Глава 33. Выставку наглядной агитации по классовой борьбе устроили в церкви

Выставку наглядной агитации по классовой борьбе устроили в церкви. Длинная колонна учеников подтянулась ко входу, и тут вдруг, как по команде, все громко разревелись. От плача сотни детей — даланьская начальная школа к этому времени уже расширилась и стала основной для всею Гаоми, — казалось, разрыдалась сама улица. На каменных ступенях при входе в церковь стоял новый директор школы. С явно неместным произношением он громко увещевал:

— Дети, дети, успокойтесь, держите себя в руках! — Он вытер глаза серым носовым платком, потом звучно высморкался.

Дети умолкли, по одному зашли в церковь вслед за учителями и выстроились рядами у стены в специально очерченном мелом квадрате. Вся церковь была увешана картинками, нарисованными цветной тушью, с пояснительной надписью под каждой. Рядом, с указками в руках, стояли женщины-комментаторы.

Начала объяснения наша учительница музыки Цзи Цюнчжи. За избиение ученика она была сурово наказана, и её когда-то красивые большие глаза теперь безжизненно застыли на унылом, пожелтевшем лице. На возвышении, с которого прежде проповедовал пастор Мюррей, стоял недавно назначенный начальник района с «маузером» на бедре. Цзи Цюнчжи, указывая на рисунки, зачитывала подписи под ними, старательно выговаривая слова по-пекински.

На рисунках, висевших прямо перед учениками, была изображена природа дунбэйского Гаоми, а также историческая обстановка в обществе перед революцией и освобождением. Далее на картинке сплелись в клубок ядовитые змеи с раздвоенными красными языками. На голове у каждой было написано, кто она такая; на лбу одной из самых крупных красовалось имя отца Сыма Ку и Сыма Тина.

— «Жестоко угнетаемый ядовитыми змеями-кровососами, — бесстрастным голосом бегло читала Цзи Цюнчжи, — народ дунбэйского Гаоми прозябал в крайней нищете, жил хуже скота». — Она ткнула указкой в картинку, на которой была нарисована старуха с лицом как у верблюда, с дырявой корзинкой для подаяния и с посохом нищенки в руках. За её лохмотья цеплялась сморщенная, как обезьянка, девочка. Чёрными штрихами были обозначены падающие листья, тоже чёрные, что доказывало наличие пронизывающего холодного ветра. — «Многим беднякам пришлось покинуть свои дома и скитаться нищенствуя, а злые псы помещиков до крови кусали им ноги». — Указка Цзи Цюнчжи легко переместилась следующий рисунок: большие, чуть приоткрытые, чёрно-лаковые ворота с тремя золотыми иероглифами на табличке — Фушэнтан. Из ворот высовывается головка в шапочке с красной кисточкой — надо понимать, отродье тирана-помещика. Странное дело, этот помещичий сынок, розовощёкий и ясноглазый, вовсе не вызывал отвращения, наоборот, казался очень милым. А в ногу другого малыша вцепился здоровенный рыжий пёс.

Тут одна школьница начала всхлипывать. Этой, с позволения сказать, девочке из деревни Шакоуцзы было уже лет семнадцать-восемнадцать, а училась она во втором классе. Остальные с любопытством поглядывали на неё, пытаясь понять, чего это она расхныкалась. Один из учеников вскинул руку и, прервав Цзи Цюнчжи, выкрикнул лозунг. Та терпеливо ждала, не отрывая указки от рисунка. Тут же этот активист взвыл во всю глотку. Он якобы плакал, но в его покрасневших глазах не было ни слезинки. Я покосился на стоявших рядом учеников: рыдали все, и звуки эти становились всё громче, набегая волна за волной. Директор, стоявший на самом видном месте, одной рукой прикрывал лицо, а другой, сжатой в кулак, колотил себя в грудь. У стоявшего слева от меня конопатого Чжан Чжунгуана подбородок был мокрый от слюней, он тоже колотил себя в грудь обеими руками попеременно, от гнева или от горя — не знаю. Его семью зачислили в разряд крестьян-арендаторов, но до освобождения я часто видел этого «сына крестьянина-арендатора» на даланьском рынке, где он таскался за папашей, который зарабатывал на жизнь азартными играми. В руках у Чжунгуана обычно был кусок жареной свиной головы, завёрнутый в свежий лист лотоса, и он откусывал от него на ходу, отчего все щёки и даже лоб лоснились от жира. И вот из этого обожравшегося в своё время жирной свининкой разинутого рта текли слюни — от чувств. У пухлой девицы справа на обеих руках возле большого пальца было ещё по одному, нежно-жёлтому, как свежий бутон. Её звали, кажется, Ду Чжэнчжэн, но для нас она была Ду Люлю — Ду Шесть Шесть. Всхлипы, которые она исторгала, напоминали голубиное воркование. Крошечные пальчики, прижатые к лицу, подрагивали, как хвостики упитанных поросят, а меж ними сквозил лаково-чёрный, мрачный взгляд. Конечно, многие плакали искренне, и слёзы эти были для них так дороги, что их даже не вытирали. Мне, честно говоря, было не выдавить из себя ни слезинки, и я никак не мог взять в толк: неужели несколько грубо намалёванных картинок могут так разрывать душу? Но чтобы не слишком выделяться, я решил поступать как все. Ведь я заметил, что Ду Люлю мрачно зыркает на меня, и при этом знал, как глубоко она меня ненавидит. В классе мы сидим с ней рядом, и однажды во время вечерних занятий она тайком погладила меня по ноге этим своим лишним пальцем, а сама в это время продолжала бубнить урок. В нарушение всех правил дисциплины я тогда вскочил как ужаленный, получил от учительницы нагоняй и тут же всё выложил. Сомнения нет, поступил я глупо: разве следует мальчикам отвергать подобные поползновения со стороны девочек! А если не нравится, вовсе не обязательно рассказывать об этом всем. Разобрался я, что к чему, лишь через десятилетия и даже немного пожалел: и чего я тогда не… Но в тот день при виде извивающихся, как мясистые гусеницы, пальчиков я испытал лишь страх и отвращение. Когда я выдал её, она не знала, куда деваться от стыда. Хорошо, дело было вечером и в классе горели масляные лампы, они отбрасывали перед каждым большое, с арбуз, пятно желтоватого света. Опустив голову, она, запинаясь, проговорила под скабрёзное хихиканье сидевших сзади переростков:

— Я не специально, я хотела ластик у него взять…

На что я тут же выпалил, как последний болван:

— Нет, очень даже специально, она ещё меня щипнула.

— Замолчи, Шангуань Цзиньтун! — сурово одёрнула меня тогда Цзи Цюнчжи, которая кроме музыки учила нас ещё и родной речи.

С тех пор я стал заклятым врагом Ду Чжэнчжэн, и обнаружив однажды в своей сумке дохлого геккона, даже на минуту не усомнился, что это её рук дело. И если сегодня, в такой серьёзной обстановке, один я не буду размазывать по лицу ни соплей, ни слёз, всё может обернуться куда хуже. Задумай Ду Чжэнчжэн поквитаться со мной… последствиях страшно было даже подумать. Поэтому я закрыл лицо руками и, приоткрыв рот, стал издавать нечто вроде всхлипываний. Рыданий, при всех стараниях, у меня не получалось.

Цзи Цюнчжи возвысила голос так, что перекрыла всякий плач:

— «Реакционный класс помещиков жил в кутежах и распутстве. У одного Сыма Ку было четыре жены!» — Её указка стукнула по картинке, на которой Сыма Ку — с головой волка и туловищем медведя — длинными волосатыми лапами обнимал четырёх чудовищ в женском обличье. Две слева — с человечьими головами и змеиными телами, а те, что справа, — с рыжими лисьими хвостами. Рядом — стайка чудовищ поменьше. Это, понятное дело, потомство Сыма Ку. Среди них, должно быть, и маленький герой Сыма Лян. Интересно, в каком виде его здесь намалевали? В виде духа-кота с треугольными ушами? Или как духа-крысу с остренькой мордочкой, в красной курточке, с поднятыми маленькими лапками? По мне скользнул мрачный взгляд Ду Чжэнчжэн. — «Четвёртая жена Сыма Ку, Шангуань Чжаоди, — продолжала Цзи Цюнчжи, ткнув указкой в одну из женщин с лисьим хвостом, — голос учительницы звучал громко, но был начисто лишён эмоциональной окраски, — любила полакомиться деликатесами. Последним её увлечением была жёлтая кожа с окорочков молодых петушков. Чтобы потрафить ей, в доме Сыма Ку их перерезали целую гору!»

«Что за бред! — думал я. — Когда это вторая сестра ела жёлтую кожу с окорочков молодых петушков? Она курятину вообще в рот не брала. И не было никакой горы молодых петушков в доме Сыма!» Напраслина, возводимая на сестру, переполнила меня гневом и вызвала сильнейший протест против несправедливости. В результате из глаз у меня брызнули совершенно искренние слёзы. Я утирал их и утирал, а они всё лились и лились.

Свою часть комментариев Цзи Цюнчжи закончила и, тяжело дыша, отошла в сторону. Её место заняла недавно присланная из уезда учительница по имени Цаи. Она и слова не произнесла, а в её глазах с веками без складок под тонко очерченными бровями уже стояли слёзы. Тема её комментария просто дышала ненавистью: «Неслыханные злодеяния Хуаньсянтуань».^[138]

Она исполняла возложенное на неё поручение со всей тщательностью и зачитывала одну за другой все подписи, указывая на каждую, будто знакомя с новыми иероглифами. На первом рисунке справа вверху чёрная туча закрывала серп луны, вверху слева падали чёрные листья, оставляя за собой чёрные линии. Ветер дул не зимний, явно осенний. Под чёрной тучей и серпом луны главный злодей дунбэйского Гаоми Сыма Ку в армейской шинели с портупеей, оскалив клыки и высунув красный язык, с которого капала кровь, сжимал торчащей из просторного левого рукава лапой уже зазубрившийся от убийств окровавленный кинжал размером с бычье ухо. В правой лапе он держал револьвер с грубо намалёванными язычками пламени у ствола, вероятно призванными обозначать, что оттуда вылетает пуля. Штанов на нём, как ни странно, не было, а внизу, под шинелью, волочился по земле здоровенный волчий хвост. Нижние конечности — коротенькие и чрезмерно толстые, без какого-либо соответствия верхним. Скорее это коровьи ноги, а не волчьи лапы, а вот когти точно принадлежат животному типа собаки. Возле него толклась свора злобных, омерзительных тварей, среди которых выделялась плюющая красным ядом очковая кобра.

— Это Чан Силу, реакционер, зажиточный крестьянин из деревни Шалянцзыцунь, — пояснила учительница Цай, ткнув указкой в голову очковой змеи. — А это, — она указала на дикую собаку, — гнусный деспот, помещик Ду Цзиньюань из Шакоуцзыцунь. — Ду Цзиньюань тащит за собой волчезубую палицу^[139]

— конечно же, в крови. Изображённый рядом с ним Ху Жикуй, солдафон и наёмник из деревни Ванцзяцю, ещё сохранил человеческие черты, только лицо вытянутое, как морда мула. Реакционер и зажиточный крестьянин Ма Циньюнь из Лянсяньтунь мало отличался от медведя. В общем — шайка вооружённых до зубов кровожадных зверей, готовых под предводительством Сыма Ку наброситься на дунбэйский Гаоми. — Члены Хуаньсянтуань осуществляли разнузданную классовую месть. За короткий отрезок времени, менее чем десять дней, с невообразимой жестокостью, от которой волосы становятся дыбом, они убили тысячу триста восемьдесят восемь человек. — Указка ткнулась в довольно большой лист с серией рисунков, демонстрирующих, как это происходило. Это подобие словаря пыток, богато иллюстрированного, с подробными описаниями, от которых кровь стыла в жилах, вызвало целую волну горестных завываний. Сначала в этой серии рисунков были представлены традиционные методы умерщвления людей, такие как отсечение головы и расстрел. Затем методы становились изощрённее. — Это закапывание заживо, — указала на картинку Цай. — Как следует из названия, жертв закапывают в землю живыми. — Большущий ров, в нём несколько десятков людей с мертвенно-бледными лицами, а на краю рва тот же Сыма Ку даёт команду бандитам из Хуаньсянтуань забросать ров землёй. — «По свидетельству оставшейся в живых беднейшей крестьянки тётушки Го, урождённой Ма, — читала Цай подпись под картинкой, — уставшие от своих злодейств бандиты заставили революционных ганьбу и простых людей самих рыть себе могилы и закапывать друг друга. Когда люди уходили в землю по грудь, им становилось трудно дышать, грудь, казалось, готова была разорваться, кровь приливала к голове. Тогда бандиты из Хуаньсянтуань стреляли по головам, и кровь вместе с мозгами вылетала на высоту до одного метра». — На рисунке из торчащей из земли головы действительно бил фонтан крови. Он достигал верхнего края рисунка, а потом рассыпался каплями вишнёвого цвета.

Лицо учительницы побелело, — похоже, у неё закружилась голова. От дружного плача учеников, казалось, балки сотрясались, а мне в это время было не выжать ни слезинки. Судя по указанным на рисунках датам, когда Сыма Ку вёл разнузданную бойню, мы с матушкой, а также революционные ганьбу и активисты отходили в прибрежные районы северо-востока. Неужели Сыма Ку действительно способен на подобную жестокость? А у Цай и в самом деле закружилась голова, и она прислонилась ею ко рву, в котором живьём закапывали людей: казалось, маленький человечек из Хуаньсянтуань поднимает лопату земли, чтобы присыпать и её. На лице Цай выступили капли пота, и она стала медленно сползать на пол, увлекая за собой прикреплённый к стене рисунок. И вот она уже сидит у стены, на голове — белый лист бумаги, и на него, кружась, падают серые хлопья пыли.

Это было столь неожиданно, что стенания школьников тут же стихли. Подбежавшие районные чиновники быстренько вынесли учительницу на свежий воздух. Их начальник, мужчина средних лет с родимым пятном на пол-лица, сурово объявил, держась за деревянную кобуру «маузера» на бедре:

— Товарищи школьники! Теперь мы попросим тётушку Го, урождённую Ма, из деревни Шалянцзыцунь поделиться воспоминаниями о том, что она пережила лично. Пригласите, — кивнул он районным ганьбу помоложе.

Все взоры обратились на ветхую дверцу, которая вела в придел, где когда-то обитал пастор Мюррей. Как будто ждали выхода знаменитого актёра. Повисшую тишину вдруг разорвал донёсшийся из дворика протяжный вопль. Двое ганьбу ввели под руки седовласую старушонку. Прикрыв рукавом рот и запрокинув голову, она сотрясалась в горестных рыданиях. Все тут же с готовностью присоединились к ней и проплакали минут пять. Наконец она утёрлась, расправила рукава и проговорила:

— Не плачьте, дети, мёртвых слезами не воскресишь, а живым нужно жить дальше.

Затихнув, все уставились на неё. Эти вроде бы простые слова показались мне исполненными глубокого смысла. А старуха тут же сконфуженно бросила:

— Чего говорить-то? Дело прошлое, и говорить тут не о чем. — Она развернулась и собралась было выйти из церкви, но её остановила подскочившая Гао Хунъин, председатель женсоюза её деревни:

— Но вы же сначала согласились, тётушка, верно? Как же так — в последний момент и на попятный?! — Она была явно расстроена.

Тут к старухе очень вежливо, обходительно обратился районный начальник:

— Вы, почтенная, просто расскажите, как эти убийцы из Хуаньсянтуань людей живьём закапывали. Пусть дети получат урок, чтобы не забывали прошлое. Товарищ Ленин сказал: «Забывать прошлое — значит предавать его».

— Ну раз товарищ Ленин хочет, так и быть, расскажу. — Старуха глубоко вздохнула. — В тот вечер светила полная луна, такая яркая — хоть узоры вышивай. Такие светлые ночи нечасто случаются. В детстве один старец рассказывал, что во времена смуты «длинноволосых»^[140]

луна тоже была такая светлая. Мне не спалось, всё казалось, беда какая случится. А раз сон не идёт, дай, думаю, схожу к матери Фушэна в западный проулок, одолжу заготовку для тапок, заодно и поговорю о жене для Фушэна. Племянница у меня девка на выданье. Ну, вышла я из ворот, глядь — Сяо Шицзы с большим сверкающим мечом в руках ведёт под конвоем Цзиньцая, его жену, мать и двоих детей. Старшему лет семь-восемь, а младшенькой два с небольшим. Старший плетётся за бабкой, ревёт от испуга; младшенькая тоже плачет на руках у матери. У самого Цзиньцая одна рука висит плетью, на плече рана глубокая, всё в крови — ужас один. За спиной Сяо Шицзы ещё трое громил, на лицо вроде знакомые, все с мечами и глядят зверем. Хотела было улизнуть, да поздно, заметил меня этот ублюдок Сяо Шицзы. К слову сказать, мы с его матерью в каком-то дальнем родстве. Вот он и говорит: «Никак моя тётушка?» — «Шицзы, когда это ты вернулся?» — говорю. «Вчера вечером» — отвечает. «А это чего?» — «Ничего, ищу вот этой семье место для ночлега». Вижу, дело-то нехорошее, и говорю: «Мы же все соседи, Шицзы, как бы плохо всё ни складывалось, разве годится так-то?» — «Никакой вражды меж нами нет, — отвечает. — И отцы наши вовсе не враждовали, даже побратались. Но он всё же отца моего на дереве повесил, всё денег хотел с него получить». Тут взмолилась мать Цзиньцая: «Почтенный племянник! Названый брат не ведал, что творит! Пощади его ради старой дружбы, я, старуха, на коленях молить буду». — «Не надо, мама, не просите его!» — Это уже Цзиньцай заговорил. «Молодец, Цзиньцай, — похвалил Сяо Шицзы. — Что-то от мужика в тебе осталось, недаром командиром ополчения сделали». — «Вы только несколько дней и продержитесь», — заявляет Цзиньцай. «Верно говоришь, — согласился Сяо Шицзы. — Я тоже считаю, что дней десять или пару недель. Но чтобы разделаться с твоей семьёй, и этого вечера хватит». Тут я обращаюсь к нему, как старшая к младшему: «Отпустил бы ты семью Цзиньцая, Сяо Шицзы, иначе не племянник ты мне больше!» А он как зыркнет на меня: «Кто это, ети его, племянником тебе приходится? Ты это брось примазываться. Тогда вон я нечаянно цыплёнка у тебя раздавил, так ты мне голову дубиной проломила!» — «Эх, Шицзы, — говорю, — ничего-то в тебе нет человеческого». Тогда он поворачивается к этим трём бугаям: «А что, братва, сколько человек у нас на счету сегодня?» — «Если с этой семейкой, то девяносто девять получается», — отвечает один. «Ну что, дальняя родственница, десятая вода на киселе, — заявляет Сяо Шицзы, — придётся тебя прихватить для ровного счёта». Я как услышала, аж похолодела: убить хочет, ублюдок! Повернулась — и бегом к дому. Да разве мне с ними тягаться! Эта дрянь Сяо Шицзы никакой родни не признаёт. Заподозрил однажды, что у жены есть кто-то на стороне, так спрятал ручную гранату в печке. Мать его спозаранку полезла золу выгребать, там её и нашла. Запамятовала я этот случай, да и язык свой распустила, вот и угодила в беду. Привели они Цзиньцая с семьёй и меня заодно к песчаному хребту Шалянцзы, и один принялся яму копать. В песке копать невеликий труд, много времени не заняло. Луна белая светит — аж глазам больно, всё вокруг видно как днём: трава, цветочки, муравьи… Сяо Шицзы к краю ямы подошёл и командует: «Покопай-ка ещё чуток, а то Цзиньцай вон какой вымахал, что твой, ети его, мул». И детина с лопатой стал копать дальше, знай песок мокрый наверх выбрасывает. «Ну, Цзиньцай, может, сказать чего хочешь?» — спрашивает Сяо Шицзы. «Я у тебя, Шицзы, ничего просить не собираюсь, — говорит Цзиньцай. — Да, я убил твоего отца. Не я, так другой бы кто убил». — «Мой отец был человек бережливый, вместе с твоим рыбой и креветками торговал, подзаработал немного, вот и купил несколько му земли. Твоему не повезло: деньги у него стащили. Ну а мой-то, скажи на милость, в чём провинился?» — пытает его Сяо Шицзы. «В том, что землю купил, — отвечает Цзиньцай. — Землю купил, вот и вся вина!» — «А скажи, Цзиньцай, если честно: кто бы не хотел землицы прикупить? Твой отец, например? Или ты сам?» — «Не надо мне вопросы задавать, — отмахнулся Цзиньцай. — Всё равно не отвечу. Ну что, докопал?» — спрашивает детину с лопатой. — «Докопал», — отвечает тот. Тут Цзиньцай, ни слова не говоря, прыгает вниз. Яма ему по шею оказалась. «Шицзы, хочу пару лозунгов крикнуть». — «Кричи на здоровье. Мы с тобой дружили, ещё когда с голым задом бегали, так что к тебе отношение особое. Кричи что хочешь». Цзиньцай подумал, поднял здоровую руку и крикнул: «Да здравствует Компартия! Да здравствует Компартия!! Да здравствует Компартия!!!» Только это и прокричал. «Ну, накричался?» — спрашивает Сяо Шицзы. — «Накричался». — «А ну, крикни ещё пару раз, больно звонко у тебя получается». — «Хватит, не буду больше. Крикнул три раза, и довольно». — «Ну и ладно. Теперь ты спускайся, тётушка!» — подтолкнул Сяо Шицзы мать Цзиньцая. Та бух на колени и ну отвешивать ему земные поклоны. А он вырвал у здоровяка лопату и столкнул старуху в яму. Остальные спихнули туда жену и детей Цзиньцая. Дети — в слёзы, их мать тоже. «А ну не плакать! — рыкнул Цзиньцай. — Закрыли все рот! Стыдоба, позор один». Все тут же умолкли. «А с этой как быть, командир?» — указывает на меня один из его подручных. — Тоже сталкивать?» А Цзиньцай из ямы, не дожидаясь ответа Сяо Шицзы, кричит: «Сяо Шицзы, уговор был, для нашей семьи отдельная яма, нечего нам чужаков сталкивать!» — «Не волнуйся, Цзиньцай, — успокоил его Сяо Шицзы, — я твои чувства понимаю. Эту дрянь старую… — Он обернулся к здоровяку. — Подустал ты, дружище, но выкопай ещё одну яму, её вот закопать». Его подручные разделились: один для меня яму копает, другие забрасывают семью Цзиньцая. «Мама, песок в глазках, не видно ничего…» — захныкала девочка. Мать рукавом накрыла ей голову. Сын Цзиньцая попытался выкарабкаться, но один из молодцов лопатой спихнул его обратно. Мать Цзиньцая сидела на дне, и её засыпало первой. «Эх, коммунисты, коммунисты, — бормотала она, задыхаясь и тяжело дыша, — по вашей вине мы, матери, смерть принимаем!» — «Ну вот, как смерти в глаза глянули, так и прозрели, — обрадовался Сяо Шицзы. — Цзиньцай, а ну крикни три раза «Долой коммунистов!», и кого-нибудь из твоей семьи на вырост оставлю. Будет кому приходить к тебе на могилу поминать». — «Цзиньцай, Цзиньцай, ну крикни же быстрее, крикни!» — хором взмолились его жена с матерью. У Цзиньцая лицо полузасыпано, глаза яростно выпучены, как два бубенчика, — вот уж вправду настоящий мужчина. «Нет, не стану кричать». — «Ну-ну, кремень», — уважительно крякнул Сяо Шицзы. А сам вырвал у одного из подручных лопату и ну засыпать яму. Мать Цзиньцая уже затихла. Жену засыпало по горло, скрылась под песком дочка, у сына одна макушка торчит, руки поднял, машет вслепую. У жены Цзиньцая из носа и ушей чёрная кровь сочится, рот — ямина чёрная, а оттуда доносится: «Как больно, больно-то как…» — «Ну что?» — опустил лопату Сяо Шицзы. Цзиньцай храпит, как буйвол, голова распухла — большая, что твоя корзина. «Отлично, Шицзы», — еле выдохнул. «Ради нашей детской дружбы, Цзиньцай, вот тебе ещё одна возможность. Крикни «Да здравствует Гоминьдан!» — тут же отрою». А Цзиньцай — глаза выпучены, слова еле выговаривает — «Да здравствует Компартия…». Сяо Шицзы разъярился окончательно, снова принялся яму песком заваливать, лопата за лопатой. Жену и сына Цзиньцая. Уже всё, не видать совсем, но песок шевелится — значит, живые ещё. У Цзиньцая голову распёрло, огроменная, просто страх. Говорить уже не может, из носа и из глаз кровь течёт, вены на лбу вздулись, как черви шелкопряда. Сяо Шицзы попрыгал на песке, утрамбовал, потом присел на корточки: «Ну а теперь как оно, приятель?» Цзиньцаю уже и не выдавить ничего. Сяо Шицзы постучал по его голове согнутым пальцем и подручного своего спрашивает: «Мозги живого человека пробовал когда-нибудь, братан?» — «Кто же станет пробовать такое! Тьфу, мерзость, сдохнуть можно!» — сплюнул тот. «А что, есть такие, — заявляет Сяо Шицзы. — Командир Чэнь, например. Говорит, если добавить соевого соуса и имбиря порезать, на вкус что твоя простокваша из соевого молока».^[141]

Тут из моей ямы здоровяк вылезает. «Готово, командир!» — докладывает. Сяо Шицзы подошёл, глянул — и ко мне: «Ну, давай сюда, тётушка, десятая вода на киселе, полюбуйся, какой склеп тебе вырыли». — «Ох, Шицзы, Шицзы, — взмолилась я, — смилуйся, пощади старуху». — «Для чего жить-то в таких годах? — заявляет. — Опять же, отпущу тебя, придётся искать кого, чтобы ровно сотня сегодня вышла». — «Тогда заруби уж лучше мечом, страсть ведь какая — чтобы живьём закопали». — «Жить куда ужаснее, — молвит этот ублюдок. — А после смерти в рай попадёшь». И спихивает меня ногой в яму, черепашье отродье. Тут из-за Шалянцзы слышатся крики, показалась целая толпа народу, а впереди всех — Сыма Ку, младший хозяин Фушэнтана. Я у его третьей жены в услужении была и тут же подумала: вот он, мой избавитель! В высоких кавалерийских сапогах, идёт, покачивается. Всего несколько лет не видела, а постарел заметно. «Кто такие?» — спрашивает. «Это я, Сяо Шицзы!» — «Что здесь делаете?» — «Закапываем вот!» — «Кого закапываете?» — «Командира ополчения деревни Шалянцзыцунь Цзиньцая с семьёй». Подходит ближе. «А в этой яме кто?» — «Спасите, — кричу, — младший хозяин! Я — жена Го Лого, вашей третьей жене прислуживала». — «A-а, ты, — признал он меня. — И как же тебя угораздило попасть к нему в лапы?» — «Да сболтнула лишнего, младший хозяин, явите милость!» — «Отпусти её», — велит Сыма Ку. «Но, главнокомандующий, — говорит этот паршивец Сяо Шицзы, — если отпустить её, ровно сотни не выходит». — «Брось эти свои «ровно — не ровно». Коли надо — убивайте, не надо — и убивать незачем». Один из молодцов протянул мне лопату, я ухватилась и вылезла. Вот и говорите, что хотите, а Сыма Ку человек рассудительный. Так и закопал бы меня живьём этот ублюдок Сяо Шицзы, кабы не он.

Тут районные ганьбу старуху Го и выпроводили.

Смертельно-бледная учительница Цай подняла указку и вернулась на своё место, чтобы продолжить объяснения по «словарю пыток». Хотя в глазах у неё стояли слёзы и говорила она заунывно и печально, школьники больше не плакали. Оглядевшись, я увидел на лицах тех, кто только что бил себя кулаком в грудь, усталость и нетерпение. Все эти рисунки, от которых разило кровью, уже поперёк горла встали, словно вымоченные, а потом высушенные лепёшки. По сравнению с авторитетным рассказом старухи Го, которая прошла через всё сама, рисунки и объяснения казались фальшивыми и лишёнными эмоций.

В голове крутилось всё, испытанное старухой Го: и белый, до рези в глазах, лунный свет, и большая, как корзина, голова Цзиньцая, и этот злобный и хитроумный, как рысь, Сяо Шицзы. Образы эти были живые, а те, на картинках, всего лишь сухие лепёшки.

Дата добавления: 2015-08-21