Спасителя смиренно умоляют.

Валентин Непомнящий

Да ведают потомки православных

Да ведают потомки православных

Земли родной минувшую судьбу,

Своих царей великих поминают

За их труды, за славу, за добро –

А за грехи, за тёмные деянья

Спасителя смиренно умоляют.

(А.С.Пушкин, «Борис Годунов»)

Пушкину исполнилось двести лет. Цифра эта по человеческому счёту огромная. И никак

не вяжется с именем человека, значение которого в нашей культуре, истории и жизни на-

столько велико, настолько выходит за пределы «словесности», «литературы», настолько

пророчески живо, что и в нынешних катастрофических обстоятельствах, когда до проблем

литературы, да и культуры вообще, казалось бы, никому нет дела – только бы уцелеть,-

автор «Бориса Годунова» и «Пира во время чумы» кажется современником; не случайно его имя и его слово то и дело возникают сегодня – порой в неожиданных контекстах- в на-

ших размышлениях и спорах. Иной раз кажется: мы не обращаемся к нему, а он властно вторгается в нашу жизнь, напоминая о том, о чём людям нельзя забывать даже в самой безумной суматохе.

На одно из таких «вторжений» я и хотел бы обратить внимание.

Мир жизни, художественно осмысленной Пушкиным, полон поразительных совпадений,

или – если употребить пушкинские слова – «странных сближений». Не избежала таких

«сближений» и сама дата его рождения – 6 июня по новому стилю. Дата эта окружена двумя историческими годовщинами, таинственно связанными друг с другом.

В 1991 году, за неделю с лишним до дня рождения Пушкина, 28 мая исполнилось 400 лет со дня гибели Димитрия, царевича Угличского и Московского,- дня, положившего конец царской династии, что вела начало непосредственно от Рюрика, дня, послужившего

исторической причиной эпохи скорбно знаменитого Смутного времени, которое было пресечено возведением на российский престол новой династии – Романовых.

В 1993 году, через месяц с лишним после дня рождения Пушкина, 17 июля, исполнилось

75 лет со дня расстрела большевиками последнего русского царя из царствовавшей триста лет династии Романовых, а также наследника, цесаревича Алексея, и царской семьи.

Как известно, первое из этих событий легло в основу трагедии «Борис Годунов», закон-

ченной 7 ноября 1825 года,- трагедии, с которой сам Пушкин начинал отсчёт своего зре-

лого творчества.

Нельзя не заметить – и я не первый обращаю внимание на это, что пушкинская трагедия,

которую многие считали произведением чисто историческим, обращённым в прошлое,

именно сегодня звучит так, как будто написана вовсе не только о прошлом, будто она – о

нас, о нашем поистине смутном времени, будто в ней заключено некое пророчество, обращённое к нам.

Достойно изумления, что, задумав написать трагедию из истории России, молодой Пушкин из всей громады возможных захватывающих сюжетов выбрал убийство мальчика

наследника престола, и изобразил то, что последовало за этим: узурпацию законной влас-

ти, совершённую при попущении народа, смятение, разорение, хаос и беззаконие, нашест-

вие иноземцев, реки крови, пролитые в братоубийственных сражениях.

Ещё более удивительно, что, выбирая этот сюжет, он превосходно знал: слух о насиль-

ственной смерти царевича Димитрия недостаточно подтверждён. И всё же именно эту

версию положил в основу трагедии. Словно кто-то, кому ведомо не только прошлое,

настоял: пиши это, не ошибёшься. И он не ошибся. Сбылось всё – не прошло и ста лет.

Притом в масштабах, не слыханных в старину: и убийство мальчика, наследника престола, но не одного, а вместе с отцом, матерью, сёстрами и приближёнными; узурпа-

ция власти, происшедшая у всех на глазах; и разруха, и хаос, и беззаконие; и братоубий-

ственная война, и нашествие иноземцев, и реки крови – такие, что и не снились XVII веку.

И смутное время, длившееся тогда годы, захлестнуло теперь почти весь XX век.

Как и большинство пророчеств, пушкинское пророчество не было услышано – даже когда сбылось. Не понимали его и мы. Хотя читали «Бориса Годунова». Хотя знали о рас-

стреле царской семьи.

Но вот с недавних пор это событие всё больше занимает нас, волнует и ужасает. Точно

мы очнулись от наваждения.

А ведь ещё в 70-х годах в одной литературной аудитории я своими ушами слышал от

автора нашумевшей тогда книги:

- Понимаете, Алексей был законным наследником и мог стать знаменем; к тому же, не

забывайте, мальчик был очень красив – это тоже имело значение, поэтому его обязательно

надо было уничтожить …

И никто из присутствовавших слова не сказал. Лёгкая неловкость, впрочем, была, но ка-

салась только «уничтожения» ребёнка, всё остальное никого особенно не смущало: мало ли крови пролилось «в то суровое время»… Не встретило заметной реакции и утверждение, что организатор и руководитель избиения Юровский был «кристально чистый» человек.

Словно мы пребывали в каком-то вывернутом, извращённом мире, где всё стоит на голо-

ве. Пушкин такую ситуацию описывал не раз. У него часто изображаются люди с таким

извращённым мышлением и сознанием. Например, тот же Борис Годунов: незаурядного

ума человек, а никак не может взять в толк, отчего народ не любит его, убившего цареви-

ча и обманувшего этот самый народ, и приходит к выводу, что виноват… неблагодарный

народ. Барон («Скупой рыцарь»), пускающий по миру своих должников, ненавидит, назы-

вает «ведьмой» свою совесть. Князь («Русалка») восклицает: «… душе как будто легче»,

сделав подлость. Только что отравивший Моцарта Сальери, едва предположив, что вели-

кий Микеланджело, вопреки распространённой легенде, не был убийцей, от этой светлой

мысли приходит в ужас… Не удивительна ли эта «обратная» логика?

Объясняется такая «обратность» и тем, что все эти люди – преступники; Пушкин показы-

вает действие непреложного закона: переступив то, что переступать нельзя, совершив грех

и нарушив заповеди, человек как бы проваливается в «нижний» мир, мир «антиподов»,

где всё вверх ногами и откуда всё видится перевёрнутым, оценивается наоборот: низ выг-

лядит верхом, чёрное – белым, ложь – правой; а беззаконное убийство беззащитных людей – не зверством и подлостью, а извинительной необходимостью «сурового времени»

И вот теперь, когда мы понемногу выкарабкиваемся на свет Божий из перевёрнутого ми-

ра, в котором физический и духовный террор был законом и нормой, идеологической и

чуть ли даже не «моральной», совесть людей стало тревожить преступление, совершённое

почти век назад. Более того, народная интуиция понемногу постигает, что начало террору

как норме было положено отнюдь не в пору так называемых «ошибок», или «искажений»,

не в 30-е, не даже в 20-е годы – начало положено уголовным деянием, каким был расстрел

русского царя и его семьи.

Такая мысль кому-то может показаться странной. Сопоставим ли по значению этот «те-

ракт» с террором против сотен, тысяч, миллионов?

Здесь нам придётся поднапрячься, чтобы понять важную черту народного сознания, не-

отделимую от него на протяжении ряда веков. Надо понять, что такое для русского чело-

века было – царь.

В одной из самых напряжённых сцен «Бориса Годунова» (кстати, одной из центральных)

Борис, встревоженный тем, «что в Кракове явился самозванец и что король и паны за не-

го», интересуется вовсе не тем, что интересовало бы современного «руководителя», - вов-

се не численностью угрожающих ему сил: нет, его бесконечно волнует другое: «Узнал ли

ты убитого младенца, - спрашивает он Шуйского, посланного им в Углич когда-то, после

гибели царевича, - и не было ль подмены?» То есть самое главное для Бориса – кто ему

угрожает? Если самозванец, с ним можно бороться на равных. Но если чудом уцелевший

наследник, то есть законный царь, - с ним Бог, и дело безнадёжно.

«Никто против Бога да против царя», «Один бог, один государь», «Бог на небе, царь на

земле» - такие пословицы, а их у нас было не счесть, выражали общепринятое, народное

отношение к царской власти, народное понимание её сущности. Сегодня это сложно пред-

ставить, но власть эта не мыслилась как «административная», понимание её было не юри-

дическим, не политическим, вообще не мирским – оно было связано с духовной основой

России – православной верой.

«Царство Моё не от мира сего», - сказал спаситель (Иоанн 18:36). Эти слова определяют

Существеннейшую черту христианства: «неотмирность», свободу от излишней привязанности к мирскому, временному, преходящему, острое сознание того, что

всё земное непрочно и заслуживает только относительного внимания перед лицом Царст-

ва, которое не от мира сего. Отсюда характерное для христианского миросозерцания пре-

обладание «идеализма» над «прагматизмом». Черта эта глубоко соответствовала нацио-

нальному характеру – в его, разумеется, лучших качествах. Нисколько не идеализируя

допетровскую Русь, а говоря о характерных устремлениях русского человека, следует ска-

зать, что на Руси идеалом не было богатство, сила, свобода или, скажем, равенство – иде-

алом была праведная жизнь (в пределе – святость). Человек обязан был помнить, что ему

не должно погрязать в земной суете, забывать о том, что сотворён он по образу и подобию

Божию и в своём поведении должен этому соответствовать. Конечно, никто не был без греха: идеал был невероятно высок, и практика очень редко ему соответствовала, - но

именно несоответствие-то и сознавалось как грех. В силу этой высоты устремлений, вы-

соты требований к человеку, наличия в народном сознании понятия греха – допетровская Русь, при всём тёмном, что в ней было, называлась Святой Русью, и название это было на-

родным. Абсолютным центром русской жизни была Церковь – не «учреждение», как это часто понимается (и внушается нам) сейчас, но – совокупное, соборное единство всех православных, от крестьянина (видоизменённое «христианин») до царя. Перед Богом и

Церковью все были равны. Ни одно важное дело, личное или государственное, не дела-

лось без благословения Церкви. Её духовным и нравственным руководством были про-

никнуты весь быт и вся деятельность людей; её пастыри отвечали перед Богом за души

людей.

Заботой же царя были жизнь и благосостояние православных: царь отвечал за те зем-

ные условия, при которых могли осуществляться утверждаемые Церковью христианские

истины. Таким образом, Церковь и царь служили – в конечном счёте – одной цели: осуще-

ствлению на земле Божественного замысла о человеке. Царское звание возлагалось на монарха – через Церковь – Богом, а не игрой человеческих страстей, не борьбой интересов

или другими мирскими обстоятельствами, - оттого оно и передавалось по наследству: за-

конный наследник был заведомо законным царём.

Снова напомню: речь идёт об идеальном смысле всех этих представлений. «Бог на небе,

Царь на земле» - это вовсе не значило, что царствующий свят, безгрешен или непогрешим, - церковные иерархи обличали и царей. Но люди верили, что Бог даёт такого царя, какого

они заслужили («Прогневали мы Бога, согрешили, - говорит Пимен, - владыкою себе

цареубийцу мы нарекли»), Царь и народ – одно: «Народ – тело, царь – голова».

Свят не сам царь по своим качествам – свята воля царская, свято служение царю, его

место в жизни страны и народа, свят царский престол в миру, как в храме – алтарь с пре-

столом Бога. Каждый верующий лично перед Богом отвечает за свою жизнь; царь – единственный, кто несёт личную ответственность, огромную и страшную, ещё и за весь народ. «За царское согрешение Бог всю землю казнит, за угодность милует».

В царской власти в идеале виделась наиболее гуманная власть: соблюдая закон чело-

веческий, она была в то же время выше закона, над законом: «Одному Богу государь от-

вет держит». «Зачем нужно, - говорил Пушкин Гоголю, - чтобы один из нас стал выше

всех и даже выше самого закона? Затем, что закон – дерево, в законе слышит человек что-то жёсткое и небратское. С одним буквальным исполнением закона недалеко уйдёшь; на-

рушить же или не исполнить его никто из нас не должен; для этого-то и нужна высшая милость, умягчающая закон, который может явиться людям только в одной полномочной

власти. Государство без полномочного монарха – автомат, много-много, если оно достиг-

нет того, чего достигли Соединённые Штаты. А что такое Соединённые Штаты? – Мерт-

вечина. Человек в них выветрился до того, что и выеденного яйца не стоит».

Сквозь несомненно гоголевский слог здесь слышится подлинно пушкинская мысль. Пушкин глубоко проник в народное, в православное понимание власти и закона. Закон и

его исполнение необходимы, чтобы жизнь не превратилась в хаос. Однако закон ведь не

должен и не может быть «милостив», иначе это плохой закон – он должен быть справед-

лив; однако жить только «по справедливости», жить без милосердия есть ад. Милостивым

может быть только лицо, личность, человек; проявлять же такую милость, которая не на-

рушает, а превышает закон, может лишь такой властитель, который поставлен Богом – через Церковь – выше человеческих законов.

Именно к такому пониманию царской власти шёл автор «Бориса Годунова». Изучая эту

великую драму, которая, по моему глубокому убеждению, является первой, если не един-

ственной, поистине христианской драмой (что поразительно, ибо, приступая к работе над

«Годуновым», Пушкин, в своих головных убеждениях, был ещё, по его выражению, «весьма посредственным христианином», ясно, что в творчестве им руководили не убеж-

дения, а сердце), я склонен также предположить, что «Борис Годунов» был решающей

вехой не только в художественном, но и в политическом развитии поэта. В процессе рабо-

ты над трагедией, в процессе вживания в мысли и чувствования её героев Пушкин пости-

галл то, что ранее ему было не близко и непонятно, - постигал, что такое на Руси царь.

Писание трагедии было также процессом обрывания последних связей с либеральным,

декабристским мировоззрением, возникшим в России в послепетровскую эпоху и имев-

шим западноевропейское происхождение. Можно только поражаться духовной интуиции

Пушкина, которая всегда шла у него впереди убеждений «посредственного христианина»

и очень рано помогла ему чётко отделить от ветхозаветного законничества православную

устремлённость к благодати, к любви и милосердию, православное упование на образ Божий в человеке, а стало быть. и во властителе – упование, сказавшееся в народной по-

словице; «Бог милостив, а царь жалостлив».

Такое доверие к личной власти, освящённой Богом, к её человечности, было веками при-

сущее характеру народа, не случайно из всех исповеданий избравшего веру в Богочелове-

ка Иисуса Христа, который сказал:»Блаженны милостивые, ибо помилованы будут» (Мф.

5:7), который себя принёс в жертву во искупление человеческих грехов.

Сакральность, неотмирность царской власти на Руси связана, таким образом, с право-

славным учением о человеке, с верой в его божественную природу, с представлениями о

законе и благодати.

Революция Петра – «первого большевика», как его иногда называют, - укрепила матери-

альное могущество России, но надломило духовный стержень православной Руси и спо-

собствовала экспансии материализма и атеизма. Уже то, что формула «Православие, само-

державие, народность» стала в XIX веке официальной доктриной, говорило о каком-то

духовном надломе в государстве, о том.

Что составлявшее душу Руси православие обращалось из веры в идеологию, из души в некое подобие закона,- а Церкви отводилась роль соответствующего «ведомства».

Один из деятелей русской эмиграции, историк и мыслитель архимандрит Константин

(Зайцев) говорит о процессе драматических отношений между духовностью допетров-

ской Руси и мирной государственностью империи, о том, что святая Русь стала заслонять-

ся Имперской великой Россией, о том, что духовная связь Церкви, то есть верующего на-

рода, с государством слабела, распадалась, сходила на нет, пока, наконец, от этой связи не осталось одно-единственное звено: православный царь (трагический смысл этого итога выглядит тем более многозначительно, что последний русский государь Николай II был

одним из относительно немногих глубоко верующих людей своего времени).

В ходе бурных событий начала века царь и в самом деле остался совсем один. Постепен-

но, в той или иной форме, его предали и оставили все: интеллигенция, чиновный аппарат,

военачальники, приближенные, ради гражданского мира в стране он принёс себя в жертву,

отрекшись от престола,- и был вскоре расстрелян по указанию Ленина и Свердлова – без

суда, быстро и тайно. Династия, унаследовавшая шапку Мономаха в 1613 году в монасты-

ре святого Евпатия, была пресечена триста пять лет спустя в подвале дома Ипатьева в Екатеринбурге.

Цареубийства случались и раньше, но впервые в нашей истории убийство монарха – пусть и бывшего - означало уничтожение самого престола – места, которое, по вере пред-

ков, было свято, места ответчика и представителя перед небом за весь народ и всю Россию

Подобное событие для предков, говоривших: «Без Бога свет не стоит, без царя земля не правится»,- означало бы конец Руси и могло представляться им, пожалуй, как чудовищное

апокалипсическое видение. Но вот это произошло – множество русских людей отнеслось к этому спокойно, как к делу вполне естественному,- будто ничего святого у предков ни-

когда не было. Наверное, сегодня это трудно понять, но главное случилось не в области политики, а совсем в другой сфере. Люди согласились, что святыни отцов можно отме-

нить, что их нет, что они – фикция, связанная с выдумкой о милосердном Боге, сотворив-

шем человека по своему образу и подобию, реальность же состоит в том, что человек про-

изошёл от зверя.

Иными словами, преступление, совершённое в подвале, отразило катастрофу, давно уже

совершавшуюся в душах и сознании людей, отразило адекватно возникшему новому соз-

нанию - и потому было воспринято этим безбожным новым сознанием как норма.

Нарождавшийся новый мир вдохновлялся не просто социальной и политической пере-

делкой жизни, нет, в основе его лежала переделка самой сущности человеческого духа,

задача пересотворения, создания – как ещё недавно у нас говорили – нового человека.

Этим и было предрешено всё дальнейшее.

Обращусь опять к Пушкину. «Климат, образ правления, вера,- перечисляет он, - дают

каждому народу его особую физиономию». Трагедия русского народа совершалась в точ-

ности по пушкинскому перечислению, в обратном его порядке, начиная с духовной основы: вначале отреклись от веры. В порядке политической реализации этого акта уничтожили образ правления, заменив личную власть (в идеале ограниченную ответствен-

ностью перед Богом, христианской совестью) произволом, ничем не ограниченным. А через несколько десятилетий последовал и другой результат – экологический кризис, ска-

зывающийся сегодня и на климате.

Всё это, разумеется, не могло не дать, говоря по-пушкински, «особенную физиономию»

новому человеку и новому народу – советскому. «Новая общность людей» заменила иде-

ал христианской любви к ближнему и милосердия идеей классовой борьбы и ненависти, а прежние святыни («Пальнём-ка пулей в Святую Русь» - А.Блок. «Двенадцать») – новыми:

«Чёрная злоба, святая злоба…» (там же): черное уже громогласно объявлялось белым (цвет святости); ничто на деле становилось всем; вместо библейских евангельских запове-

дей заработали другие, чёрные: ненавидь, убий, лжесвидетельствуй.

Укради, экспроприируй, отними, перераспредели; «белого царя» сменила самая чёрная диктатура, обещанное бесклассовое общество всеобщего равенства без Бога обернулось обществом деклассированным, люмпен-обществом, в котором все равны перед всеобщим беззаконием.

Необходимо подчеркнуть: беззаконие было не результатом каких-то «искажений» или

чьих-то злостных происков - оно было естественнейшим следствием того духовного помрачения, которое сделало возможным екатеринбургское преступление. Бессудное

убийство человека, который, по православной вере, поставлен Богом выше закона, не мог-

ло не перечеркнуть все законы Божеские и человеческие.

«Новый мир», возникший в результате великого греха, оказался (как мы видим это и у

Пушкина, о чём говорилось выше) поистине перевёрнутым миром; и здесь объяснение того загадочного факта, над которым нынче бьются историки и политики: каким образом

оказалось возможно обвести вокруг пальца, одурманить на многие годы и подвергнуть ни

в какие прошлые времена не слыханному, безнаказанному террору, вплоть до геноцида,

многомиллионный народ, беспрепятственно построить грандиозное царство лжи и зла?

Да именно оттого и оказалось возможным, что все представления о чёрном и белом, о вер-

хе и низе, о добре и зле были перевёрнуты: такого извращённого сознания и в таких масш-

табах не знала история. Это было коллективное помрачение людей, ввергнутых во тьму, в

мир без Бога. Образовавшееся тоталитарное государство стало, по мысли уже упоминав-

шегося архимандрита Константина, оборотнем самодержавной Российской Империи, пе-

ревёрнутым её подобием. Империя политически осталась империей, но духовно преврати-

лась в разлагающийся труп, ибо была осенена «чёрной благодатью» того, кого Пушкин

однажды назвал «вечным врагом человечества». Возник и в самом деле новый человек,

возникла «новая порода» людей – людей, которым неведомо понятие греха и невнятен

голос совести, людей, слабо различающих добро и зло. В этом и объяснение факта, при-

водящего в недоумение историков и политиков.

Точкой, где сгустилась вся чернота этой трагедии безбожного сознания, превращающего

Бога, царя, человека в ничто, и была расправа над последним русским царём, его сыном-

наследником и всей семьёй.

Сурово сказал однажды Достоевский: русский человек без Христа – проходимец. На на-

шей истории, на нас это подтвердилось – и жестоко. Мы продолжаем жить в зоне преступ-

ления, в мире перевёрнутых представлений, по законам этих представлений, жить так, как

будто Бога нет. Оглянемся каждый на себя, на свои поступки, на своё отношение к ближ-

нему, вспомним, как на каждом шагу нарушаем заповеди Господни, как склонны судить

других более, чем себя, - и мы поймём, что это так.

Сегодня мы думаем и мечтаем о возрождении России; некоторым кажется, что единст-

венный ключ к этому – возрождение монархии, восстановление «образа правления».

Но разве можно помышлять об этом, не помышляя о главном – о возрождении образа

Божьего в человеке? А это означает – возрождение этого образа в себе. И пока мы, до сих

пор живущие по лжи и злобе, не увидим, что в жизни каждого из нас был – и не раз – свой

убиенный царевич, и не ужаснёмся этому, не перестанем кивать на кого-то, кто испортил

нам жизнь, - мы будем продолжать платить, платить так, как платит всякий, живущий по

извращённым законам. И пусть хоть все хоры запоют, и все храмы откроются, и зазвонят все колокола, - не будет возрождения России, будет продолжение того погибельного пути, который ведёт в наши дни через бессудный расстрел в подвале ипатьевского дома.

В финале «Бориса Годунова» сообщники самозванца призывают народ продолжить дело

лжи: «Кричите: да здравствует царь Дмитрий Иванович!» Но народ, увидевший следствие

своего собственного греха, «безмолвствует».

И в безмолвствовании как бы звучат слова, сказанные в самом начале трагедии иноком-летописцем Пименом:

О страшное, невиданное горе!

Прогневали мы Бога, согрешили,

Владыкою себе цареубийцу

Мы нарекли.

Это – начало покаяния, личного для каждого, а стало быть – и всенародного; это начало

готовности жить не по злобе и ненависти. К этому зовёт финал пушкинской трагедии.

Был ли такой момент в исторической действительности, изображённый Пушкиным? Кто

знает. Да это и не важно. Ведь до сих пор неизвестно, был ли убит благоверный царевич

Димитрий, а Пушкин, построив свою трагедию на том, что он был убит, тем самым предсказал цареубийство, которое совершилось действительно. Своей трагедией он пред-

сказал трагедию нашей жизни. Так, может быть, и финал «Бориса Годунова», пусть и вы-

мышленный, но взывающий к нашей совести и вере, - может быть, и он окажется проро-

ческим и указующим для нас, кого пушкинский Пимен прозорливо назвал «потомками

православных»?

Дата добавления: 2015-08-21