Глава 40. За два месяца Пичуга выступил более пятидесяти раз, исколесил весь Гаоми

За два месяца Пичуга выступил более пятидесяти раз, исколесил весь Гаоми. Поднявшийся вокруг него ажиотаж поутих, и стали возникать сомнения в достоверности этой истории, обраставшей всё новыми подробностями и чудесами. Возможно ли такое диво дивное? Так, в горах, все пятнадцать лет и провёл?!

— Мать вашу! — ругался Пичуга. — Трепать языком — спина не болит. Подумаешь, пятнадцать лет, пшик — и пролетели. А я всё это выстрадал — год за годом, месяц за месяцем, день за днём! А ну попробуйте, проведите так лет пять, коли кишка не тонка!

Да, пятнадцать лет — это, конечно, не сахар, но чтобы столько всего — и схватка с медведем, и разговор с волком… Разве возможно такое?

— Мать вашу! — кипятился Пичуга. — Если не было ни того, ни другого, так что я вообще в этой японской глухомани, в горах и чащобах, пятнадцать лет делал?

Два месяца назад, когда Пичуга впервые переступил порог нашего дома, я пережил страшное потрясение. Я понимал, что его появление как-то связано с Птицей-Оборотнем, тут же вспомнились её любовные утехи с немым и смертельный прыжок с утёса, но чтобы у неё был ещё и такой странный жених… Когда я посторонился, чтобы пропустить его, во двор выбежала рыдающая Лайди в простыне, обмотанной вокруг талии. Под кулаком немого прорвалась оконная бумага, показалась верхняя половина его тела и послышался крик: «То! То!» Лайди споткнулась и упала. Простыня была в крови. Вот такой обнаженной, страдающей — она и предстала перед Пичугой. Поняв, что во дворе посторонний, она поспешно закуталась в простыню. По ногам у неё текла кровь.

Тут вернулась матушка. Она гнала козу, таща за руку восьмую сестру. Безобразный вид Лайди её, похоже, не сильно удивил, а вот завидев Пичугу, она так и хлопнулась задом на землю.

Потом она рассказывала, что сразу поняла: он пришёл получить должок, и притом с процентами. Придётся расплачиваться за птиц, съеденных пятнадцать лет назад. Возвращение Пичуги Ханя означало конец высокого положения и достатка, во имя которых семья Шангуань принесла в жертву старшую сестру. Тем не менее матушка принимала его как желанного гостя и потчевала обильным угощением. Пичуга, эта свалившаяся с неба странная птица, сидел у нас во дворе, привычно держась за своё сокровище между ног, и тупо смотрел на хлопотавших матушку и Лайди. Сестру тронула его необычная история, и она на время забыла о страданиях, которые причинял ей немой. Тот как раз ввалился во двор и с вызовом уставился на Пичугу.

С палочками Пичуга обращался так неумело, что не мог подцепить ни кусочка курятины. Матушка предложила есть руками. Он поднял на неё глаза:

— Ведь она… моя… жена…

Матушка с ненавистью глянула на немого, который жадно грыз куриную голову.

— Она… уехала… далеко…

Матушка, добрая душа, не могла отказать Пичуге в просьбе пожить у нас, не говоря уже о том, что за это высказались глава района и управляющий филиала уездной гражданской администрации:

— Идти ему некуда, все просьбы таких вырвавшихся из ада людей нужно удовлетворять, к тому же…

Тут матушка прервала управляющего:

— Чего тут рассуждать! Пришлите кого-нибудь, чтобы помогли прибраться в пристройке.

Вот так легендарный герой Пичуга Хань занял у нас две комнаты в восточной пристройке, где когда-то жила Птица-Оборотень. Матушка достала с запылённой балки источенную жучками картину с её изображением и повесила на северную стену. Увидев её, вернувшийся с очередного выступления Пичуга заявил:

— Я знаю, кто обидел мою жену, и рано или поздно отомщу.

Необыкновенная любовь между старшей сестрой и Пичугой Ханем походила на маки в болотистых низинах: эти цветы опьяняют и сводят с ума своей красотой. В тот полуденный час немой отправился в кооператив за выпивкой. Сестра, присев под персиковым деревом, стирала бельё, матушка на кане мастерила смётку из петушиных перьев. Она услышала, как открываются ворота, и увидела входящего лёгкой походкой Пичугу. Он вернулся к своему прежнему занятию — ловле птиц, и сейчас у него на указательном пальце устроилась маленькая птаха с красивым оперением. Пичуга уселся рядом с Лайди и уставился на её шею. Птаха страстно насвистывала, перья на крыльях и шейке дрожали. Она заливалась на все лады, будто взывая к женской чувственности. Матушку охватило глубокое чувство вины. Эта птаха была живым воплощением всех страданий, перенесённых Пичугой. Она видела, как Лайди медленно подняла взгляд на птаху, на красивую кроваво-красную грудку и маленькие, с кунжутное семечко, лаково-чёрные глазки: глянешь — сердце разрывается. Сестра залилась краской, глаза у неё увлажнились, и матушка поняла, что под страстное щебетание птахи потихоньку приоткрывается завеса над тем, что её больше всего тревожило. Но изменить что-либо она была не в силах, потому что знала: если в сердце одной из дочерей из семьи Шангуань зарождается чувство к мужчине, то это влечение и восьмёркой лошадей не остановить. Матушка в отчаянии зажмурилась.

Растроганная до глубины души Лайди медленно поднялась — все руки в мыльной пене. Она была восхищена: такая крохотная — не больше грецкого ореха — пичуга, а своими беспрестанными трелями может вызвать такие чувства. А самое главное — она восприняла её таинственное послание, почувствовала сладкое искушение, волнующее, как коробочки сиреневато-красных лилий на воде при лунном свете, и одновременно пугающее. Стараясь не поддаться этому искушению, Лайди повернулась, чтобы уйти в дом, но ноги словно приросли к земле, а руки сами потянулись к птахе. Пичуга слегка тряхнул пальцами, и птичка взлетела ей на голову. Кожу царапнули нежные коготки, а голова ощутила трепетные вибрации пения. Лайди смотрела в добрые, обеспокоенные, отеческие, красивые глаза Пичуги, и её вдруг охватило острое чувство горечи. Пичуга кивнул ей, повернулся и направился в восточную пристройку. Птаха вспорхнула и влетела внутрь вслед за ним.

Лайди замерла. С кана донёсся беспомощный зов матушки. Даже не повернув головы, Лайди бесстыдно разрыдалась и бросилась к пристройке. Там уже ждал Пичуга Хань, раскрыв сильные, мерявшиеся хваткой с медведем объятия, и её слёзы оросили ему грудь. Понимая, что имеет на это право, она стала колотить его кулачками, а он принимал удары, поглаживая обеими руками её костлявые плечи и впадину позвоночника. Птаха, усевшаяся на жертвенный столик перед изображением Птицы-Оборотня, выводила восторженные трели. Казалось, из крохотного клювика вылетают звёздочки, похожие на капли крови.

Лайди без стеснения скинула с себя одежду и, жалобно всхлипывая, продемонстрировала свои шрамы — следы жестокости немого:

— Глянь вот, Пичуга! Сестрёнку мою до смерти довёл, а теперь и меня со свету сжить собирается. Не могу больше. Сил моих нет. — И упав к нему на постель, разрыдалась.

Так близко женское тело Пичуга видел впервые. Женщины, с удивлением осознавал он, эти божественные создания, которыми ему не дано было восхищаться из-за всех обрушившихся на него несчастий, — они прекраснее всех виденных в жизни красот. Длинные ноги Лайди, округлые ягодицы, прижатые к постели груди, впадинки на тонкой талии, кожа нефритовой белизны, ещё более нежная, чем на лице, хоть и израненная, — всё это трогало до слёз. Юношеские желания, подавляемые все пятнадцать лет испытаний, разгорались, как лесной пожар. Ноги у него подкосились, он упал перед Лайди на колени и дрожащими губами стал покрывать горячими поцелуями гладкую кожу её стоп.

Лайди почувствовала, как вспыхнувшие там голубые искорки побежали вверх и вмиг охватили её всю. Тело напряглось, и тут же напряжение схлынуло, словно прорвавшая дамбу вода. Она резко перевернулась на спину, расставила ноги, обхватила сохранившего юношескую невинность Пичугу за шею и притянула к себе, впившись в его губы многоопытным ртом.

— Чтоб он сдох, этот ублюдок немой, инвалид чёртов! — выдыхала она между бешеными поцелуями. — Чтоб ему сгнить, чтоб ему вороны глаза выклевали…

Заслышав их страстные вскрики, матушка кинулась закрывать ворота. Потом, чтобы хоть как-то заглушить эти возгласы, принялась колотить в прохудившийся железный котёл. В то время по проулкам ходили школьники, они собирали металлолом: котлы, мотыги, серпы, щеколды от ворот, даже напёрстки и железные кольца, какие вставляют в нос быкам, — который потом шёл на переплавку.^[157]

Но нашей семье благодаря знаменитому герою войны Сунь Буяню и легендарному мученику Пичуге Ханю разрешили не сдавать отслужившую свой срок утварь. Матушка надеялась, что любовные утехи Лайди с Пичугой продлятся недолго. Она понимала Лайди, которую тиранил немой, и переживала за неё. Сочувствовала она и хлебнувшему лиха Пичуге. Ему она была благодарна ещё и за тех вкуснейших птиц, что он приносил пятнадцать лет назад, а также за то, как он тосковал по её третьей дочери Линди и как восхищался ею. И сознательно стала хранителем новой беззаконной любви. Она предчувствовала, что последствия будут непоправимы, и всё же решила покрывать их, помогать им держать всё в тайне, чтобы оттянуть развязку. Но реальность была иной. Изведав женской страсти и нежности, такой мужчина, как Пичуга Хань, был уже не в силах остановиться. Пятнадцать лет он жил как дикий зверь, балансируя между жизнью и смертью. Поэтому такой получеловек, как немой, представлял для него не большую ценность, чем деревянная колода. Что касается Лайди, то её, женщину, познавшую столь разных мужчин, как Ша Юэлян, Сыма Ку и Сунь Буянь, прошедшую через огонь и дым сражений, пережившую славу и богатство, испытавшую блаженство чувственного наслаждения с Сыма Ку и самые гнусные крайности сексуального садизма с Сунь Буянем, Пичуга устраивал во всех отношениях. Ей приносили удовлетворение его благодарные ласки, граничащие с отцовской любовью, его полная неопытность в чувственных утехах. Роль наставницы позволяла осознавать себя на высоте положения, а ненасытность и страстность мужчины, впервые вкусившего запретный плод, доставляли несказанное наслаждение. Удовлетворение она испытывала и от мести немому. Поэтому всякий раз их любовные встречи были торжественно-печальны, без тени похоти и сопровождались слезами. Они наслаждались друг другом и знали, сколь много на душе невысказанных слов.

Немой с бутылкой водки на шее стремительными скачками двигался по улице в людском потоке. Пыль стояла столбом: одни тащили тачки с бурой железной рудой с востока на запад, другие толкали тачки с такой же рудой с запада на восток. Вот немой и прыгал между этих двух потоков: скачок, ещё скачок, большой скачок… С уважением глядя на поблёскивающие у него на груди медали, люди уступали ему дорогу. Это страшно льстило. Ростом всем лишь по пояс, силой духа он превосходил их. Поэтому большую часть дня он и ошивался здесь: допрыгивал до одного конца улицы, делал несколько глотков, чтобы взбодриться, и прыгал в другой. А пока он скакал туда-сюда, Лайди с Пичугой совершали свой «большой скачок» то на полу, то на кане. Немой был весь в пыли, «утюжки» сносились на целый цунь, на седалище под задом протёрлась большая дыра.

Деревья в округе все до одного вырубили, в поле за околицей поднимался густой дым. Цзиньтун примкнул к боевому отряду по уничтожению воробьёв. Вооружившись длинными бамбуковыми шестами с красными лоскутками на концах и колотя в гонг, члены отряда гоняли воробьёв дунбэйского Гаоми из деревни в деревню, не давая им возможности ни поклевать, ни отдохнуть, и те в конце концов камнем падали на землю. Под воздействием различных факторов Цзиньтун излечился от любовных страданий, прошло и пристрастие к грудям вкупе с отвращением к обычной пище. А вот авторитет его значительно упал. Любимую учительницу русского языка Хо Лина причислили к правым и отправили на трудовое перевоспитание в госхоз «Цзяолунхэ», в пяти ли от Даланя. На улице Цзиньтун заметил немого, тот тоже увидел его. Они махнули друг другу и двинулись дальше каждый своей дорогой.

Бурное и радостное время, когда вокруг стоял шум и гам и пылали отсветы огней, быстро закончилось, и Гаоми вступил в новую, унылую, пору. Осенним утром под моросящим дождём по узкой немощёной улице с юго-востока в Далань с лязгом и грохотом вступила батарея тяжёлой артиллерии. Двенадцать тягачей и двенадцать больших гаубиц. На раскисшей от дождя улице не было ни души, прыгал лишь немой. За время недавнего «большого скачка» он растратил все душевные силы и пребывал в подавленном настроении. Да и выпивал изрядно, поэтому взгляд у него потух, а оставшаяся половина тела расплылась. Но стоило ему завидеть батарею, как он тут же воспрял духом. Ни с того ни с сего выскочил на середину улицы и преградил дорогу. Тягачи вынуждены были остановиться. Смаргивая капли настырного осеннего дождя, солдаты воззрились на странное существо. Из кабины выскочил рассерженный офицер с пистолетом на боку:

— Жить, что ли, надоело, ублюдок!

Как немой остался жив — непонятно: дорога скользкая, возвышался он над землёй совсем ненамного, ниже колёса тягача, да и к тому же попал в мёртвый сектор обзора. Заметив мелькнувшую жёлтую тень, водитель тут же дал по тормозам, но увесистый бампер тягача всё же соприкоснулся с большой квадратной головой немого. Крови не было, но мгновенно вспухла здоровенная шишка — чуть ли не с куриное яйцо. Офицер хотел отпустить ещё пару забористых ругательств, но от хищного блеска в глазах немого ему стало как-то не по себе, и он перевёл взгляд на медали, прицепленные к потрёпанной армейской гимнастёрке. Щёлкнув каблуками, он вытянулся и отдал честь:

— Виноват, уважаемый, простите великодушно!

Немой остался страшно доволен. Он отступил на обочину, освободив проезжую часть, и тягачи медленно потащили тяжёлые орудия дальше. Солдаты отдавали ему честь, а он салютовал в ответ, касаясь кончиками пальцев обвисшего козырька шапки. Колонна прошла, оставив за собой окончательно разбитую колёсами дорогу. Потянул ветер с востока, косо падали капли белёсой осенней мороси, улицу окутал промозглый туман. Иногда дождь стихал, и можно было заметить редких — уцелевших после расправы — воробьёв. Немого провожали глазами несколько промокших псов, которые сидели, поджав хвосты, на обочине под навесом стенда наглядной агитации и пропаганды.

Прошедшая мимо батарея гаубиц стала символом окончательного завершения периода всеобщего ликования. Повесив голову, немой потащился домой. Высоко подняв «утюжки», он, как обычно, вознамерился колотить в ворота, но они оказались незаперты. Более того, он необычайно отчётливо услышал их скрип. До этого он пребывал в мире почти полной тишины, поэтому Пичуге с Лайди долго удавалось скрывать свою тайную связь. Кроме того, в последние месяцы большую часть дня немой проводил или на главной улице, или у плавильных печей. А вернувшись домой, падал замертво и засыпал беспробудным сном, чтобы наутро снова ускакать за ворота. Ему было не до Лайди, и это тоже стало немаловажной причиной того, что он несколько месяцев не знал о прелюбодеянии.

Возможно, причиной возвращения слуха к немому стало столкновение с бампером тягача. Кто знает, может, от удара из ушей выскочило нечто инородное, мешавшее слышать. От скрипа ворот он даже вздрогнул, но потом с удивлением услышал стук осеннего дождя по листьям деревьев и громкий храп спящей на кане тёщи: видно, матушка сплоховала и забыла закрыть ворота на щеколду. Но самым поразительным были стоны боли и наслаждения Лайди, доносившиеся из восточной пристройки.

Поведя носом, как охотничий пёс, он учуял запах её тела, похожий на лягушачий, и большими прыжками метнулся к пристройке. От скопившейся во дворе воды седалище промокло насквозь, зад прохватила леденящая сырость, и анус прострелила режущая боль.

Дверь была беспечно приоткрыта, внутри горела свеча, с картины холодно поблёскивали глаза Птицы-Оборотня. Он тут же выхватил взглядом предмет своей зависти — здоровенные ноги Пичуги Ханя, длинные, волосатые. Зад Пичуги беспрестанно двигался, а перед ним, разметав отвислые груди, выгибалась Лайди. Опутанная всклокоченными чёрными волосами голова моталась по подушке, а руки конвульсивно вцепились в тюфяк. Из этого клубка чёрных волос и вылетали так поразившие его стоны. Ему показалось, что всё вокруг с жужжанием высветила зеленоватая вспышка.

Взревев, как раненый зверь, он метнул в них свой «утюжок». Тот скользнул по плечу Пичуги, ударился о стену и упал рядом со щекой Лайди. Следом полетел второй. Он попал Пичуге по заду. Тот повернулся, свирепо уставившись на мокрого, трясущегося немого, и на губах у него заиграла самодовольная усмешка. Лайди, тяжело дыша, распласталась на кане и натягивала одеяло, чтобы прикрыться.

— Что, увидел-таки, немой ублюдок! — бросила она, привстав.

Опираясь руками о землю, немой, как большая лягушка, одним прыжком перемахнул через порог. После второго прыжка он очутился в ногах Пичуги и яростно боднул их своей большой, крепкой головой. Пичуга прикрыл руками свой инструмент, который только что продемонстрировал свои неординарные способности, и с воплем согнулся в поясе. Его лицо вмиг усеяли желтоватые капли пота. Немой рванулся вперёд с ещё большей яростью. Непомерно развитыми длинными ручищами он, как осьминог щупальцами, ухватил плечи Пичуги и одновременно намертво вцепился ему в горло, вложив в мозолистые, крепкие, как сталь, лапищи мощь всего тела. Тело Пичуги обмякло, рот раскрылся в страшной гримасе, глаза закатились — видны были лишь белки.

Лайди, от ужаса впавшая было в ступор, вдруг очнулась, схватила валявшийся у подушки «утюжок» и, как была голышом, соскочила с кана. Сначала она рубанула «утюжком» по вытянутым рукам немого. Раздался звук, как от удара по дереву, и всё. Когда она ударила его по голове, та лишь хрупнула, как перезрелый арбуз. Она отбросила «утюжок», вытащила из двери тяжёлый дубовый засов, размахнулась и изо всей силы опустила его на голову немого. Тот всего лишь что-то промычал. После второго удара немой отпустил шею Пичуги и бухнулся на пол, подобно опрокинутому кувшину. Сверху на него навалилось обмякшее тело Пичуги.

Шум в пристройке разбудил матушку. Когда она, шаркая туфлями, подбежала к двери, всё было кончено. Что здесь произошло, было понятно без слов. Она печально глянула на бессильно привалившуюся к дверному косяку абсолютно голую Лайди. Та отбросила испачканный кровью засов и будто в трансе вышла во двор. Белёсый косой дождь хлестал её по телу и скатывался мелкими, как слёзы, каплями. Хлюпая по лужам изуродованными бинтованием ногами, она добрела до чана, села на корточки и стала мыть руки.

Матушка еле стащила Пичугу с тела немого и перевалила его на кан. Потом с отвращением прикрыла одеялом. «Жив легендарный герой», — поняла она, когда он издал мучительный стон. Она наклонилась к немому и поставила его, как мешок. Только тогда заметила у него на лице две полоски от вытекшей из носа чёрной, как тушь, жидкости. Тронула его за нос, потом отпустила руки. Тело немого осталось в той же позе, не упало.

Матушка обтёрла кончики пальцев о стену, вернулась к себе на кан и легла прямо в одежде. Перед глазами мелькали эпизоды из жизни немого. Вспомнив, как он в детстве, оседлав с братьями стену, воображал себя повелителем всех и вся, она не выдержала и рассмеялась. А Лайди во дворе всё мыла и мыла руки, залив весь двор мыльной пеной. После полудня из пристройки показался Пичуга, держась одной рукой за горло, а другой за ширинку. Он обнял продрогшую Лайди, она обхватила его за шею, и они глупо захихикали.

Немного погодя во двор семьи Шангуань в сопровождении секретаря райкома вошёл красногубый и белозубый коротышка офицер с подарком — большим тазом, завёрнутым в красную бумагу. На их неоднократное приветствие никто не ответил, и они прошли прямо в комнату матушки.

— Тётушка, — обратился к ней партсекретарь, — это командир артиллерийской батареи Сун, он пришёл выразить почтение товарищу Сунь Буяню.

— Почтенная тётушка, — смущённо начал Сун, — мне очень неудобно, но товарищ Сунь Буянь ранен в голову нашим тягачом.

— Что говоришь? — Матушка так и подскочила на кане.

— Наш тягач… Дорога скользкая… В общем, товарищу Сунь Буяню большую шишку на голове поставили… — заикаясь, проговорил Сун.

— Он вернулся домой, покричал, покричал и умер… — Матушка разрыдалась.

Испуганный офицер побледнел.

— Тётушка, тётушка… — лепетал он, чуть не плача. Мы затормозили, но дорога очень скользкая…

Когда для осмотра тела прибыл судмедэксперт, Лайди, уже аккуратно одетая, с узелком в руках, сказала матушке:

— Пойду я, мама, будь что будет. Не могу я на этих солдат вину перекладывать.

— Поговори с судейскими. Так уж исстари заведено: если женщина беременна, то сначала родит, а потом уж…

— Я понимаю. В жизни ничего ещё так ясно не понимала.

— Ребёнка твоего я подниму.

— Ничуть не сомневаюсь, мама.

Она вышла во двор и подошла к восточной пристройке:

— Не нужно никакого расследования, я его убила. Сначала «утюжком» ударила, а потом дверным засовом. Он Пичугу душил.

Во дворе появился Пичуга Хань со связкой мёртвых птиц в руках.

— В чём дело? — удивился он. — Подумаешь, окочурился этот хлам, полчеловека! А убил его я.

Лайди и Пичуге надели наручники и увели.

Пять месяцев спустя явилась женщина из полиции и передала матушке тощего, как больной котёнок, младенца, мальчика. Ещё она сказала, что Лайди расстреляют через день на рассвете и что семье разрешено забрать тело. Если не заберут, его отправят в анатомичку на вивисекцию. Она сообщила также, что Пичуга Хань осуждён на пожизненное заключение и вскоре его препроводят в Таримскую котловину,^[158]

за десять тысяч ли отсюда. Перед отправкой семье разрешено свидание.

Цзиньтуна к тому времени уже исключили из школы за порчу саженцев, а Ша Цзаохуа выгнали из труппы маоцян и отправили домой за воровство.

— Надо забрать тело, — сказала матушка.

— Да ну, бабуля, не поедем, — махнула рукой Цзаохуа.

Но матушка покачала головой:

— За то, что она натворила, расстреливают, но на куски не режут.

Посмотреть на расстрел Шангуань Лайди собралось более десяти тысяч человек. Её привезли из тюрьмы к мосту Дуаньхуньцяо.^[159]

Вместе с ней был проходивший по тому же делу Пичуга. Чтобы они не разговаривали, им заткнули рот.

После казни Лайди прошло совсем немного времени, и семья Шангуань получила уведомление о смерти Пичуги Ханя. Когда его этапировали к месту заключения, он попытался бежать, попал под поезд, и его разрезало пополам.

Дата добавления: 2015-08-21