать лет он на досуге с приятностью мечтал о том, как уйдет,— и тогда его истинную роль немедленно оценят все. Он с печальным злорадством рисовал себе картину ухода: вот он, с котомкой, набитой сменой белья и скромными деньгами на первое время, босой, в скромной власянице, выходит из Кремля. Следом на коленях ползут Татьяна, Елена, Наина, а потом, чего там мелочиться, и сам Борис: вернитесь, Борис Абрамович! За ними с хоругвями, с хлебом-солью прет красно-коричневая оппозиция: останьтесь, кормилец! Кем станем мы пугать детей! Вот и Лужков с Примаковым, обнявшись, как струи Арагвы и Куры: Борис Абрамович, нельзя же так! вы же деловой человек! надо же играть по правилам — вы дьявол, мы ангелы… кому нужны такие ангелы, если уйдете вы?! Нет, нет, гордо отвечает Березовский, не оборачиваясь. Я сыт вами по горло. Ничего нового нет под луною, и ветер возвращается на круги своя… пойду по миру и стану еще добродетельнее… буду слушать голос Руси пьяной, отдыхать под крышей кабака… Пускай я умру под забором, как пес… и что-то еще из читанного в детстве. Но дойти до кабака Березовский никогда не успевал, ибо немедленно представлял себе ликующую рожу Гусинского,— а смирение его никогда не достигало таких высот, чтобы простить и эту злорадную личность. Он оставлял сладостные мечтания и, тяжело вздыхая, ехал в Кремль спасать Россию.

Теперь, однако, пришло время красиво уйти, ибо через каких-то два месяца в случае промедления предстояло уйти некрасиво. Березовский собрал свой штаб и принялся оптимизировать выбор.

— Кто знает эффектные варианты ухода?— спросил он прямо и грубо. Политтехнологи потупились.

— Сенека,— вспомнил Невзоров, знаток истории и любитель крови.— Сначала он воспитал Нерона, лично взрастил его…

— Деньги вкладывал?— заинтересовался Березовский.

— Нет, там хватало… Сначала взрастил, а потом почувствовал, что Нерон им тяготится. Сначала он удалился в изгнание вместе с молодой женой…

— С молодой женой — это похоже,— вздохнул Березовский.

— А потом вскрыл вены себе и ей.

— Нет,— олигарх решительно замотал головой.— Ей — это еще куда ни шло, но себе… Это не комбинация. Еще примеры.

— Вариантом благородного изгнания уже воспользовался Гусинский,— подал голос Шеремет.— Солженицына выслали и этого выслали. То есть он как бы сам уехал, но ясно же, что власть только рада… Теперь он выстроит в Марбелье своего рода Вермонт и будет оттуда учить.

— Киселева пусть учит,— огрызнулся Березовский.— Не канает. Дальше.

— Байрон,— вспомнил о самом красивом мужчине Англии самый красивый мужчина ОРТ, Сергей Доренко.— Отчаявшись пробудить совесть в родной Британии, он отбыл в Грецию, где поднял восстание.

— В Грецию — это сомнительно,— задумчиво сказал Березовский, вспомнив Козленка.— Греция выдает. Кобенится, но выдает.

— Но почему обязательно Греция? Мало ли прекрасных мест — Боливия, Камбоджа… Монголия… Да что мы, в Северной Корее восстание не поднимем в случае чего?

— Нет, нет. За границу — это похоже на бегство.— Березовский сцепил пальцы.— Можно бы, конечно, в Израиль… (Он прикинул комбинацию: Барака мы уберем, вместо Барака ставим Арафата… банкротим страну… присоединяемся к Ираку, меняем Хуссейна… банкротим Ирак… присоединяемся к Кубе, меняем Фиделя… присоединяемся к Штатам, прослушиваем Гора, банкротим Гора… берем власть… а дальше? Скучно). Нет, не хочу в Израиль. Продумывайте внутренние варианты.

— Вообще-то,— вспомнил Шеремет, в детстве любивший читать,— я помню какую-то старую пьесу. Там один человек решил начать честную, трудовую жизнь…

— А до этого что я делал?!— воскликнул Березовский чуть не со слезами.— До этого я какую вел?!

— Да погодите, Борис Абрамович, не в том дело! И он как будто покончил с собой, сверток с одеждой оставил на берегу, а сам переоделся в рубище и пошел к цыганам. И вел с ними честную трудовую жизнь. А все его считали погибшим и горько оплакивали…

— Это ничего,— усмехнулся Березовский.— А кто автор-то?

— Толстой,— услужливо подсказал эрудированный Павловский.— Лев Николаевич.

— Толстой,— в задумчивости повторил Березовский.— Лев Николаевич… Да, это канает. Это то что надо. Володя!

На его зов явился пиарщик Руга.

— Съезди, милый, в Ясную Поляну, договорись о цене. Если не захотят продавать легально — дадим денег якобы на ремонт и возьмем так. Или еще проще, по стандартной схеме: директором поставишь нашего человека, он обанкротит музей, мы его возьмем по минимальной стоимости. Глеб Олегович, прошу вас подготовить сводку публикаций по уходу Толстого. Саша, ты поедешь следом и будешь снимать скрытой камерой. Камеру возьмешь на ОРТ. Сережа, ты поедешь со мной. Предупредите Лизу — она поедет тоже, для полноты сходства.

— Незадолго до ухода,— вставил эрудированный Доренко,— Толстого отлучили от церкви. Это был грамотный пиар — вся Россия его поздравляла…

— С Алексием я бы договорился,— нахмурился Березовский.— Но я таки не православный… Хорошо, я поговорю с Берл Лазаром, а если он заупрямится — выйду через черкесов на муфтия… Приступайте. Через неделю все должно быть готово.

«В России два царя,— писал восторженный современник.— Николай и Толстой. Кто из них могущественнее? Николай не может поколебать трон Толстого, тогда как Толстой с легкостью колеблет трон Николая…»

«В России два президента,— писали менее восторженные современники.— Путин и Березовский. Кто из них сильнее? Путин не может поколебать трон Березовского, тогда как Березовский…» Публикация была организована грамотно, за две недели до предполагавшегося ухода.

Свою прощальную речь в Думе Березовский готовил со всем своим штабом, насыщая ее возможно большим числом сильных выражений из классики. Поднявшись на трибуну, он заговорил почти без бумажки:

— Гул затих, я вышел на подмостки. Вам, господа, нужны великие потрясения — нам нужна великая Россия! Прощай, немытая Россия, страна рабов, страна господ! Прощай, свободная стихия!— Он поклонился Думе.— До свиданья, друг мой, до свиданья! С тобой мы в расчете, и не к чему перечень взаимных болей, бед и обид. Прощай, и если навсегда, то навсегда прощай! Пойду искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок. Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел, я от Волкова ушел, от «Медведя» ушел… Я уеду, уеду, уеду, не держи, ради Бога, меня! Все кончено, меж нами связи нет. Я уйду с толпой цыганок за кибиткой кочевой! Мчитесь вы, будто как я же, изгнанники, с милого севера в сторону южную… Вышиб дно и вышел вон!

С этими словами, сорвав шквал аплодисментов, он вышиб дверь и вышел вон, в залитую дождем июльскую Москву.

Спустя неделю он появился в Ясной Поляне. Босой, с пробивающейся бородкой, в толстовке, заложив за пояс большие пальцы натруженных рук, он вышел к толпе корреспондентов и заявил, что начинает раздачу имущества.

— Я возвращаю государству контрольный пакет ОРТ!— воскликнул Березовский и передал специально приглашенному человеку контрольный целлофановый пакет. Через неделю его отобрали бы силой, но он, как всегда, сыграл на опережение.

Вслед за пакетом ОРТ ушла фирма «Андава», «ЛогоВАЗ», приглашение на вручение премии «Триумф» с автографом Зои Богуславской, повестка к следователю Волкову с автографом последнего… В числе прочих уникальных документов Березовский отдал и письмо одного известного градоначальника, датированное сентябрем прошлого года, с обещанием стереть Березовского в порошок, и письмо того же градоначальника, датированное декабрем того же года и начинавшееся словами «Ябольше никогда не буду…» Письма взял Исторический музей, а Березовский все не мог остановиться. Он никогда еще не раздавал имущества и не знал, что это так приятно — делать подарки. В порыве щедрости он начал раздавать уже и реквизит дома-музея, отдал какому-то крестьянину диван, на котором Толстой родился, и собирался уже всучить кому-то любимый сервиз Софьи Андреевны, но вмешалось музеевское начальство, и Березовского остановили.

— Нет, по-моему, удалось,— удовлетворенно говорил он Руге на следующий день, собирая грибы в Березовой Засеке.— Да чем я хуже него, в конце концов? Я нахожу даже некоторое сходство… «Война и мир», говоришь ты? Так ведь и война — это я, и Хасавюртский мир — это я… И Хаджи-Мурат, то есть Басаев,— это тоже я… И «Воскресение» 26 марта 2000 года — скажешь, не я?

— «Фальшивый купон»,— подсказал Руга.— «Плоды просвещения». «Власть тьмы»…

— Да, да,— кивал Березовский.— И это его обещание лечь на рельсы — ведь тоже моя была формулировка!

Руга благоговейно замолчал.

Глухой сентябрьской ночью, с почти точным совпадением даты, Березовский в сопровождении любимой дочери Лизы, личного врача и Доренко в качестве секретаря выехал на станцию. Лошадей купили в Туле, коляска была толстовская, прилично сохранившаяся.

Почесывая отрастающую бороду, Березовский по недавно выработавшейся привычке записывал что-то в дневник, который прятал за голенище. «В чем моя вера?— думал он.— Что такое искусство?» Подобные мысли никогда еще не приходили ему в голову, и новизна их была ему тем приятнее, что 0, 99 всего человечества живут, делая не то, что должно быть делаемо ими, а то, что легко и приятно, тогда как главное в нас как раз и есть то, что трудно и неприятно, но оно одно должно составлять основу духовной жизни. Так думал он, пока коляска катила через мокрый, каплющий лес с его духом прели и сырости, и взглядывал на большое, спокойное небо с бегущими по нем тучами,— и все, чем жил он прежде, так представлялось ему ничтожно и смешно в сравнении с этим огромным небом, что он махнул только рукою и, оборотясь к дочери, засмеялся.

— Что, Лиза?— сказал он, переходя вдруг на французский.— Ah! quel beau regne aurait pu etre celui de l’empereur Voldemare! Les habitants sont ruines de fond en comble, les hopitaux regorgent de malades, et la disette est pertout! Tout cela il l’aurait du a non amite.[2]

— Quest que c’est, papa?— в недоумении спросила Лиза.

— C’est la vie,— горько отвечал старый граф Березовский, супя густые брови.— Пропала Россия! погубили!

Он сам не знал, что делалось с ним. Никогда еще прежде не испытывал он ничего подобного. Живя пустою и светскою жизнью, которой одна цель была как можно хитрее и ловче провернуть очередную intrigue и так завертеть эту самую intrigue, чтобы никто не подумал на него; проводя время своей короткой и единственной жизни с людьми, не понимавшими и не желавшими понимать, что есть bien public,[3] угождая ничтожным и блистательным людям, он проходил тем самым мимо главного, которое одно призвано было составить истинное содержание его жизни.

— Да, так вот оно!— сказал он, задыхаясь от счастия, и снова поднял глаза к небу с густыми сырыми тучами.— Так вот оно, что я должен делать! Отец, благодарю тебя!

«Батюшки, что это с ним!» — подумал Доренко в ужасе, но тут же почувствовал, как неведомая сила словно выдула из его головы все прежние мысли и вдула новую. Эта новая была так огромна, что он не мог сразу вместить и высказать ее и только стал срывать с себя роскошный пиджак и галстук, выкрикивая хрипло и несвязно: «Опростимся! Опростимся!»

— Чистое дело марш!— воскликнула Лиза, вскочив в коляске и подбоченясь. Где, когда всосала в себя из того воздуха, которым она дышала,— эта графинечка, воспитанная эмигрантками-француженками,— откуда взяла она этот дух, эти приемы? Как только она стала, улыбнувшись торжественно, гордо и хитро-весело, первый страх, который охватил было старого Березовского, что она сделает не то, прошел, и все любовались ею. Дух и приемы были те самые, неподражаемые, неизучаемые, русские.

— Как со вечера пороша

Выпадала хороша,

— затянул Павловский на козлах.

Расшлепывая вокруг себя брызги, коляска катилась в ту новую жизнь, которая только одна была нужна и т.д.

В Москве царила паника. Репортеры целым поездом выехали в Ясную, но там ничего не знали. Старый граф уехал ночью, тайно, оставив только письмо Путину. «Так не могло продолжаться долее,— писал граф.— Я благодарю вас всех за долгую пятнадцатилетнюю жизнь со мною и прошу не искать меня».

«„ЛогоВАЗ» возращен государству,— передавали иностранные корреспонденты в свои агентства.— В Кремле отказываются от комментариев. Абрамович изменившимся лицом бежит „Сибнефть»«.

Но старый граф не знал об этом. Заехав к сестре в Оптину пустынь (откуда взялась сестра — он не помнил, но знал, что заехать нужно), он торопил коляску в сторону Кавказа, где делывал когда-то славные дела. Там, на Кавказе, его примут. Это он помнил.

Лиза по пути откололась от него и вышла замуж за простого мужика, а Доренко остался на Украине.

Восемь месяцев ехал Березовский, на девятый месяц его задержали в губернском городе, в приюте, в котором он ночевал со странниками, и как беспаспортного взяли в часть. На вопросы, где его билет и кто он, он отвечал, что билета у него нет, а что он раб Божий. Его причислили к бродягам и сослали в Сибирь.

В Сибири он поселился на заимке у богатого мужика и теперь живет там. Он работает у хозяина в огороде, и учит детей, и ходит за больными.

Дата добавления: 2015-09-02