Глава 3. Ленинское сознание

Война Богов. Рубинштейн не написал отдельной статьи о вкладе Владимира Ильича в Психологию. Но этот вклад, безусловно, был, и его стоит распознавать в том бытовом понимании сознания, которым пользуется современная русская Пси­хология.

Ленинские высказывания разбросаны по трудам классиков советской Психоло­гии. К ним всегда добавлены их пояснения. В сумме это становилось опорными точка­ми для психологической мысли. Причем, поскольку Ленинская психология никогда не подавалась как некая особая дисциплина, работали именно эти силовые узлы — Ленин плюс классик. Для меня это означает, что мне вовсе не обязательно делать из

Основное — Море сознания— Слой 2 — Часть 2

Ленинского понимания сознания какой-то связный рассказ. Достаточно будет выпи­сать эти узлы и сделать их узнаваемыми. Тем самым они перейдут из научного под­сознания в явную часть сознания.

В разбиравшейся работе Рубинштейна «Проблемы психологии в трудах Карла Маркса» Ленин поминается четыре раза.

Первая мысль узнаваема всеми, кто хоть как-то соприкасался с совет­ской культурой. Сначала Рубинштейн, потом Ленин:

«Основные формулы Маркса о сознании общеизвестны, "Сознание никогда не может быть чем-либо иным, как осознанным бытием, а бытие людей есть реальный процесс их жизни", то есть сознание как отражение бытия — по формуле Ленина» (Рубинштейн, Проблемы психологии в трудах..., с. 28).

Ленин, как здесь это заметно, явно следует в своей «формуле» за Мар­ксом. Но любовь к формулам, которую испытывали марксисты, уязвима. Формулы вообще коварны, потому что они есть извлечение знаков из живой и полноценной жизни. Они всегда пригодны лишь для тех частных случаев, для которых созданы. Ленин же пытался здесь из Марксова высказывания сделать формулу для всей жизни. По крайней мере, она так звучит. Но при этом, если принять ее буквально, придется признать, что сознание самого Ленина в последние годы его несчастной жизни отражало российскую дей­ствительность как сумасшествие. Конечно, можно принять и это. Но тогда психология превращается в анекдот.

На деле же, ошибка была заложена уже в исходном рассуждении Мар­кса. Оно некорректно, если использовать язык логики. Сознание есть осоз­нанное бытие, вот, по сути, исходная Марксова формула.

Но осознанное бытие есть лишь осознанное бытие. Для того, чтобы бытие осознать, нужно сознание. Сознание не приравнивается к своему произведе­нию, а значит, остается за рамками определения так и неопределенным.

В сущности же Маркс говорит здесь: Марксизм не будет заниматься сознанием, он возьмет из него лишь способность делать бытие осознанным. Ленин же добавляет: точнее, мы возьмем то, как бытие отражается в созна­нии человека, и построим на этом нашу социальную механику. Собственно говоря, нас и интересуют лишь приводные ремни от партии к массам.

Эта мысль о приводных ремнях, обыгрывание ленинского определения профсоюзов, на деле, похоже, не противоречит Ленинскому подходу к воп­росу о сознании. Для Ленина Психология существовала только как Наука действенная. И если сами психологи могли растекаться мыслью по древу, то Ленин выбирал из Психологии строго только то, что работало.

Поэтому, создав «формулу сознания», точнее описав в своей формуле ту часть сознания, которую можно использовать для революционной теории — сознание как отражение бытия, — он тут же обращается к обеспечивающим ее действенность механизмам.

В этом поиске он снова отталкивается от Марксова наблюдения: «Мое отношение к моей среде есть мое сознание».

Глава 3. Ленинское сознание

Если вы помните, отношение человека к среде марксизм считал ору­дийным. Иначе говоря, человек относится к среде через труд с помощью орудий, опредмечивая, превращая в предметы свои идеальные задумки. Со­ответственно, труд и вещи, изготавливаемые человеком, становятся все слож­нее, таким образом, оказывая обратное воздействие на сознание. Оно, бла­годаря этому, тоже усложняется и углубляется.

«Возникновение опосредствующего идеального плана высвобождает действие из исключительной зависимости от непосредственно наличной ситуации. "Со­знательный человек" благодаря этому выделяет себя из природы, как пишет Ленин» (Там же, с. 29). '

В сущности, здесь говорится, что механистический подход бихевиориз­ма и рефлексологии неверен. Человек не живет как машина, управляемая внешней средой по принципу стимул-реакция. Человек выделяет себя из такого машинно-животного существования в природе тем, что начинает мечтать. И ведь ему удается и задумывать что-то и воплощать это!

По сути, в этом коротеньком высказывании о том, что такое «созна­тельный человек», для Ленина скрывалось определение всей революцион­ной Войны, которую он развязал. Здесь же просматривается и титанический масштаб его личности, можно сказать, величие и утверждение величия че­ловеческого духа. Если человеку всего лишь простейшим использованием такой способности сознания, как творение образа мечты, удается выделить себя из природы, то есть вырвать из пут, из трясины вещественности, то как велик может быть этот порыв? Могу ли я создать образ такого размера, что­бы переделать весь Мир?

Весь мир насилья мы разрушим до основания, а затем мы наш, мы новый мир построим... А затем, построив новый Мир, кем я стану? Не Бо­гом ли? И это все лишь благодаря одной никем не оцененной способности сознания создавать образ мечты, а потом воплощать его в той материи, ко­торая подходит?! Это действенно, это надо использовать и это надо разви­вать, увеличивая количество людей, использующих эту силу. А для этого всего лишь надо способность сознательно претворять в жизнь образы пре­вратить в качество, присущее всем нашим. Дадим ему имя «сознательный человек», точнее, сознательный борец за наше дело, или сознательный стро­итель коммунизма, и заставим сознание миллионов людей воплощать ту идею, что мы в него вложили.

Как можно вложить нечто в то, что является лишь отражением бытия? А убедить, что бытие таково? Как убедить? Надо думать. И Ленин думал об этом во всех своих трудах.

«"Сознание человека не только отражает объективный мир, но и творит его",— писал Ленин. Изменение сознания — и содержания и формы его в их неразрывной связи — далеко не безразличная составная часть исторического процесса: оно так же мало есть только эпифеномен социально-исторического процесса, как и физиологического процесса.

Основное — Море сознания— Слой 2 — Часть 2

Бытие определяет сознание. Но изменения в сознании, определенные изме­нениями бытия, сами, в свою очередь, означают изменения условий, в которых осуществляется определение деятельности людей детерминирующими их — в значительной мере опосредованно через их сознание — объективными факто­рами. "Что делать?" выходит, конечно, за рамки психологии, но переход от сти­хийности к сознательности включает в себя вместе с тем и глубокую переделку человеческой психики» (Там же, с. 36—37).

Куда уж откровеннее, тем более устами классика! Ленину Психология и сознание были нужны не для психологии, а для переделки сознания тех людей, которыми он воплощал свою мечту.

Я основываю свой образ советской Психологии преимущественно на работах Рубинштейна потому, что он, безусловно, заложил ее основу. В сущ­ности, в Советской России было всего три школы психологии, которые сохраняются до сих пор. Основная масса психологов осознанно или неосоз­нанно является Рубинштейновцами. Изрядная часть московских психологов относит себя к школе Леонтьева, а питерцы к школе Ананьева. Сейчас по­явилась четвертая школа — западники. И возможно, снова рождается своя, русская психологическая школа.

Как вы понимаете, советских психологов нельзя считать русскими. Во-первых, они марксисты, значит, западники или интернационалисты. Во-вторых, они сами вполне осознанно изгоняли из своей Науки все русское, кроме имевшего естественнонаучные корни, как учения Сеченова или Пав­лова. Но это тоже западничество. Впрочем, о естественнонаучных корнях со­ветской Психологии в следующей главе. А пока я хотел бы дополнить образ ленинского сознания рассказом о взглядах Леонтьева.

Алексей Николаевич Леонтьев — главный психолог Советского Союза после ухода Рубинштейна, как пишет о нем его собственный сын, «был мар­ксистом по своим убеждениям — марксистом искренним,не декларированным^ глубоко знавшим и понимавшим новаторские философские идеи Маркса» (Ле­онтьев А. А., Предисловие, с. 5).

Это «глубокое знание» Маркса видно даже в том, что когда Леонтьев говорит в точности о том же, о чем Рубинштейн, он опирается на совсем иные цитаты из Маркса. Общий рисунок и смысл, конечно, остаются точно такими же. Марксизм — не панпсихизм и вольностей с собой не допускает.

Леонтьев вообще-то считается учеником Выготского. При этом, когда в начале тридцатых Выготского начали травить, Леонтьев перебрался в Харь­ков, а в его работах, вроде «Материалов о сознании», начинает проскальзы­вать недовольство взглядами Выготского. И недовольство именно с позиций Марксизма.

Как пишут об этом сами дети Леонтьева: «...вернемся к 1930 году, отме­ченному яростными нападками на Выготского и его учеников, в результате чего Леонтьев остался без работы, а его книга ("Развитие памяти ") была задержана.

Глава 3. Ленинское сознание

Именно к началу 30-х годов относятся расхождения группы учеников Вы­готского, к которой принадлежали Леонтьев, Запорожец, частично Божович, со своим учителем» (Там же, с. 10).

Что представлял из себя Выготский? С одной стороны — талантливый ученый, а с другой — искренний марксист и материалист, заявлявший: «Я не хочу узнать на дармовщинку, скроив пару цитат, что такое психика, я хочу научиться на всем методе Маркса, как строят науку, как подойти к исследова­нию психики» (Цит. по: А. Леонтьев, Предисловие, с. 5—6).

Или: «Быть в физиологии материалистом нетрудно — попробуйте-ка в психологии быть им» (Там же, с. 8).

Это значит, что уже с 1925 года, когда сказаны эти слова, или раньше Выготский отчетливо сравнивает психологию с марксизмом в своей куль­турно-исторической теории. И даже больше — он определенно считает, что ему удалось стать материалистом прямо в самой цитадели духовности, в психе.

И вдруг, как только марксовская партия стала недовольна Выготским, Леонтьев начинает его критиковать. Причем, с явно марксистских позиций. Вы их узнаете в его словах. Эту критику нельзя считать критикой марксистом немарксиста. Это один марксист критикует другого марксиста, причем, глу­бокого, искреннего марксиста. Что-то не так было с их искренностью, я думаю. Однако, эти политические игры внутри советской Психологии я пока оставлю в стороне.

Мне важно лишь то, что стоило кому-то из марксистов начать более глубокий поиск, как остальные марксисты указывали ему, где он расходит­ся с догмой. Если продолжить мысль, которую я высказал в статье о Рубин­штейне, умные и знающие марксисты, вроде того же Рубинштейна или Ле­онтьева, проходили Марксов путь полностью, до самого пограничья с землей неведомой. Но здесь они и останавливались. А кто-то шел дальше. И чтобы понять это, надо найти у искреннего и умного марксиста критику других исследователей марксистов. Именно здесь идет рассказ о том, с чем грани­чило марксистское мировоззрение. Поскольку моя тема марксово-ленинское сознание, то я пока не берусь рассказывать о таких подходах, но помечу их особым знаком, значение которого в том, что в рамках советской Психоло­гии были и такие исследователи, которые частью были марксистами, а час­тью просто жили в советскую эпоху. И об этой части их творчества нужно говорить особо.

Пока же — рассказ о Леонтьеве, о его понимании Марксизма и Лени­низма.

В «Материалах о сознании», которые пролежали неопубликованными с середины тридцатых годов, Леонтьев выделяет целый раздел «Учение Л. С. о сознании». Л. С. — это Лев Семенович Выготский. Его подход, как вы помните, назывался культурно-исторической теорией. Но взгляды на сознание он на­звал «учением о системном и смысловом строении сознания», как это пере­дает Леонтьев. И здесь его более всего не устраивало, что Выготский считал

Основное— Море сознания— Слой 2 — Часть 2

единицей сознания значение. Я приведу пример критики Леонтьева, потому что это позволит лучше понять и его понимание Ленинского сознания.

«Анализ учения о значении, как о единице С[ознания], показывает, однако, что это учение необходимо приводит к тому, что:

1) Сознание отделяется от материального субъекта, от его жизни — воз­
никает как неразрешимая проблема "связи аффекта и интеллекта ".

2) Сознание замыкается в порочный круг общественного сознания — клас­
сический круг французского] социологизма.

3) История сознания связывается лишь с историей общественного созна­
ния, а не с материальной историей общества, определяющими оказываются лишь
культурно-исторические факты. Таким образом, окончательно утверждается
в психологии именно культурно- историческая теория, которую с исторической
и философской точек зрения защищать невозможно.

Более конкретным образом неудовлетворительность этого теоретическо­го результата пятилетних попыток Л. С. [Выготского] и его сотрудников мне представлялась как внутренне связанная с двумя следующими обстоятельствами:

1. С тем, что с самого начала предмет не был понят именно как промыш­
ленность, т.е. как предмет человеческой деятельности, и

2. С тем, что единственно психологическими продолжали казаться лишь
внутренние психические процессы, процессы сознания; сохранилось противопос­
тавление одних другим; обыкновенная внешняя практическая деятельность про­
должала казаться чем-то, что только внешним образом связано с С[ознанием],
что только управляется сознанием» (Леонтьев, Материалы..., с. 41—42).

Вот теперь, если к сказанному еще добавить, что для Леонтьева созна­ние — это всегда форма отражения, становится возможным понимание и того, кто пишет про ленинское сознание, и того, что он пишет.

В отношении Ленина Леонтьев, как и в отношении Маркса, не мог пойти теми же путями, что и Рубинштейн. Он вообще не использует Ленин­ских цитат. Претендуя на то, чтобы выглядеть философом Психологии, он «развивает» принцип или метод, предложенный Лениным. В тех же «Матери­алах о сознании» этому посвящен целый раздел «Философский и конкрет­но-научный вопрос о сознании». Начинается он прямо с нужного мне имени:

«Ленин в "Материализме] и эмпириокрит[ицизме] " потребовал различать в проблеме материи философский вопрос о материи и естественнонаучный, конкретно-научный вопрос о материи. Он подчеркивал, что неразличение этих двух вопросов ведет к грубым ошибкам.

То оке самое остается справедливым и применительно к другой большой проблеме — проблеме сознания.

И в этой проблеме необходимо различать философский вопрос о сознании и конкретно-научный, т.е. общественно-исторический, конкретно-психологичес­кий (очевидно, также и физико-физиологический) вопросы о сознании» (Там же, с. 26).

Как вы понимаете, разборка с Выготским и была выделением в особый вопрос общественно-исторического понимания сознания Выготским. Но это,

Глава 3. Ленинское сознание

как я сказал, было заграничьем марксизма, а значит, и Ленинского созна­ния. Очевидно, эта граница пролегала там, где ее для Психологии проложи­ла так называемая философия Диалектического материализма:

«Философское решение вопроса о сознании дается диалектическим ма­териализмом, который выдвигает следующие тезисы о сознании:

1. Главный вопрос философии есть вопрос об отношении сознания к объек­тивной реальности; соответственно, главным тезисом о сознании является по­ложение о том, что сознание отражает объективную реальность» (Там же, с. 26).

Если до этого я вам показывал два образа сознания, два его прочтения советской Психологией — один грубо-нахрапистый, в изложении Краткого философского словаря и продолжающих эту традицию учебников, прикры­вающихся властью, второй, используя выражение Леонтьева, конкретно-научный, то есть тот же самый, но наряженный в психологические термины и игрушки, — то теперь нам подается третий образ того же самого понятия, замаскированный под философию. Политика, психология или философия — это формы, которые принимало в советскую эпоху понятие сознания. Суть его оставалась прежней — действенность как орудие опредмечивания вели­ких замыслов. А замыслы не менялись, почему во всех видах определения сохраняются и узнаются постоянные черты. Одной из них было понятие от­ражения.

Вы мне не поверите, если я скажу, что советская Психология не знает определения отражения, о котором столько говорит. Об отражении, есте­ственно, писалось повсюду, о нем защищались диссертации и велись чуть ли не всесоюзные дискуссии. И при этом ему не дали определения. Хотя опреде­лений было множество. Вот примерно таких: «Отражение чувственное — субъективный познавательный процесс (а равно результат этого процесса), в котором объект познания выступает в чувственной форме, то есть в форме ощущений, восприятий, представлений. У человека отражение чувственное — психическая деятельность, направленная на образование адекватного объекту образа» (Большой психологический словарь Мещерякова и Зинченко).

Или такое: «отражение — с точки зрения материализма — всеобщее свой­ство материи, состоящее в способности объектов воспроизводить (с различной степенью адекватности) признаки, структурные характеристики и отношения других объектов» (Словарь практического психолога Головина).

Или вот такое: «Отражение — философско-гносеологическое понятие, обо­значающее всеобщее свойство материальных предметов реагировать на воздей­ствия других материальных предметов и явлений, более или менее точно воспро­изводя (отражая) их природу.

Понятие "отражение " довольно часто использовалось в старой, советской психологии, ориентированной на философские взгляды В. И. Ленина, с именем которого связывается введение категории отражения» (Немов, Психология: Словарь).

Основное— Море сознания— Слой 2 — Часть 2

Владимир Ильич, очевидно, в «Материализме и эмпириокритицизме» использовал слово «отражение», разбираясь с иностранными источниками. До него это слово в русском языке было, но в другом значении. Примерно, в таком же, как оно живет в бытовом языке и сейчас. В частности, «Толковый словарь» Ожегова определяет его как: изображение предмета, возникающее на гладкой и воспринимающей свет поверхности. Но Ленин отменил для своих последователей все, даже русский язык. После него они не могли использо­вать обычное значение этого слова, но и не могли дать ему иного определе­ния, потому что это уже существовало. И вот они вместо определения отра­жения принялись писать, что они понимают под отражением, а точнее, как они понимают, что понимал Ленин.

А значит это, что в Психологии нет определения отражения, а есть его «понимания», одно другого сложнее. И то, что я приводил выше, — это попытки понять, а не определить отражение.

А если задуматься, что Ленин понимал под словом отражение, откуда он его взял?

Думаю, что не ошибусь, если предположу, что Ленин всего лишь ис­пользовал подходящее русское слово для того, что в естественных науках называли рефлексом. Собственно говоря, латинское слово «рефлекс» и есть просто отражение. Но Наука сделала из него что-то более сложное. Пример­но в то же время, когда и писался «Материализм и эмпириокритицизм», «Словарь иностранных слов» Ефремова (1912) так определяет рефлекс — «отражательный акт или явление, происходящее без участия воли и сознания животного, под влиянием внутренних или внешних раздражителей».

Как вы понимаете, в полном виде это «определение» должно бы звучать примерно так: в природе рефлекс — это отражение, но Наука договорилась понимать под рефлексом отражательное действие или явление...

Отражательное действие — странное словосочетание, что-то вроде от­бивания брошенного в тебя камня. При этом, по-русски по другому не ска­жешь, поэтому делается простой фокус: русское слово «действие», превра­щающее это словосочетание в бессмысленное, заменяется на не имеющее в русском языке ни смысла, ни значения английское буквосочетание «АКТ», и все выражение волшебным образом обретает смысл! Ясно, что этот смысл не внутренний, то есть в самом словосочетании смысла от бессмыслицы прибавиться не могло. Значит, он внешний, к примеру, связанный с тем, как ощущает себя человек, ставший членом научного сообщества...

Что было главным для Ильича — рефлекс позволял обойтись без созна­ния, а значит объяснить природу без духа. Жизнь — всего лишь отражение раздражений. Раздражения разрушают живое существо, оно, усложняясь, приспосабливается избегать этих посягательств на свою целостность. Этим приспособлением и оказывается способность отражать посягательства. Отра­жать, сначала создавая образ нападения, а потом создавая из него образ избегания. Но без образов. Это же сознание! Прямо так, отражением! Оно ведь, как зеркало, создает образ, не создавая его. Вы ведь не можете сказать, что зеркало создало образ? Нет, просто в нем отражается то, с чем оно

Глава 4. Король Лир психологии

сталкивается. Оно отражается, а зеркала как бы и нет, потому что оно ниче­го не делает, у него нет воли и нет сознания!

Но сознание все-таки есть. Тут уж деваться некуда. И народ знает, что оно есть и штука полезная, потому что действенная. Убрать его нельзя, но можно растворить в отражении. Сознание — это отражение, вот как бы сто­ило сказать. Но тогда отражение излишне. Ведь есть же уже сознание, зачем двоить слова. Так вот вам отличие: сознание — форма отражения!

То есть, по сути, сознания вовсе нет, но есть разные способы или виды отражения. Один из них мы называем сознанием.

Поскольку таким образом убивалось не только прежнее народное пони­мание сознания, но и прежнее понимание отражения, задача для психоло­гов оказалась очень сложной. Объяснить один непонятный неологизм — сло­во-новодел — через другой, который тоже непонятен — это задача. Да ведь при этом надо было постоянно соблюдать заговор молчания и следить, что­бы кто-то из своих случайно не проговорился и не назвал вещи своими именами.

И все же, что такое отражение? Можем ли мы сказать, что нечто внеш­нее отражается в сознании, как его понимает русский язык? Пожалуй, да. Иными словами, если убрать искусственное и навязчивое притягивание по­нятия «отражение» к естественнонаучному пониманию рефлекса, то свой­ство сознания отображать, то есть творить образы мира, можно будет опи­сать как таковое.

Возможно, потом оно снова свяжется с нейрологией. Ведь очевидно, что в человеке это как-то связывается. Как-то! Понять как — можно, но только не заранее, не как символ веры, а после исследования.

Дата добавления: 2015-09-03