Часть первая. Генрих Плантагенет, не достигнув еще двадцати двух лет

Генрих Плантагенет, не достигнув еще двадцати двух лет, мирно взошел на английский престол, как и было договорено с покойным королем в Винчестере. Через шесть недель после кончины Стефана Генрих и его жена Элеонора были коронованы в этом городе, в который они с большой торжественностью въехали бок о бок верхом на скакунах, встречаемые радостными криками, громом музыки и дождем цветов.

Царствование Генриха Второго началось благополучно. Власть его простиралась широко. По праву наследника и по праву супруга он владел третью всей Франции. Молодой, полный сил, даровитый, решительный король тут же взялся изничтожать некоторые из зол, расплодившихся в печеную эпоху его предшественника. Он объявил недействительными все дарственные на землю, которые обе враждующие стороны раздавали направо-налево во время недавней междоусобицы; выслал из Англии множество буйных наемных вояк; вернул себе все замки, искони принадлежавшие короне; принудил нечестивых баронов разрушить тысячу сто их собственных замков, где люди подвергались чудовищным истязаниям. Но ему пришлось оставить эти полезные труды и ехать во Францию, где против него взбунтовался его брат Готфрид. После того как Генрих замирил брата (недолго потом прожившего), честолюбивое желание еще больше расширить свои владения вовлекло его в войну с королем Франции, с которым он до сей поры был в таких дружественных отношениях, что просватал его малютку дочь, лежавшую тогда в колыбели, за одного из своих сыновей, пятилетнего мальчугана. Однако война эта кончилась ничем, и два короля при посредничестве папы опять стали друзьями.

А надобно вам знать, что духовенство за года лихолетья страшно разложилось. Оно запятнало себя множеством преступлений — убийствами, грабежом, бродяжничеством. Самым же скверным было то, что добропорядочные священники укрывали от правосудия дурных священников, когда те преступали закон. Король, прекрасно понимавший, что Англии не знать мира и покоя, пока в ней творятся подобные вещи, решился ограничить власть духовенства. Ему показалось, что к тому представился благоприятный случай, когда в седьмой год его правления скончался архиепископ Кентерберийский. «Теперь, — сказал себе король, — я назначу архиепископом надежного друга, который поможет мне приструнить непокорных попов и заставить их отвечать за провинности, как отвечают все прочие смертные». Итак, он надумал сделать новым архиепископом своего фаворита, человека столь необычайной судьбы, что я не могу не поведать вам его историю.

Один уважаемый лондонский купец по имени Гилберт Бекет как-то отправился в Святую землю поклониться гробу Господню и не успел оглянуться, как очутился в плену у сарацинского правителя. Правитель этот обходился с ним ласково, словно и не с невольником, а его красавица дочь влюбилась в чужеземца до смерти и объявила ему, что станет христианкой и обвенчается с ним, если они сумеют бежать в христианскую страну. Купец отвечал на ее чувства, но когда дело дошло до побега, он прихватил с собой не сарацинку, а своего слугу Ричарда, плененного вместе с ним, и, добравшись до Англии, благополучно ее позабыл. Но страсть сарацинки оказалась сильнее страсти купца. Под чужой личиной она покинула родительский дом, чтобы последовать за любимым, и после мучительного пути пришла на берег моря. Купец обучил красавицу всего двум английским словам (видно, он объяснялся ей в любви по-сарацински), из которых одно было «Лондон», а другое — его имя «Гилберт». И вот она стала ходить вдоль кораблей, повторяя «Лондон, Лондон!», пока моряки не догадались, что девушке нужен английский корабль, который доставил бы ее в этот город. Ей указали такой корабль, и, отдав капитану свои украшения, она отплыла в чужой край. Так-то! Однажды, когда купец сидел в своей конторе в Лондоне, его слух был поражен невероятным гвалтом, донесшимся с улицы. Почти в то же мгновение в дверь, ведущую из склада, влетел Ричард с выпученными глазами и пресекшимся дыханием и с порога выпалил:

— Хозяин, хозяин, здесь сарацинская госпожа!

Купец подумал, что Ричард рехнулся.

— Нет, хозяин! Ей-богу, сарацинская госпожа ходит по городу и зовет: «Гилберт! Гилберт!»

Схватив хозяина за рукав, Ричард подтащил его к окну, и тот действительно увидел свою сарацинку в ее причудливом иноземном наряде, медленно бредущую по узкой грязной улице с нависающими крышами и водосточными желобами, такую одинокую среди любопытствующей толпы. Услышав жалостный призыв: «Гилберт, Гилберт!», купец вспомнил о ласках, которые дочь правителя дарила бедному пленнику, и, глубоко тронутый ее постоянством, бросился ей навстречу. Узнав возлюбленного, сарацинка громко вскрикнула и без чувств упала ему на руки.

Свадьбу сыграли, не откладывая. Ричард (добрая душа) веселился и плясал в тот день с утра до ночи. А потом они все зажили дружно и счастливо.

У Гилберта и прекрасной сарацинки родился сын — Томас Бекет. Он-то и стал фаворитом короля Генриха Второго.

Томас Бекет занимал пост канцлера, когда королю вздумалось посвятить его в архиепископы. Он был умен, жизнерадостен, образован, отважен, участвовал в нескольких сражениях во Франции, одолел в единоборстве французского рыцаря и в качестве трофея взял себе его коня. Он жил в величественном дворце, воспитывал юного принца Генриха, имел в свите сто сорок рыцарей и купался в золоте. Когда король отправил Томаса Бекета посланником во Францию, французы сбегались поглазеть на него, как на диво. «До чего же ослепителен должен быть король Англии, если это всего лишь его посланник!» — говорили они. И им было чему дивиться! О вступлении Томаса Бекета в город возвещало дивное пение двухсот пятидесяти мальчиков, шедших впереди процессии. За певчими следовали выжлятники с гончими псами на сворах. За выжлятниками ехали восемь фур, каждую из которых тащили пять лошадей, управляемых пятью форейторами. Две фуры были нагружены крепким элем для потчевания народа, четыре — золото-серебряной посудой и роскошными платьями посланника, две — одеждой его бесчисленных слуг. За фурами вышагивали двенадцать скакунов с двенадцатью мартышками на спинах. За скакунами вереницей шествовали воины с щитами, ведя под уздцы прекрасных боевых коней в роскошных сбруях. За воинами гарцевали сокольничии с соколами на закованных в железо запястьях. За сокольничими толпой двигались рыцари, дворяне и священники. А за ними появлялся сам канцлер в обсыпанном брильянтами одеянии, искрящемся на солнце, и все кругом прыгали и визжали от восторга.

Король был этим очень доволен, полагая, что такой блестящий фаворит прибавляет великолепия ему самому, но иногда он подшучивал над щегольством канцлера. Однажды зимой они скакали вместе по улицами Лондона и увидали старика в рубище, дрожавшего от стужи.

— Взгляни на этого беднягу! — сказал король. — Не думаешь ли ты, что дать ему хороший теплый плащ значит совершить богоугодное дело?

— Конечно, думаю, — отвечал Томас Бекет, — и рад служить государю, не забывающему о долге христианина.

— Тогда, — вскричал король, — отдай ему свой плащ! — (А был он пурпуровый с горностаевой опушкой!)

Король попытался сдернуть плащ с канцлера, канцлер попытался его удержать, и оба чуть не повалились с коней в грязь. Наконец канцлер уступил, и король бросил плащ старику-нищему, чем крайне его удивил и страшно развеселил придворных. Придворные всегда хохочут, когда смеется король, но особливо они любят потешиться над фаворитом.

«Если я назначу преданного моей особе канцлера главою церкви, — размышлял Генрих Второй, — он поможет мне эту церковь исправить. Он всегда поддерживал мою власть в противоборстве с властью священства и однажды, помнится, открыто заявил епископам, что духовная рать должна быть так же покорна монарху, как и светская. Во всей Англии один Томас Бекет в состоянии помочь мне в этом моем великом начинании». И король, не слушая тех, кто говорил ему, что канцлер вояка, придворный, мот, жизнелюб — в общем, кто угодно, только не человек, созданный носить сутану, возвел его в сан архиепископа.

Надо прибавить, что Томас Бекет был одержим гордыней и жаждой славы. Он уже достаточно прославился своим бьющим в глаза богатством, золото-серебряными приборами, фурами, скакунами и бесчисленными слугами. Больше ему нечем было выхвалиться, и, прискучив такого рода славой (совершенно ничтожной), канцлер загорелся желанием еще каким-нибудь способом возвеличить свое имя. Смекнув, что прогремит на весь свет, если противопоставит собственную безграничную власть и мощь безграничной власти и мощи короля, он направил всю силу ума на достижение этой цели.

Не исключено также, что Томас Бекет имел против короля тайный зуб. Скажем, король мог как-нибудь уязвить его самолюбие. Это вполне похоже на правду, потому что короли, принцы и прочие великие мира сего обожают дразнить своих фаворитов. Даже маленький случай с пурпуровым плащом должен был задеть надменного вельможу. Никто в Англии не знал лучше самого Томаса Бекета, чего ждет от него король. За всю свою блестящую жизнь он еще никогда не занимал положения, которое позволяло бы ему перечить государю. Теперь же, получив гордый титул главы церкви, Томас Бекет решил, что войдет в историю либо как победитель монарха, либо как побежденный им.

Он разом перевернул весь свой жизненный уклад: распрощался с веселой свитой, стал есть черствый хлеб и пить затхлую воду, натянул на голое тело грязную дерюгу, кишащую вшами (нечистоплотность считалась тогда признаком святости), наловчился бичевать себе спину в наказание за прошлые грехи, переселился в тесную келью, взял за правило каждодневно омывать ноги тринадцати беднякам и принял вид великомученика, насколько это допускала его наружность. Если бы Томас Бекет посадил на коней не двенадцать, а двенадцать сотен мартышек и составил поезд не из восьми, а из восьми тысяч фур, он не поразил бы людей так, как поразил этой великой переменой. Вскоре архиепископ Кентерберийский сделался притчей во языцех, совершенно затмив собою канцлера.

Король был очень на него зол и озлился еще пуще, когда новоявленный владыка, заявив, что земли, изначально принадлежавшие церкви, должны быть ей возвращены, потребовал себе королевский Рочестерский замок вместе с городом Рочестером. Не успокоившись на этом, он постановил, что никто, кроме него самого, не властен назначать священников в приходы, входящие в его архиепископство. Когда же один кентский дворянин пренебрег этим постановлением, Томас Бекет предал его анафеме.

Анафема, подобно интердикту, о котором я рассказал вам в конце предыдущей главы, была мощным оружием церковников. Анафемой они отлучали человека от церкви и ее таинств и проклинали его от макушки до пят во всем, что бы он ни делал: стоял ли, лежал ли, сидел ли, полз ли, шел ли, бежал ли, скакал ли, прыгал ли, зевал ли, кашлял ли, чихал ли, справлял ли какую другую нужду. Эта нехристианская чушь, конечно, мало кого бы трогала, — ведь изгнанному из храма никто не мешал молиться дома, а судить его мог один только Бог, — если бы не страхи и суеверия людей, которые чурались отлученных, превращая их жизнь в ад. Поэтому король сказал новому архиепископу: «Сними с кентского дворянина анафему», и получил ответ: «Ни за что!».

Раздор продолжался. Некий священник из Вустершира совершил чудовищное убийство, ужаснувшее весь английский народ. Король велел судить преступника тем же судом, каким судят обычных душегубов. Архиепископ упрятал злодея в епископскую тюрьму и выдать не согласился. Король собрал в Вестминстерском дворце торжественный совет и потребовал, чтобы отныне все священники, уличенные перед своими епископами в преступлениях против законов страны, не считались более священниками и отдавались в руки правосудия. Архиепископ и на это не согласился. Тогда король гневно вопросил, намерено ли духовенство подчиняться древним установлениям государства? И все прелаты, кроме одного, повторили за Томасом Бекетом: «Только не в ущерб моему ордену». На деле это означало, что они готовы им подчиняться, но только не в ущерб своим интересам. Поняв это, король в великой ярости покинул залу.

Тут прелаты испугались, что зашли слишком далеко. Хотя сам Томас Бекет был невозмутим, как Вестминстерский дворец, его струхнувшая братия настояла, чтобы он отправился к королю в Вудсток и пообещал соблюдать древние установления без всяких оговорок. Король благосклонно принял смирившегося ослушника и предложил собрать в Кларендонском замке, в Солсбери, большой духовный синклит. Но на этом синклите архиепископ вновь произнес слова: «Только не в ущерб моему ордену», и твердо стоял на своем, как ни умоляли его лорды, как ни плакали, пав перед ним ниц, священники, как ни хмурились толпившиеся в дверях королевские стражники. Правда, в тот раз он все-таки уступил. Древние установления (включая то, соблюдения которого тщетно добивался король) были занесены в книгу, подписаны главою духовенства, скреплены его печатью и названы Кларендонским уложением.

Несмотря на это, раздор продолжался. Архиепископ искал встречи с королем. Король не желал с ним встречаться. Архиепископ попытался бежать из Англии, но матросы не спустили на воду ни одной шлюпки, чтобы переправить его на корабль. Тогда он решил возобновить войну с королем и открыто пошел против древних установлений.

Генрих вызвал его на большой совет в Нортгемптоне, где предъявил ему обвинение в государственной измене и предложил взыскать с него, в возмещение несуществующих убытков, огромную сумму денег. Томас Бекет оказался один против всего собрания, даже епископы советовали ему сложить с себя сан и покориться королю. Великое потрясение на два дня приковало его к постели, но не сломило его духа. Он явился на отложенное судилище с огромным распятием в правой руке и сел, держа его прямо перед собой. Король в раздражении удалился во внутренние покои. Совет в раздражении удалился следом за королем, оставив Томаса Бекета в одиночестве. Он не тронулся с места. Вскоре к нему толпой вышли прелаты и объявили его изменником. Он не шелохнулся, а только промолвил: «Я понял!» Прелаты опять удалились во внутренние покои, и суд продолжался в отсутствии подсудимого. Еще немного спустя в залу чинно вступили лорды, предводительствуемые графом Лестером, которому доверено было огласить приговор. Томас Бекет отказался его слушать, заявив, что не признает полномочий этого собрания и намерен передать дело на рассмотрение папы. Когда он с распятием в руке направился к выходу, королевские прихвостни принялись хватать с пола и метать в него пуки тростника — в те времена тростник стелили заместо ковров. Архиепископ гордо повернул голову и сказал: «Если бы не мой сан, я порубил бы этих трусов мечом, коим неплохо владел в былые годы». Потом он сел на коня и уехал, прославляемый простым людом. В тот вечер его дом был открыт для бедноты, с которой он разделил свой ужин. Тем же вечером Томас Бекет тайком покинул город и под именем брата Любима, путешествуя по ночам и скрываясь днем, не без труда добрался до Фландрии.

Но противоборство на этом не кончилось. Разгневанный Генрих наложил руку на доходы архиепископства и изгнал всех родичей и приспешников Томаса Бекета, числом до четырехсот человек. Папа и король французский взяли архиепископа под свое покровительство и отдали в его распоряжение целое аббатство. Ободренный такой поддержкой, Томас Бекет в один праздничный день торжественно проследовал в главный собор, битком набитый прихожанами, взошел на кафедру и громогласно предал анафеме всех, кто стоял за Кларендонское уложение, назвав по именам многих английских вельмож и прозрачно намекнув на самого короля английского.

Когда известие об этом новом оскорблении было принесено Генриху в опочивальню, он пришел в такую дикую ярость, что разодрал на себе одежды и, словно буйно помешанный, стал кататься по своим соломенным тюфякам. Но быстро опомнившись, король начал действовать. Он приказал строго следить за всеми пристанями и побережьями, чтобы в Англию не ввезли какой-нибудь указ об отлучении или, чего доброго, об интердикте, и отправил к папе в его римский дворец посольство с богатыми дарами. Между тем Томас Бекет тоже не сложа руки сидел в Риме: он крутился лисой, строя козни против короля. Так все и шло, пока между Англией и Францией (успевшими тем временем повоевать) не был заключен мир, ознаменовавшийся бракосочетанием двух отпрысков двух монархов. Тогда французский король устроил встречу между Генрихом и его бывшим фаворитом, а ныне заклятым врагом.

Томас Бекет преклонил перед государем колени, но и тут не удержался от упоминания о своем ордене. Король Людовик Французский, как ни благоговел он перед Томасом Бекетом и подобными ему людьми, счел такое упрямство невыносимым. Он сказал, что Бекет «хочет быть праведнее всех праведников и святее святого Петра», и уехал от него вместе с королем английским. Правда, очень скоро его бедному французскому величеству пришлось униженно просить у Бекета прощения за этот поступок, и как же он был тогда жалок!

В конце концов, после множества всяких перипетий, случилось вот что. Генрих и Томас Бекет опять встретились на французской земле и договорились, что Томас Бекет будет исправлять обязанности архиепископа Кентерберийского в соответствии с обычаями своих предшественников и что король вернет ему право распоряжаться епархиальными доходами. Думаете, Томас Бекет после этого унялся? Ничуть не бывало. Как-то прознав про то, что угроза интердикта побудила короля тайно короновать своего старшего сына принца Генриха, он уговорил папу приостановить полномочия архиепископа Йоркского, совершавшего обряд, и отлучить от церкви епископов, участвовавших в церемонии. Более того, его личный гонец, просочившись через все береговые кордоны, вручил грамоты об отлучении в собственные руки епископов. Засим Томас Бекет возвратился в Англию после семилетнего отсутствия. Возвратился, хотя доброжелатели предупредили его, что это опасно, что один отчаянный рыцарь по имени Ранульф де Брок грозится перерезать ему горло, прежде чем он проглотит кусок английского хлеба.

Простолюдины встретили архиепископа радостно и маршировали за ним до самого его дома, вооруженные кто вилами, кто мотыгой. Он хотел увидеться с молодым принцем, своим бывшим воспитанником, но ему не позволили. Он надеялся найти хоть немногих сторонников среди дворян и священников, но тщетно. Он лез из кожи вон, угождая приверженному ему народу: накрывал столы для нищих, ходил из Кентербери в Харроу-на-Холме и из Харроу-на-Холме обратно в Кентербери, а в день Рождества Христова произнес в Кентерберийском соборе проповедь, в которой заявил собравшимся, что приехал, чтобы умереть среди них, и, скорее всего, насильственной смертью. Однако Томас Бекет не ведал страха, — или этот страх перевешивало его упрямство, — потому что он тут же предал анафеме трех своих врагов, в том числе отчаянного рыцаря Ранульфа де Брока.

Поскольку постоянно носить на себе проклятье (сидишь ли ты, ходишь ли, зеваешь ли, чихаешь ли, справляешь ли какую другую нужду) довольно обременительно, нет ничего удивительного в том, что проклятая троица пожаловалась королю. Не удивительно также, что король, считавший войну оконченной, пришел в бешенство, узнав об этой новой выходке своего неуемного противника. Когда же архиепископ Йоркский сказал: «Не ведать вам, государь, покоя, пока Томас Бекет жив», Генрих опрометчиво вскричал в присутствии всех придворных: «Неужели никто не избавит меня от этого человека?» Услыхав слова короля, четыре рыцаря переглянулись и вышли.

Звали тех рыцарей Реджиналд Фицурс, Уильям Траси, Гуго де Морвиль и Ричард Бритон, и трое из них во дни фаворитства Томаса Бекета состояли в его свите. Оседлав своих скакунов, они втайне от всех пустились в путь и на третий день после Рождества прибыли в Солтвуд-Хаус, родовое поместье Ранульфа де Брока, находившееся близ Кентербери. Тут они потихоньку собрали кучку верных людей (на случай, если понадобится подмога) и поскакали прямо в Кентербери. Четыре рыцаря и двенадцать их соумышленников внезапно предстали перед архиепископом в его собственном доме в два часа пополудни. Они не поклонились, не заговорили, а просто сели на пол и стали поедать архиепископа глазами.

Наконец Томас Бекет спросил:

— Чего вам надобно?

— Нам надобно, — отвечал Реджиналд Фицурс, — чтобы с епископов была снята анафема и чтобы ты ответил за нанесенные королю оскорбления.

— Власть духовная выше власти королевской, — дерзко сказал Томас Бекет, — и не вам, ничтожествам, мне угрожать. Даже если бы мне угрожала вся английская рать, я бы не уступил.

— Тогда от угроз мы перейдем к делу! — вскричали рыцари.

Они удалились вместе с двенадцатью своими соумышленниками, надели латы, препоясались сверкающими мечами и вернулись.

Тем временем слуги архиепископа затворили и заложили на засов главные ворота дворца. Сначала рыцари попытались изрубить их своими секирами, но им указали окошко, через которое можно было проникнуть внутрь, и, оставив ворота в покое, они воспользовались этим входом. Пока рыцари ломились в парадное, приближенные умоляли Томаса Бекета укрыться в соборе, полагая, что в святом месте головорезы не дерзнут совершить над ним никакого насилия. Он же упорно отказывался сдвинуться с места. Однако, услышав в отдалении пение монахов, служивших вечерню, архиепископ сказал, что теперь долг призывает его в храм и поэтому, а не по какой-либо другой причине, он туда пойдет.

Из дворца в собор вела прекрасная старинная галерея, которой вы можете любоваться и сейчас. Томас Бекет прошествовал по ней, не ускоряя шага, и, как всегда, перед ним несли распятие. Когда он благополучно вступил в святилище, его слуги собрались было запереть дверь, но он воскликнул: «Нет! Здесь не крепость, а дом Божий!»

Не успел он договорить, как в дверном проеме возникла тень Реджиналда Фицурса, заслонившая собою последний луч заходящего зимнего солнца. Рыцарь произнес громовым голосом: «Следуйте за мной, верные слуги короля!», и по собору прокатился звон доспехов — это сшиблись в дверях кинувшиеся на его зов соратники.

В высоких нефах и меж величественных колонн собора царила такая мгла, а в подземной крипте и в узких переходах над сводами было столько тайников, что Томас Бекет даже в этой, казалось бы безнадежной, ситуации мог бы спастись, если бы пожелал. Но он не пожелал. Он решительно заявил монахам, что прятаться не намерен. Хотя монахи тут же куда-то растворились и с архиепископом остался лишь верный Эдвард Грим, носивший перед ним распятие, мужество ему не изменило.

Рыцари шагали сквозь тьму, громыхая железом по каменным плитам пола. «Где изменник?» — кричали они. Бекет не отзывался. Но когда они закричали: «Где архиепископ?», он гордо возгласил: «Я здесь!», и, выступя из тени, встал перед ними.

Рыцари не хотели его убивать, им только нужно было любым способом избавить от него короля и себя самих. Они предложили ему либо уехать из государства, либо последовать за ними. Томас Бекет отказался и от того, и от другого и с такой силой оттолкнул Уильяма Траси, схватившего его за рукав, что тот едва удержался на ногах. Своей дерзостью и неподатливостью архиепископ обозлил рыцарей до крайности, и в конце концов Реджиналд Фицурс, которого он выругал нехорошим словом, с криком: «Ну так умри!» — обрушил на его голову меч. Но верный Эдвард Грим выставил руку и принял на себя основную силу удара, так что его господина лишь порезало до крови. Кто-то из рыцарей опять призвал Томаса Бекета покинуть страну, он же стоял недвижимо с окровавленным лицом, склоненной головой и сложенными руками, препоручая душу свою Господу. Тут рыцари набросились на него и зверски зарубили прямо у алтаря святого Бенедикта. Он рухнул на ступени, забрызганные его кровью и мозгом.

Фицурс обрушил на голову архиепископа меч, но верный Эдвард Грим выставил руку и принял на себя основную силу удара

Перед глазами встает жуткая картина: изуродованный труп смертного, который еще недавно сыпал проклятьями, лежит на полу храма в мерцании двух-трех лампад, бросающих красные блики на черную пелену мрака. А преступные рыцари скачут прочь, оглядываясь на растворяющийся в ночи собор и вспоминая то, что они оставили внутри.

Дата добавления: 2015-09-03