Многогранность

Иные выходят, вырываются, говорят с нею. Иные остаются, прячутся где-то там, в сознании, – как она сама прячется. Жалко, не выходят, – Джейни бы их поубивала. Может, она и тех убьет, кто смеет говорить, вот как сейчас. Может, ЕЕ убьет, – себя? Если посмеют, ежели подберутся поближе, станут опять обижать ее своими словечками. Сожмись в комок, дальше уйди, в себя, в самый темный угол забейся. Жди. Гляди.

"Хреноватенько, Джейни. Плохо сегодня себя вела. Плохо, плохо. А теперь – давай, миленькая, расплачивайся". – И нож, ножичек-то – взад и вперед по запястью.

Джейни не больно, нет. Смотрит, а бороздки ножа – кожу дерут, кровь проливают, а боли нет – нетушки, боль – не ей за боль отвечать. И как вела себя – не жалеет, горько только, что Тейтум, праведница, ее накрыла.

Ну, ясно, узнала Тейтум, она всегда узнает. Все они узнают… время от времени.

Нож выпадает из руки – прямо на пол, а Тейтум не подняла, не прогнулась, что ли, а может – решила, что с нее хватит, наказала – и ладно.

Джейни пялится на платье, новенькое, только-для-воскресной-школы, а в груди уже туго, быстро грудь-то наливается, а кровь на зеленом силоне жуть до чего темная. Снежинки падают, с чего это ветер поднялся, несет их, кружит, и летят белые звездочки в разбитое кухонное окно, прямо на подоконник каменный, растресканный, и на черные поленья заднего двора, и мяконько так – оседают на Джейниных туфельках из прессованной черной кожи.

Тина пришла – объявилась. Переминается с ноги на ногу, как лягушонок, что пытается удержаться у кувшинки на листе. Смотрит, как тают снежинки. "Дже-е-йни, ты гля-янь. Правда, хорошенькие? Маме бы понравились, и Бо тоже". Любопытство исчезает быстро – так, как и возникло. "Давай рисовать? У меня краски новые, целая коробка". И потом – ласково, она всегда так, "Давай я с тобой поделюсь?"

Малолетка. Джейни ее презирает, соплячку, ни черта на свете не видит, кроме того, чего ей сейчас хочется. Джейни обхватывает себя руками, крепко, туго. Малышка – это уже из новеньких, раздражает, сил нет. Джейни передергивается от холода, веющего из разбитого окна. Злость снова нарастает. Ей что, заняться нечем, только беспокоиться о ребенке, хнычущем насчет порисовать?

"Нет, какой бардак, ты только глянь, а ведь воскресенье, вот-вот гости придут". Бетти морщит от отвращения носик, собирает осколки стекла, выбрасывает в мусорное ведро под раковиной. Срывает одну фиалочку, в комнате – полно растений, на полу – батареи цветочных горшков, куда ни глянь. Срывает – обвинительным жестом. "Это что такое? Новое слово в культуре садоводства? Нет, уж это ты прибереги для Хейзел, она у нас такая – вся из себя телевизионная. А я – нет, я на все пойду, чтоб у тебя в комнате было чисто". Бетти наклоняется, поднимает одинокий синий тапок, порванный пиджак, изничтоженный школьный галстук, забрасывает в комод. "Хорошо хоть, ни Бо, ни твоя мать не видят этот разгром". – Пальцем щекочет шею Джейни, подмигивает лукаво. – "Им бы это не понравилось. Ни капельки не понравилось. Так что будем это считать нашим маленьким секретом".

Бетти подхватывает горстью ледяные кубики из перевернутого ведерка, не глядя, через плечо бросает в раковину. "Виски, значит. А ведь сегодня день Господень". Стул с высокой спинкой, лежавший боком на полу, поднимается, придвигается к столу – в самый раз настолько, чтоб не стукнуться о край. "Нет, им, конечно, наплевать, воскресенье или нет. Время выпить – так и время, а им всегда время выпить". Порыв ледяного воздуха пронзает зеленое силоновое платье. "Холодно, черт подери".

"Холодно, Джейни, – ноет Тина. – Холодно как. И я рисовать хочу. Ну, порисуй со мной, хоть капельку?"

Тейтум отвечает сурово: "Никакого сегодня рисования, Тина. Джейни отвратительно себя вела. Плохая девочка. Получила, что заслужила. И даже не вполне".

Джейни смотрит на нож, валяющийся на полу. Может, она и заслужила наказание, может, и нет, – не факт. Джейни улыбается – самую малость.

Холодный ветер раздирает комнату, сметает безделушки с полочек. Мусор перекатывается по исцарапанному линолеуму, окрашивается под столом кровью от ножа.

Ее улыбка перерастает в гримасу. Если б не она, Джейни с опущенной головой, глаза в пол, "чего изволите", так бы они и жили в этом ужасе. Они все. Надо же кому-то взять дело в свои руки, а ОНА не может, а прятаться трусливо – это ж тоже значит что-то делать.

Про нее говорят – холодная, отстраненная, вот и все, что она слышит. И больше ничего не заслуживает, это Тейтум шепчет в темноте их комнаты, больше о ней и сказать-то нечего. Джейни свернулась на холодном полу тугим клубочком, а внутри бушует бешенство, поднимается злость.

Она отчаянно бьется о пол, отлично понимая, что боль, резкая боль в локтях, коленках, щиколотках означает – завтра будут ссадины. Ну и что, подумаешь, еще пара-тройка в нынешнюю мозаику. Ох, одеяло бы сейчас, да хоть пледик, полотенце – и то сойдет, лишь бы не так жестко. Сколько всего у мамочки с ее новым хахалем, а у нее – совсем ничего. Ночью, в полночь крадется, ищет, где потеплее, до рассвета бы все равно вернулась в гардероб, – нет, не стоило. Они, подлые, конечно, заметили.

– И тут дисциплина нужна, – заявляет мать, и Бо с нею вполне согласен. – Что ж она, преступление совершила, за которое душу выбивают? Теперь уж ничего не видно, это рентген нужен, да еще Тейтум нет-нет и напомнит холодно прозвенит – "Я ж тебе говорила…".

Такие уроки все повторяются – словами, мордобоем, болью, сначала взрослые, потом – уже Тейтум.

Просыпаешься. А вода в ванне – ледяная, колодезная. ДЛЯ ТЕБЯ. А потом дисциплина! – на час во двор, на зарядку, а на дворе – заснеженные деревья, а на тебе – летние, спортивные, тоненькие шмотки. Ты от холода как камень, а в ушах – непрестанные поучения Тейтум, а для нее – нипочем вчерашний – для здоровья! – ужин по-спартански. Бросают, как в волейболе, куски еды из холодильника. Что поймаешь, то твое. Что проглотишь, то и о'кей. Пока не надоест взрослым сволочам. Пока остатки не выкинут.

Вот тогда – впервые – возникла Тина. Маленькая, непривычная к пустоте в желудке. Заплакала, закричала, зашлась в детском бешенстве, выругалась, топнула ножкой. Жуткая сценка для взрослых глаз. Задействовали сильные руки, заперли тебя – кричи не кричи – в гардеробе, захлопнулась дверь, щелкнула задвижка. Слышишь, милая, их хихиканье с другой стороны? "Здоровье-и-дисциплина". Тейтум говорит с Тиной, как мать – с непослушной дочуркой. "Полагаю, родненькая, что это – хороший урок. Плохая, плохая девочка, плохих девочек наказывают. Рано или поздно. Всегда. Мамочке и Бо не нравится, когда девочка не слушается. – Она выжидает, пока сказанное дойдет до цели. – Это Джейни тебя заставила, точно? Точно. Она, и всегда она. Ничто ее ничему не учит – но, может, хоть теперь она поймет? Джейни, а, Джейни?"

Джейни, отведи глаза от темноты. От мокрого, сырого пола гардероба. От двери – запертой на задвижку. Вспомни, Джейни…

Тина скулит: "Ну, пожалуйста, я буду хорошей. Обещаю, буду. Джейни, не надо так больше, Джейни, прошу, ну, у-мо-ляяяю". – И скулеж резко обрывается.

"Дьявол. – Бетти упирает кулаки в бедра. – Да что ж это такое, только я отвернусь – и тут ровно бомба взрывается". И она обдает комнату мученическим взглядом и оборачивается в поисках заботы – и швабры. Швабра яростно мечется по полу, аж свист идет, ветер перекрывает. Бетти подходит к разбитому окну, с отвращением смотрит на серое небо. "Мерзость эта зима, правда? Ботинки грязные, что ни надень – сыро, холодно, а ты – в доме, запертая со стаей этих садистов. Им никогда не угодишь, хоть в лепешку разбейся. Все видят, все замечают, на мой вкус – так даже и то, чего нет вовсе. Хотя… как ни крути, крыша над головой. – Голос ее понижается до шепота. – Больше-то податься некуда". Швабра с мокрым всхлипом забирается под стол. "Все равно – ненавижу". Она снова пробует отмыть пол, бросает последний взгляд в окно, и – с новыми силами за работу. Глаза ее расширяются – заметила пятна крови в углу, швабра хлестнула по линолеуму. Губы раздвинулись в усмешечке. "Я тебе обещала секрет сохранить? Забудь, лапочка, уж коли узнаю я обо всем последней, так хоть заложу – первой". Лицо Бетти вдруг становится мягким, голос – просительным. "Да я ж не со злости, просто деваться больше некуда".

Всплывает Тейтум, улыбается всезнающе: "Что заслужила – то и получила. Так оно со скверными девчонками и бывает. Протяни-ка руку!" И Тейтум отбрасывает швабру, на четвереньках лезет под стол, ищет упавший нож.

Джейни поднялась. Положила нож на скатерть, медленно, аккуратно, кровь засохшая и пыль, облепившие лезвие, – ну точь-в-точь глазурь на шоколадном пироге. Дикая злость волной прокатилась по спине, захлестнула, взорвалась в голове. Тейтум, стерва, да кем ты себя вообразила – грозишь, наказываешь?! Не тебе решать! И уж точно не Бетти ее закладывать! Если уж на то пошло, не их собачье дело – что она делает, чего не делает. А уж коли посмели влезть, посмели вмешаться в то, на что она полное право имеет, – ладно, она это прекратит, сумеет их остановить.

Замешательство. Заминка. Поняли, что она задумала. Считают, смогут дать сдачи, взять над ней верх. Они. Все вместе. Она смаргивает слезы, старается собраться с мыслями. Мысли путаются, мелькают обрывочно, пол из-под ног вышибают. И она, яростно замотав головой, загоняет их обратно, вглубь, во тьму, в туман.

Наказать бы тебя как следует!..

Да ладно тебе, сказала же, я приберу…

Дрянная девчонка, Джейни, ох и дрянная…

А кто ж тогда у тебя в комнате убираться будет?..

Нож, Джейни. Отдай нож.

Она тянется к ножу, нож грязный, вытирает его как следует, прямо о платье, зеленое – силоновое – новое, поднимает на вытянутой руке, так, чтобы на лезвии свет заиграл. Глубоко вздыхает. Как-то резко успокаивается. Вот теперь поиграем в ее игру, по ее правилам. Она ЭТИХ не создавала – зато в силах прекратить их поганое существование. Всех их разом.

Ну, и кто ее остановит? Уж точно не та, последняя, не та, что трусит, прячется в самом дальнем уголке, старается стать маленькой, незаметной, почти невидимой.

И всего-то надо сделать – одно движение.

Вот так. Приставить нож к тощему животу.

Щекотно. Почти смешно. Почти.

На губах играет легкая улыбка – а потом накатывает темнота.

Кто-то стучит. Там. Сильно стучит, ломится в дом. Этот стук и привел ее малость в себя.

Они там спорят о чем-то между собой, дверь высадить пытаются, а дверь ничего, затрещала, но выдержала. Что они там кричат? Кого зовут? Топот ног – все дальше от двери, за угол, а, ну да – к черному ходу.

Живот. Больно. Очень больно, жжет, как огнем. Слезы текут, никак не останавливаются. Чуть приподнимает голову, смотрит на два растерзанных тела в луже крови под столом. "Мам? Бо?" Пытается отползти – ох, нет, больно очень.

В разбитое окно просунулось лицо, следом – второе. Первый отскочил, вырвало его, второй заорал, стал звать на помощь.

Она всхлипывает, нет, никто уже не поможет, поздно помогать, поздно. "Мама?" Всхлип становится воем, диким, истошным воплем страшного осознания, громче… и обрывается.

Новенькая, маленькая приподнимается неуверенно, с трудом сохраняя равновесие, садится, тянется к неподвижной, мертвой руке, словно в ладушки хочет поиграть, а с ней играть никто не хочет, и она надувает обиженно губы.

Они совсем холодные. Кто-то сделал так, что теперь холодно им.

Дата добавления: 2015-08-21