Глава XXXII. Уж как то могло выйти, не понять, но только вдруг занемогла любимая жена шаха Надир

Уж как то могло выйти, не понять, но только вдруг занемогла любимая жена шаха Надир Кули Хана Зарина, да так, что никакие растирания и примочки ей не помогали!

Лежала Зарина на подушках ни жива ни мертва, потом обливаясь, да от боли, что внутри ее огнем жгла, Губы в кровь кусая. А подле ложа служанки бегали, в покрывала ее кутая, пятки маслом растирая да опахалами, дабы воздух подле лица освежить, размахивая. Одного боясь — коль помрет она, расстроенный шах прикажет их шнурком шелковым удавить да вместе с хозяйкой в одной могиле похоронить! Вот и старались, хоть ничего не могли...

Каждый час, а то и чаще, в опочивальню сам господин являлся, узнать, не полегчало ли жене его любимой. Да, присев рядом, на нее глядел и за руку брал!

А та лежала да на глазах чахла!

И ведь не играла она, а истинно мучилась, ибо ничего не сказал ей евнух шахский Джафар-Сефи, опасаясь, что коли раскроет он женщине тайну, то может вскрыться обман его, из-за нотки в голосе фальшивой или жеста неверного!

Да не сказав ничего и не намекнув даже, дал Зарине вина испить, в кое отвар ядовитый влил! Выпила та, да через час слегла!

Лежит Дуняша, глаза прикрыв, мычит да стонет, оттого что в ней пожар полыхает, нутро углями раскаленными выжигая. Ни ест, ни пьет, лишь, в забытье впав, бормочет что-то жалостливо, да не по-персиянски, а по-русски!

И мнится ей, что летит она к небесам, где ее тятенька с матушкой да братьями ждут-дожидаются!

Лекарей к ней, что при гареме жили, привели. Те глядели ее, щупали, к груди ухо прислоняли. Ничего понять не смогли! Вроде и здорова она — да помирает!

— Может, это такая хворь, какой в земле персиянской нет? — спрашивает их главный евнух, что неотлучно подле больной находится. — Может, болезнь та лишь на Руси одной водится, а более нигде?

— Может быть, — отвечают лекари.

А сами белые стоят, будто тоже больные, ибо знают, что им будет, коли любимая жена шаха помрет!

— Может, надо русского лекаря сюда звать, дабы он сказал, что это за болезнь такая и чем ее лечить? — вновь молвит евнух.

Замерли все испуганно — виданное ли дело в гарем мужчину стороннего приводить, да к тому ж иноземца! Такое лишь господин один может разрешить!

Молчат все, глаза пряча.

Одни лишь лекари поддакивают, да не о больной, а о себе заботясь, Коли русский лекарь сыщется да чего присоветует, отчего несчастная и помрет, то ему и ответ держать!

— Да-да, надобно русского лекаря искать, что болезни своей стороны знает!..

Делать нечего — пошел главный евнух к шаху, да все ему сказал. Сказал:

— Глядели Зарину лекари персиянские, да никто из них сказать не может, отчего она помирает. Видно, это недуг особый, каким одни только русские болеют. И коли есть средство ее от смерти спасти, то его только они знают.

Встрепенулся шах да на евнуха своего грозно взглянул.

— Так найди мне лекаря такого, коли твоя жизнь тебе дорога!

Испугался евнух, отчего губа его нижняя затряслась, да и весь он сам.

— Найти нетрудно, при посольстве русском лекари состоят, да только нет средь них женщин, а одни только мужчины! Как их в гарем допустить? Разве только привести их туда, да после, как они лечение найдут, убить? Но как бы не донес посол русский о том царице своей, а та не обиделась, да не пошла на Персию войной!

Помолчал шах. Подумал. Да молвил:

— Коли есть при посольстве русском лекари, избери из них самого старого да немощного, проведи его в гарем, да так, чтоб никто его не видел и о нем не узнал! Да посули ему за жизнь ее, чего он только не пожелает! И пусть лечит он жену мою Зарину не за страх, а за совесть, но пусть лицо ее будет при том закрыто покрывалом, а ты подле находись неотлучно! Так повелеваю я! А ты волю мою исполняй немедля, коли не хочешь завтра, как солнце взойдет, на кол сесть!

Поклонился главный евнух почтительно да побежал волю господина своего исполнять.

Да тут же лекаря и сыскал!

Недалече — в доме своем!

Лекарь тот в тайной комнате его дожидался, пред зеркалом сидя, да к лицу своему волосы прилаживая, будто борода это.

— Аллах услышал наши молитвы! — воскликнул Джафар-Сефи, воздевая руки к небу.

Хоть молились они совсем разным богам!

— Шах наш, мудрейший из мудрых Надир Кули Хан, повелел доставить ему во дворец русского лекаря, дабы осмотрел он жену его Зарину, да сказал, как ее от хвори смертельной спасти.

— Слава богу! — ответствовал Яков, крестясь щепотью и крест нательный целуя. Отчего Джафар-Сефи скривился весь, да на землю сплюнул.

— Когда ехать-то?

— Нынче же, как только стемнеет!

Приладил Яков бороду седую да к ней усы. И на брови тоже волос густо приклеил. После на голову свою парик надел, вроде тех, что дамы носят. Погляделся в зеркало да увидел в нем не себя, а старца немощного, лицо коего почти все волосами седыми сокрыто было.

Покашлял, голос пробуя. Покряхтел...

Встал, прошелся сгорбившись, на палку опираясь и подошвами о пол шаркая, как ходят глубокие старцы.

Вот так-то и надобно! Да не забыться, не распрямиться ненароком, не побежать да не подать голос молодой! От этого только зависит успех предприятия его, кое иначе как авантюрой не назвать! Да и жизнь его тоже!

Еще походил Яков, к новому облику своему приноравливаясь да привыкая. Да посидел еще. Да поговорил.

А уж после в дорогу собрался.

— Ну что — с богом? — спросил Яков, крестом грудь осеняя.

— Да пребудет с нами Аллах! — согласился с ним Джафар-Сефи, вдоль лица своего ладонями поведя, да притом бормоча что-то.

Ну а с двумя-то богами сразу уж ничего не страшно!..

Сели они в повозку с колесами огромными да, прикрывшись шторками, поехали во дворец.

Как приехали, наземь соскочили и дале уж пешком пошли. Да не парадным входом, а тропками да калитками, что через сад вели. Где стражников встречали — тюфянчеев сердитых с саблями, там Джафар-Сефи вперед выступал и показывал им печатку, на палец надетую, что шах ему дал.

Те кланялись почтительно, ладонью за грудь берясь, да отступали тут же.

Так до самого дворца, где жены шахские с наложницами жили, дошли. Здесь главный евнух покрывало развернул, коим прикрыл голову Якова, так, чтобы он дорогу видеть не мог и никого, кто им на пути встретится. И чтобы его тоже никто узнать не мог! За руку взял да повел Якова путем неведомым да длинным.

Идет Яков, видеть ничего не видит, даже ног своих, но коль уши ему не заткнули, слышит, как скрипят шаги о песок, стучат о ступеньки каменные да шуршат о мрамор, что пол во дворце выстилает... Вот фонтан справа журчит, да еще один, да третий... Да птицы кругом поют, в клетках, а может, вольно летая! Да мало что слышит, чует он еще носом ароматы разные: цветочные, фруктовые, дадымы пряные, коими гарем денно и нощно окуривают. И слышит он далекий звон и смех, и голоса переливчатые, будто детские, и пение нежное, и звуки странные, музыкальные, инструментов, коих на Руси не знают! И от тех звуков и запахов душа его терзается страхами и волнением. Ведь не где-нибудь он — в гареме шахском, куда простому смертному не попасть!

Пришли.

Тут Джафар-Сефи покрывало с него снял.

Зала кругом атласом да шелками убранная. Небольшая хоть, но богатая. И ни единой живой души.

Кивнул евнух, приказав ждать, да исчез.

А как появился, уж не один! Вел он за руку жену шаха, что покрыта вся была тканями золотыми. Да идя, еле на ногах держалась, качаясь вся из стороны в сторону и чуть не падая.

Как ближе подошли, Яков осмотрел ее всю.

И хоть сама она была от взоров сокрыта, ножки ее, что из-под покрывал выглядывали, видны были! И ножки те, в мягкие парчовые туфли облаченные и изумрудами с жемчугами украшенные, сами будто бы игрушечные были, так малы и изящны!

Подвел евнух Зарину, посадил на подушки пышные да Якову кивнул — вот она, сестрица твоя!

Опустился Яков на колени да потянулся было рукой к краю покрывала, дабы откинуть его. Но Джафар-Сефи остановил его, руку сжав и головой покачав!

А ну как кто-нибудь сюда зайдет, может, даже шах сам, да такое увидит!..

Убрал евнух руку Якова прочь да, наклонившись и покрывала раскинув, открыл взорам «лекаря» тело больной — живот и грудь, отчего перехватило у Якова дыхание — от красоты такой невиданной! Хоть не раз глядел он на девок, в реке купающихся али в бане общей, что на Яузе-реке, куда простонародье ходит, грехи свои смывать, да и он из приюта сиротского бегал полоскаться. Нравы на Руси вольней, чем в Персии, но ничего такого не видал он там ни разу!

Кожа у жены шаха нежная, гладкая да мягкая, как у фрукта-персика, и будто пушком невидимым покрыта, отчего светится вся!

Глядит Яков и ни вздохнуть, ни взор отвести не может! Сколь же счастлив должен быть шах Надир Кули Хан, коли каждый день красоту такую созерцать может!

Толкает Якова в бок Джафар-Сефи, мол, не стой, дело делай, за каким пришел! Чего глаза на лоб выкатил — али не видал ране сестры своей, что теперь взор от нее оторвать не можешь?

Наклонился Яков, будто дыхание больной слушая, а как коснулся груди ее ухом, отдернулся, весь краской залившись. Да уж боясь, что евнух заподозрит неладное, спросил по-русски.

— Слышишь ли меня, друг сердешный Дуняша? Вскинулась от речи русской Зарина да в себя пришла, хоть до того без чувств была!

Спросила испуганно, видно, думая, что на небеса попала да с апостолом Петром, что врата небесные охраняет, говорит!

— Кто ты, старец?!

— Друг твой, что обещал тебе помочь, да затем пришел! Или забыла ты встречу нашу, что во мраке подземном произошла?

Глядит на него Дуняша, глаза кругля, сквозь покрывала, что в месте одном просвечивают, да никак не узнает! Этот — старец дряхлый да волосатый, а тот юношей был!

— Верь мне, Дуняша, я это! — шепчет Яков. — Облик сей надел я, дабы в чертоги гаремные проникнуть да тебя увидеть!

Плачет Дуня!.. Пришел спаситель, коего она уж не ждала, да поздно только — ведь помирает она!

— Спасибо тебе, милый друг, что не бросил в беде меня, — шепчет Дуня, слезами обливаясь, кои покрывала, что лицо ее закрывают, обильно мочат. — Как возвернешься домой, передай привет милой сторонушке. А мне уж, видно, не быть там, останусь я навек лежать в земле персиянской! Смеется Яков.

— Не умрешь ты! То не болезнь, то снадобье, что тебе Джафар-Сефи дал, дабы я сюда под видом лекаря прийти мог...

Услышал главный евнух слово знакомое, что одно только было — имя свое, Яковом произнесенное, да вздрогнул оттого, на братца с сестрой глядя.

Меж тем продолжал Яков:

— Снадобье то безвредное, день пройдет, да ночь еще, и встанешь ты. А как встанешь, ничем себя не выдавай — ни горем, ни радостью, ни нетерпением, а живи ровно так, как до того жила. А уж я что-нибудь придумаю, дабы из плена персиянского тебя спасти.

— А долго ли ждать? — спрашивает Дуняша голосом, в коем отчаяние звучит и надежда тоже.

— Уж не знаю, что тебе на то сказать, — отвечает Яков. — Может, скоро, а может, потерпеть придется. Трудна задача моя, да только знаю я, как ее решить! Как придет время, так я записку тебе через Джафар-Сефи передам. Ты ему тогда доверься...

Вновь вздрогнул главный евнух, во второй раз услышав имя свое!

— Да разве поможет он нам? Ведь шаху он служит! — не верит в счастье свое Дуняша.

— Поможет, коли даже того не захочет, — говорит Яша. — Он что муха в паучьей паутине завяз — никуда теперь не денется!

Да только чтоб он нам и впредь помогал, надобно просьбу одну его исполнить... Сделаешь ли?

— Сделаю, чего только ни попросишь! — шепчет горячо Дуняша.

Тут-то ей Яков про визиря Аббаса Абу-Али все и рассказал. Да наказывал все в точности, о чем евнух его просил, исполнить!

А сказав, стал спрашивать:

— Веришь ли ты мне, душа моя Дуняша?

— Верю тебе, — всхлипывает под покрывалами Дуня. — Одному тебе только и верю, а боле — никому! Не бросишь ты меня, коли сюда, хитрость такую измыслив, пришел! Да обещает горячо. Ждать тебя буду, хоть всю-то жизнь! Только уж ты не обмани меня.

Да снова ревмя ревет, да так, что из-под покрывал ручьи на ковры персидские льются!

Да и Яков уж носом шмыгает, так ему Дуню жаль! Счас бы схватил ее, к себе прижал да из дворца с ношей своей драгоценной бегом побежал, от беков с тюфянчеями отбиваясь. Да ведь не отобьется — лишь себя и ее погубит!..

— Терпи, Дуня, совсем чуток осталось.

Бог терпел да нам велел!..

А бог-то какой?..

Подошел тут к ним главный евнух, да стал Якова, что к груди больной приник, за рукав дергать — мол, пора!

Встал Яков, вздохнул тяжко да протяжно, подобно старцу, да ногами по коврам шаркая, прочь пошел! Хоть почти ничего теперь не изображал, потому как и впрямь чуял себя стариком, что под тяжестью бед, на плечи его свалившихся в три погибели согнулся!

Как вышли они, Джафар-Сефи к блюду его подвел, на котором подарки, лекарю назначенные, были сложены. И были тут злато, каменья драгоценные и безделицы чудесные, коим цены не было.

Указал на них главный евнух да сказал:

— Всемилостивейший господин наш приказал наградить тебя по-царски. Выбирай, что сердцу твоему угодно, да бери, сколько унести сможешь!

Много старик-лекарь унести смог, хоть на вид дряхл и немощен был. Крякнул, да почитай все блюдо и унес! Вместе с блюдом! Видно, дюже жаден был! Али деньги ему сильно нужны стали... Зачем только?..

А как вывел Джафар-Сефи гостя из дворца да в повозку посадил, то пошел обратно во дворец, да в залу, где лекарь занемогшую жену шаха глядел, возвернулся. А вернувшись, огляделся по сторонам да прямо к стене подошел, коя шторой парчовой прикрыта была. Да отдернул ее в сторону, открыв потайную дверцу, за которой ниша устроена была, а в ней какой-то человек хоронился.

Вытащил его Джафар-Сефи на свет божий да спросил нетерпеливо:

— Слышал ли, о чем они тут говорили?

— Слышал! — кивнул незнакомец.

— Понял ли?

— Как не понять — понял! — сказал тот. — Язык тот мой родной, хоть и давно я его не слышал, с тех самых пор, как в плен персиянский попал. Но услышав — вспомнил.

— А коль вспомнил — рассказывай мне теперь, о чем они промеж себя говорили!..

Дата добавления: 2015-08-21