Неизбежность

Наталья Николашина

Анна шла совершенно одна по пустынной, лениво согреваемой еще сонным солнцем набережной. В парке поблизости работали дворники в оранжевых жилетах, они провожали Анну любопытными взглядами, когда она проходила мимо. Анна была красива, как может быть красива состоявшаяся женщина сорока шести лет, которая недавно рассталась с мужем. Это особенная красота: без суетности, без мнительности, без истеричной продуманности. Ее синоним - покой. Хотя, что-то еще сквозило во всем облике Анны, что и составляло ее особый шарм. Что-то, выверенное в точнейших, фармацевтических пропорциях. Каплей больше, и она казалась бы нам высокомерной, каплей меньше – потерянной.

Анна занималась художественной фотографией, подлинной красотой, что практически занесена в Красную книгу. Она могла сфотографировать старый, ветхий дом так, что зрителю казалось, что нет большего счастья, чем жить в нем. Или сделать портрет дряхлой старухи так, что женщины, глядя на нее, уже не боялись состариться. В ее фотографиях сквозила надежда, что жизнь и в самом деле прекрасна во всех своих проявлениях, и от этого никуда не деться. Люди приходили на ее выставки поверить в неминуемость прекрасного и приобщиться к нему, как к единой, мощной, первозданной энергии. Как к Богу.

Анна шла медленно, погруженная в свои мысли. Ветер, вечно слонявшийся по этому городу, играл с ее длинными светлыми волосами. Ей казалось, что она нравится ветру, что она близка ему, не своей ветреностью (ее никак нельзя было назвать особой ветреной), но своей легкостью. Она умеет отпускать, умеет оставаться свободной.

Вдруг из парка к воде, пересекая набережную, направился молодой человек с овчаркой. Анна остановилась, в груди защемило. Она как будто разом вся обмякла, словно тряпичная кукла и слега сгорбилась. На глазах заблестели слезы. Мужчина и собака посмотрели на нее с одинаковым выражением недоумения и продолжили свой путь. Поникшая, Анна добралась до ближайшей лавочки и села. Она сидела бледная, неподвижно глядя на тротуар. Ветер гладил ее по волосам, поправлял на ней воздушные одежды.

- Ну, что ты, что ты, все развеется, - успокаивал ее ветер.

- Джек, - прошептала Анна, и две дорожки побежали по ее щекам, обгоняя друг друга.

Вчера трагически погибла ее собака по имени Джек. Его сбила машина. Все произошло так стремительно и непоправимо, как бывает только тогда, когда вмешивается судьба. Джек всегда был послушным, воспитанным псом, а тут увидел собаку, видимо сучку, и, не обращая внимания на окрики Анны, стремглав кинулся за ней прямо на проезжую часть. Собака успела перебежать на другую сторону, а Джек нет. Анна почему-то все не могла поверить, что он больше не дышит. Она везла его на своей машине к маме на дачу, чтобы похоронить там. Включила радио машинально, а может намеренно, чтобы не ехать в тишине. По радио передавали новости. Анна подумала, что в данный момент это как раз то, что нужно. Диктор сообщала обо всех несправедливостях мира настолько бесстрастно, что как будто гипнотизировала своим голосом, вытесняя боль пустотой. Когда разбивается самолет, люди узнают об этом из новостей, сидя всей семьей перед экранами телевизоров после плотного ужина. Они начинают обмениваться эмоциональными репликами: «Какой ужас!», «Какое несчастье!», «Как жаль, столько людей погибло!». Что чувствуют они при этом? Анна была уверена - ничего. Настоящую, истинную жалость и сострадание можно почувствовать только, если имеешь к этим людям какое-то отношение. Или же, если рассматриваешь их как составную часть своего мира, даже отдаленную, но без которой ты это уже не совсем ты. Без которой над тобой нависнет пусть косвенная угроза, пусть всего лишь намек потерять хотя бы самую мизерную долю своей индивидуальности. Бывший муж Анны всю жизнь увлекался хоккеем и всю жизнь смотрел новости. За все эти годы он много раз слышал о разбивающихся самолетах, но настоящую жалость он сумел испытать только тогда, когда узнал, что упал самолет с хоккейной командой.

- Мама, послушай, он точно не дышит, - плакала Анна.

Мама опустилась на колени перед собакой, приложила одно ухо к его боку, затем другое. Потрогала лапы, они уже были холодными. Подставила ладонь к морде, проверить, не выходит ли из ноздрей струйка воздуха. Проверила зрачки.

- Умер, это очевидно, - неестественно отчетливым голосом констатировала мать.

- Я не могу, это какой-то кошмар, - зарыдала Анна. Она отметила про себя, что с тех пор как Джека сбила машина, она все время повторяет одну и ту же фразу: «Это какой-то кошмар». Она кажется ей такой глупой и поверхностной, так говорит ее соседка, когда поднимают цены на бензин или отключают в доме лифт.

- Ты с ума сошла, как ты в таком состоянии могла сесть за руль, что нельзя было вызвать такси?

«О! Это мама, моя милая мама со своим назидательно-отчитывающим тоном, мама, которая всегда права. Почему мне досталась именно ты? А тебе – именно я?»

- И, вообще-то, это дача, а не кладбище. Где мне прикажешь его хоронить, такую махину? Надо было вызвать специальную службу…

- Мама, прошу тебя, помолчи, просто помолчи сейчас. Я все сделаю сама.

- Сделает она!

Мать резко схватила лопату и с оскорбленным видом, но высоко поднятой головой прошествовала к яблоне в самом дальнем углу.

Когда-то Анна боялась своей мамы, когда-то ненавидела, теперь она все чаще испытывала раздражение и, по возможности, избегала встреч с ней. Мать Анны почти всю жизнь проработала главным бухгалтером на заводе. Анна ничего не имела против профессии бухгалтера и против завода. То и другое очень дисциплинирует и, как правило, приводит ум, а значит и жизнь в порядок. Но она никогда не могла представить себя в этой роли. Разумная мать Анны воспринимала жизнь выверено однообразной, подтянутой и застывшей, словно шеренга солдат на плацу. Для Анны жизнь представлялась легкой и эфемерной, как плывущее по небу облако, которое может видоизменяться, поддаваться ветру, заслонять солнце, соединяться с другими облаками, проливаясь дождем или вовсе таять без объяснений.

Еще в детстве Анна поняла, что видит окружающий мир как-то по-другому, не так как мама, соседка тетя Шура или подружка Света. Она не замечает многих вещей, к примеру, что ей дали сдачи в магазине меньше положенного, или, что у Светы новая кофточка. Но, в то же время, способна видеть то, что ускользает от остальных. Как во сне: мы видим привычные вещи, обстановку, но совсем под другим углом, под которым мы никогда не посмотрим на них в реальной жизни. Сон позволяет нам уловить всю сокрытую неповторимость, загадочность, атмосферу и настроение того или иного места. Анна же обладала способностью видеть эти сказочные, волнующие искажения не только во сне, но и через объектив своего фотоаппарата. Это доставляло ей колоссальное удовольствие, самое главное, которое только существует в нашей жизни – примирение с действительностью. Благодаря иррациональному, она становилась терпимее к рациональному. Проще говоря, она становилась счастливой. Мать признавала только рациональное, все не подвластное своему разуму она считала блажью. Она со всей неделикатностью тирана вторгалась во внутренний мир Анны и наводила там свои порядки. Одно время Анна даже начала избегать своего таланта, он угнетал ее, нервировал, казался чем-то ненужным и постыдным. Ее учили бояться быть не такой как все, быть не такой как все, значит быть плохой, неправильной, значит неминуемо попасть в зону отчуждения. Мать из года в год, изо дня в день убеждала ее в этом, будто читала талмуд. Мать готовила Анну к роли исполнителя. Разве может быть что-то более жестокое со стороны родителей по отношению к детям? Но Анна неожиданно для себя оказалась достаточно сильной для протеста.

- Мне нужно позвонить, - сказала она матери, когда с похоронами было закончено, и они тихие пили на веранде чай.

- Мише?

- Я думаю, это справедливо, Джек был и его собакой тоже.

- Глупо, - почти безразлично сказала мать, делая неторопливый глоток чая. Анна даже удивилась такой интонации, обычно она выражала свою точку зрения яростно, как будто шла на таран, особенно, если дело касалось бывшего мужа Анны.

- Почему? – Анна пожалела, что задала этот вопрос, но было поздно.

- Когда у мужчины есть молодая жена и долгожданный ребенок, ему нет никакого дела до старой жены и ее умершей собаки, - мать по-прежнему не теряла хладнокровия, она открывалась Анне с какой-то необычной и несвойственной ей стороны. – Тебе нужна его жалость?

- Нет, я просто хочу, чтобы он знал.

- Делай, как знаешь, - небрежно бросила мать и принялась убирать чашки со стола.

- Привет,- ровным голосом поздоровалась Анна.

- Привет, - он приятно удивился.

Она немного помолчала.

- Джека сегодня утром сбила машина. Я похоронила его на даче у мамы.

(Пауза)

- Джека?

(Пауза)

- Мне очень жаль.

- Очень тяжело, - призналась Анна.

- Держись.

- Зачем? – с грустной покорностью спросила она.

Миша не понял, что означал вопрос «Зачем?». Зачем держаться или зачем это случилось, а может, зачем так тяжело? Вопрос поставил его в тупик, и он не нашел ничего лучшего, чем еще раз сказать:

- Мне очень жаль.

- Спасибо, - отозвалась Анна.

Когда муж ушел к другой женщине, которая впоследствии стала его женой и родила ему дочку, Анна постоянно прокучивала в голове одну и ту же сцену из их прежней семейной жизни.

Анна и ее муж стоят вдвоем под душем, затем она просит его потереть ей спину.

- Осторожно, - пугается Анна. - У меня здесь родинка.

- Не волнуйся, я знаю все твои родинки, - успокаивает ее муж.

Она не понимала, как после этих слов можно было уйти к другой женщине. Она не испытывала разъедающей боли, а просто не понимала без каких-либо внешних проявлений: упреков, слез, истерик. Наглядно, это можно было бы изобразить так: Анна стоит, смотрит куда-то вдаль и пожимает плечами.

Случай в душе являл собой для Анны таинство брака в его апогее. Не «… в богатстве и бедности, горе и радости, пока смерть не разлучит нас», а «не волнуйся, я знаю все твои родинки». Это можно расшифровать так «я знаю тебя как себя, ты – это я, и мне никогда не причинить тебе боли». Что это как не клятва в верности? Анне было странно думать, что эти же самые слова ее муж может сказать другой женщине. А эта женщина - своему любовнику, а любовник еще одной своей любовнице и т.д. То, что для Анны являлось священным доказательством таинства брака, будет растиражировано, как поздравительная открытка, превратившись в приятную шаблонную мелочь. Ей было просто странно, но не более того. Это чувство прошлось по полотну ее души не как скальпель, который непременно оставляет после себя шрам, а как самолет, разрезающий ясное синие небо, оставляя после себя легкую дорожку, которая исчезает за считанные минуты. И перед нами снова ясное синее небо.

Анна почувствовала некоторую неловкость, затаившуюся в трубке.

- Может сейчас не самое подходящее время, но у меня к тебе просьба. Если тебе не хочется вникать, оставим на другой раз.

- Нет, почему же, говори, может сейчас как раз самое время, - горько улыбнулась она.

- Машенька, наша… моя дочка проявляет удивительные способности к рисованию. Просто поразительно, откуда это у нее. Я, ты сама знаешь, далек от изобразительного искусства, да и Тамара тоже. Ты не могла бы как-нибудь взглянуть на ее работы. Возможно, они тебя заинтересуют. Я думаю, Машеньке нужно учиться.

- Хорошо, я посмотрю, чем раньше девочка начнет учиться, тем лучше.

- Конечно. Позвони, когда все уляжется, мы с Машенькой будем ждать.

- Я позвоню, - улыбнулась Анна.

- Ну что, сообщила? – злорадно поинтересовалась мать.

- Сообщила, - задумчиво ответила Анна.

- Вот, честное слово, Аня, я хоть и мать твоя, и горе у тебя стряслось, но все-таки дура ты. Прости меня, господи. Не от мира сего, честное слово. Неужели тебе нравится такая жизнь?

Иногда Анне казалось, что в голове у матери постоянно звучит обвинительная речь в ее адрес. И время от времени, она прорывается наружу отдельными кусками, наделенными невероятной экспрессией от долгого воздержания, но, как правило, не к месту, ни ко времени.

- А что плохого в моей жизни? – совершенно машинально поинтересовалась Анна.

- А что хорошего? Детей ты никогда не хотела.

- Я не могу иметь детей, когда ты, наконец, уже поймешь это и успокоишься!

- Не обманывай, себя хотя бы не обманывай. Ты лечиться не хотела, терпеть не хотела, время свое тратить. Мы прекрасно знаем, что шанс у тебя был. Женщины за любую соломинку в этом деле хватаются, на любые жертвы идут, лишь бы родить, а ты и не пыталась даже. И вот что самое не понятное для меня и страшное, ты никогда и не сожалела о том, что у тебя нет детей.

- Мама, к чему этот разговор сейчас? – спокойно спросила Анна.

- А к тому, что ни внуки ко мне на дачу не приедут, ни правнуки, а только мертвая собака под яблоней будет на мою бедную душу тоску наводить. Вот, какой ты мне подарочек приготовила на старости лет, низкий тебе за это поклон. А ты, станешь с чужими детьми возиться, да еще от этого бабника.

- А-а, вот оно в чем дело. Тебе не стыдно подслушивать?

- Не стыдно, не стыдно, - капризничала мать.

- Я, пожалуй, поеду домой. Спасибо за помощь и за поддержку.

- Ты на мать не обижайся, я не со зла все это, а от боли. Вот, лягу спать, а спать не могу, все ворочаюсь, ворочаюсь, а в голове мысли так и жужжат, как пчелиный рой. Все тебя маленькую вспоминаю. Ты маленькая такая хорошенькая была, беленькая, как козочка, прибежишь ко мне на кухню, ручонками своими обнимешь и все что-то лепечешь, рассуждаешь, да так умно, что я все только диву давалась. Вот он, думаю, родной человечек, вот, где счастье мое, и никакие выставки в Америке не нужны, так ведь оно и понятно. А твое счастье мне не понятно.

- Я пыталась объяснить тебе это миллион раз, но ты никогда не слушала. Мое счастье в том, что я есть, благодаря своему творчеству, разгорячилась Анна. - Я, а не оболочка меня, которая была бы вынуждена притворятся всю жизнь, что ей интересно и необходимо все то, из чего соткана женская предопределенность. Понимаешь, мама? Я никогда не хотела предсвадебных хлопот, с истерикой по поводу прически или праздничного торта, поэтому и настояла, чтобы свадьбы не было. Меня никогда не стягивало отупляющее, отрезающее все пути к свободе и познанию себя, похожее на душный кокон, желание, чтобы мужчина принадлежал мне безраздельно и навсегда. Поэтому я так легко отпустила Мишу. Да, ты права, мама, возможно, я никогда не хотела ребенка по-настоящему. Жертва деторождения - самая большая ложь не одной женщины. Я никогда и никому не врала, но моя правда похожа на вымысел для многих, настолько они далеки от себя самих. Люди не понимают моего счастья, но я не хочу стыдиться того, что я есть, а их нет.

- А я есть? У меня за всю мою жизнь минуты свободной не было подумать, есть ли я. Ты, конечно, все красиво говоришь, я так не сумею, но все же и ты меня послушай. Когда мать умерла, на мне двое младших братьев осталось: накормить, обстирать, уроки проверить. Отец работал ему не до нас, да и выпивать стал после смерти матери. Потом замуж вышла, не то что бы по большой любви, а вроде как срок пришел, тебя родила. Я ведь чуть не умерла после родов, несколько дней температура под сорок держалась. Только ради тебя и выкарабкалась. Меня в больнице уже все похоронили, одна бездетная медсестра тебя удочерить собиралась. От отца твоего, как от козла молока, все ученым себя считал, сам еле как институт закончил. Все какие-то журналы научные выписывал, Циолковского критиковал, все поля были исписаны «неправильно, неверно, дурак». А по воскресеньям в научную библиотеку ходил, к Людке на соседнюю улицу. Я как узнала, сразу его выставила. Сколько раз потом приходил каяться, так его и не пустила. Одна тебя растила. Все для тебя, замуж могла выйти, а не пошла, боялась тебя травмировать. Не думала, есть я или нет меня, потому что с долгом жила. Ради тебя жила.

Мать шумно высморкалась, перевела дух и немного успокоившись, продолжила:

- Хуже, Аня, одинокой старости, наверное, и нет ничего на свете. Когда вокруг ни одной родной души, кажется, что со смертью бок обок живешь.

- Но ты же не одинока, мама, я же с тобой, - смягчилась Анна.

- А ты?

- Со мной мое дело. Оно дает мне столько любви, что кажется, я люблю свое одиночество. «И, возможно, полюблю и свою смерть», подумала про себя Анна.

- Только мать свою не любишь.

- Это не правда, - Анна преодолела неприязнь к физическому контакту и обняла ее.

- Веришь - нет, а я до сих пор его ненавижу. Это он, он во всем виноват. Как я не доглядела тогда?! И себя ненавижу!

Анна ничего не ответила, только отстранилась слегка. Где-то далеко прогремел гром и, наверное, пошел дождь.

Анна опустилась на колени и провела рукой по маленькому свежему холмику, положила букетик ромашек. «Мальчик мой», - шептала она. «Самый любимый, родной, мой друг, самый светлый, самый настоящий…» Когда она поднималась, нечаянно задела ветку малины, ветка заколыхалась, как будто помахала на прощанье.

Анна пыталась развернуться на машине, чтобы не задеть забор. Мать бегала возле нее, активно жестикулируя. Наконец Анне удалось развернуться, она медленно поехала по узкой дорожке, царапая дно автомобиля жесткой травой. Мать долго и неподвижно стояла возле калитки, и Анна успела заметить в зеркале, как она перекрестила ее три раза.

Мужчина и овчарка медленно удалялись. Они таяли шаг за шагом, словно персонажи из мультфильмов Норштейна, ведя неспешный молчаливый разговор:

- Прекрасное утро выдалось!

- Да, чудесное!

- Надо будет как-нибудь выбраться за город.

- Обязательно, уж я там порезвлюсь!

Мужчина и собака были настолько гармоничными, до крайности, до параллельности нашему миру, что Анна сделала несколько снимков. Она назовет их «Разговор». Они с Джеком тоже умели так разговаривать…

После прогулки по набережной Анна решила позавтракать в турецком кафе. За соседним столиком сидела группа студентов, человек шесть. Девочки одетые, как мальчики и мальчики одетые, как девочки. Девочек называли «он», а мальчиков - «она». Одна девочка сидела на коленях у другой, и они, кажется, целовались. Анна не испытала удивления, отвращения или ненависти к ним. Ей вспомнился один случай из своей юности. Она ехала в автобусе, напротив нее сидела пара лет тридцати. Обычная среднестатистическая пара – муж и жена, без особой примечательности. Женщина выглядела неухоженной. Анна, как сейчас помнила красный пластмассовый ободок на ее жидких засаленных волосах. Сначала она даже осудила эту женщину. Потом украдкой оглядела ее внимательней и помимо неопрятности заметила некую изнуренность в ее лице, а затем и то, что она беременна. Анна посмотрела ей прямо в глаза и увидела в них мучение и больше ничего, спустя несколько секунд, женщина робко сказала своему мужу:

- Меня тошнит.

- Терпи, - равнодушно ответил муж.

Это измученное «меня тошнит» и эгоистичное, до жестокости отстраненное «терпи» на всю жизнь засели в памяти Анны. Что-то перевернулось тогда в ее сознании, и она уже не могла больше воспринимать зарождение новой жизни, как торжество любви. Она видела теперь в этом только безысходность: беспомощное двуличие человека и холодный расчет природы. А этот жалкий красный пластмассовый ободок на голове бедной женщины, купленный в ларьке за пятнадцать копеек, навсегда стал для нее символом этой женской безысходности.

Теперь Анна смотрела на девочек, переодетых в мальчиков и мальчиков, переодетых в девочек и думала о том, как давно существует наш мир, и как должно быть он устал от однообразия и долга. Мир хочет пожить в свое удовольствие, устроить бал-маскарад. Пусть отдохнет, путь поиграет, может, надев на время маски, ему когда-нибудь удастся избавиться от двуличия. И начать все заново, с первобытной трепетностью.

В аквацентре пахло хлорированной водой и деревом. Этот запах всегда возвращал Анну к жизни. Она прошла в раздевалку – женское царство, куда нет доступа мужчинам, женщины чувствуют себя там свободно, расслаблено – они могут позволить себе быть такими, какие они есть. Женщины в раздевалках добрее друг к другу, терпимее из-за беззащитности обнаженного тела и, главным образом, из-за отсутствия необходимости соперничать за мужское внимание. Женщины любезны друг к другу: если вдруг одна нечаянно уронит колпачок от крема, другая любезно поднимет и услышит в ответ любезное спасибо. Но все это только на первый взгляд, на самом деле в женских раздевалках идет та же война, что и там, где есть мужчины – безжалостная и непримиримая, разве что более сдержанная, замаскированная солидарностью обнаженных тел. Одна девушка с безупречной фигурой забралась на скамейку, словно на пьедестал и принялась раздеваться. Логическим объяснением ее поступку служило то, что на полу было много воды, но дело здесь не в логике. Анна видела по выражению лица девушки, по ее движениям и пластике, что ей нравится демонстрировать свое тело, и именно для этого она и водрузила его на пьедестал. «Какой мог бы выйти снимок!», - подумала Анна. «Величие тела, выигравшего негласный поединок всех женских раздевалок. Теперь оно по праву может выставлять себя напоказ. Прекрасное наивное обреченное тело, празднующее свою мимолетную победу. А все другие тела вокруг само бесстрастие! Какая выдержка, какое благоразумие, ни малейшего намека на поражение! Но дай им волю, и они растерзали бы эту совершенную плоть со всей безудержной животной страстью».

Женщины мылись в душевых кабинах друг напротив друга и беспрестанно оценивали. Взгляды их, как металлические жала, в первую очередь впивались в неоспоримое преимущество потенциальной соперницы, но тут же панически принимались искать какой-нибудь изъян. Дабы увериться и успокоить себя, что в мире, где правят сильные и успешные мужчины, у нее, несомненно, больше шансов, чем у соперницы. Анна не могла больше наблюдать, как ей казалось, это безобразие, чувствуя головокружение от бесконечного мелькания старых и молодых тел, одинаковых по своей сути. Анна не могла больше выносить приторных запахов гелей, скрабов, масел, которыми женщины с неимоверной тщательностью мазали свои тела. А тела пожирали эти снадобья, словно обезумев от жадности и все им было мало. Она встала лицом к стене: «Смотрите, оценивайте, признавайте мое поражение, это ваша война, я в ней не участвую». Анна стояла под холодным душем, и через какое-то время приступ прошел. Она обернулась, чтобы взять полотенце. Женщины спокойно, сосредоточенно мылись, и никто не смотрел на нее.

Анна надела купальник и спустилась в аквапарк. Веселый гул, смех, плеск воды, окончательно привели ее в норму. Все увиденное в раздевалке и мысли по этому поводу, казались теперь сущим вздором. Она направилась на самую большую горку, ощутив нетерпение, как в детстве и восторженный страх от предстоящего, захватывающего дух спуска. Спустя несколько секунд Анна уже была в бассейне, слегка ошеломленная и освободившаяся от чего-то. Мальчишки выпрыгивали, как лягушки из бассейна и бежали на горку и она вслед за ними. И этот путь из бассейна на горку, а потом с горки в воду заполнил ее всю. Она забывала себя, восторг вытеснял все мысли, становился ее сутью, ее самостью. К ней приходило спасение в этой безумной круговерти.

- Анна?!

Она застыла, напряглась спиной. Она не была уверена. Это был один из тех моментов, который балансирует между разочарованием и сюрпризом. Анна обернулась.

- Привет!

- Привет, - улыбнулась она.

В жизни Анны существовал придуманный ею роман. Любовь – эта та же фотография. Она так же иррациональна. Любовь, как и фотография, как и искусство в целом, создана для того, чтобы искажать действительность. Это способность человеческого сердца смотреть на привычные вещи под другим ракурсом. Любовь и творчество одинаковы по своей природе.

Он всегда лез на рожон. Его задевала и волновала любая мелочь. Это умиляло ее, казалось ей признаком юности. Ему было двадцать три. Как-то они сидели в кафе. Решили изменить традиции и заказать зеленый чай вместо кофе.

- Посмотри, уже пять минут заваривается, а по-прежнему светлый и совсем не зеленый, - готовый в любой момент напуститься на официантку, досадовал он.

Анна смотрела на него и испытывала тоску. Ей было сорок четыре. Он всегда вызывал в ней щемящее и, в то же время, такое покорное чувство безбудущности. Она знала, что он не способен любить самозабвенно и не способен самозабвенно снимать. Для него существует слишком много раздражителей и главный раздражитель он сам. Он не умеет отдаваться.

Она нужна ему была потому, что умела искренне интересоваться его работами, как педагог, как старший и опытный наставник, ничего не требуя взамен, не истязая и не третируя его. Он восхищался ее участием в нем. Анна придумала, что они влюблены друг в друга.

Он всегда смотрел на нее так, что она совершенно терялась. Его взгляд был основным его оружием. Он выражал все и в то же время ничего, как вселенная. Он посмотрел на консьержку точно также, как на Анну во время занятий, когда выяснилось, что забыл в квартире ключи.

Они ничего толком не знали друг о друге. Он никогда не рассказывал о своей семье, а она о своей. Их связывала только фотография.

Они никогда не были физически близки и поэтому были очень близки. Отсутствие близости создает напряжение. Напряжение необходимая пружина в творчестве. После встреч с ним она полностью отдавалась фотографии.

У него были тонкие пальцы, и он нервно курил. Он хотел быть гением. Само его желание, по сути, было гениальным. Оно уничтожало его изощренно, ежеминутно. Кто-то сыграл с ним злую шутку, кто-то вложил в него интуитивное понимание гениальности, но не саму гениальность. Анна жалела его. Но, единственное, чем она могла помочь ему, это заставить работать и научиться концентрироваться, что она и делала, пока он однажды не исчез из ее жизни совершенно бесцеремонным образом. Это случилось два года назад. Теперь он стоял перед Анной радостный и слегка нелепый от смущения и неожиданности. Смуглый, с карими большими глазами и темными волосами, собранными в хвост, он походил на цивилизованного индейца.

- Привет!

- Привет, Денис, - улыбнулась Анна.

- Здравствуйте, - услышала она приятный женский голос.

Анна даже вздрогнула, она и не заметила, что Денис был не один. Рядом с ним стояла та самая девушка из раздевалки, обладательница совершенного тела. Анна почувствовала, что начинает краснеть.

- Ты нас не познакомишь, - приветливо улыбалась девушка.

- Анна, мой преподаватель по фотографии, - машинально произнес Денис и умолк, не переставая смотреть на Анну.

Ее бросило в жар, краска, словно яд уже добралась до ее шеи, Анне хотелось убежать прямо сейчас, забиться в самый дальний угол, только бы спрятаться подальше от этого взгляда, который так дерзко, так бесцеремонно и безжалостно вторгается в ее слабость, в ее беззащитность, в самое уязвимое и интимное.

Девушке пришлось взять инициативу в свои руки, так как, судя по всему, Денис не собирался представлять ее Анне.

- А я Нина, подруга Дениса, а Вы случайно, не Анна Зорина? - ликующая догадка появилась на лице девушки.

Анна машинально кивнула, чувствуя, что ей уже не справиться с приступом.

- Я была на Вашей выставке, помнишь Денис, мы вместе ходили. Там были странные портреты мужчин, столько некрасивых мужских лиц, и все они так похожи друг на друга, мне тогда стало не по себе…

- Мне очень приятно, извините меня, я отойду на минутку, что-то мне… видимо перегрелась в сауне, - не выдержала Анна, и в следующий момент, направляясь к барной стойке, уже ругала себя за это.

- Что это с ней, - уязвлено заметила Нина, когда Анна отошла. – А фигура для ее возраста у нее ничего, и целлюлита почти нет…

- Слушай, иди ты в баню со своим целлюлитом, вечно, как озабоченная.

- И пойду, баня как раз то, что нужно.

Нина развернулась и пошла, демонстрируя покачиваниями безупречных бедер полнейшее негодование.

Денис подошел к Анне.

- Ты обижаешься?

- Нет, - машинально ответила Анна, после приступов, она сначала испытывала чувство стыда, а потом становилась совершенно равнодушной.

- Тебя стало слишком много, каждая моя фотография была ты. Я испугался, что, в конце концов, потеряю свой собственный взгляд, поэтому сбежал.

Анна улыбнулась.

- Глупо? – спросил Денис.

- Честно.

- Я скучал.

- Ты много работал? – игнорируя слова Дениса, спросила Анна.

- Халтурил в основном.

- В каком смысле?

- Свадьбы, именины, крестины, фотосеты. Хотя пара стоящих работ, думаю, найдется. Не хочешь взглянуть?

- Они у тебя с собой?

- Нет, в студии, вернее дома - я работаю и живу в одном месте.

Он нетерпеливо огляделся по сторонам.

- Здесь слишком позитивно для художников, даже противно, не находишь? Кстати, ненавижу слово «позитивно» в нем столько пошлости.

- Скорее вульгарности.

Анна вспомнила, как однажды собралась делать серию снимков проституток, что привело к скандалу с мужем. Он назвал ее «извращенкой» и сказал, что она ему противна, что надо фотографировать природу, а не грязь. Анна возразила, что грязь – это тоже природа, природа противоречий, а проституция ее интересует, потому что представляет собой уникальное сочетание самой большой свободы и несвободы женщины.

- Это пошлость, пошлость и больше ничего! - не унимался муж. - Для тебя нет ничего святого. Как ты мне надоела со своими философскими категориями! Хочешь быть оригинальной, перечитай еще раз Достоевского, у него как раз про таких, как ты. Ты – надуманная и вся красота твоя надуманная, и все эти критики, и все эти зеваки, которые ходят на твои выставки и восхищаются, чтобы не отстать от тех, кто читал и видел немного больших их.

- Ты не прав, и ты это знаешь.

Да, он действительно, знал, что не прав. Он знал, что Анна не тщеславная пустышка и не ханжа, что она искренна. И эта ее искренность была для него самым большим унижением, которое он не мог вынести. Будь Анна фальшивкой, он бы почувствовал удовлетворение. Он бы одарил ее своей мужской снисходительностью, одержав победу и обретя право быть рядом с ней Мужчиной. Он бы просто закрывал глаза на ее женские капризы и слабости, посмеиваясь над ними в глубине души. Но Анна не оставила ему шанса. Быть с ней, жить с ней, значит, признать себя просто человеком, он же хотел оставаться Мужчиной.

- Пошли отсюда, - прервал воспоминания Анны Денис.

В студии Дениса из мебели был только матрац, стол и табуретка, на стенах висели фотографии полуобнаженных девиц, со скудными лицами, выражающими либо томность, либо страстность, иногда наигранную детскость. «Здесь так позитивно, в этом слове столько пошлости», - вспомнила Анна и улыбнулась.

- Из еды сыр и колбаса, хлеба нет, но есть коньяк, - раздался голос Дениса из кухни.

Анна ничего не ответила. Она распахнула окно. Два облака медленно погружались друг в друга. Знойный день клонился к вечеру. В доме напротив люди сидели возле открытых настежь окон. Анне казалось, что они наблюдают за ними, ждут кульминации и развязки, как в кино. «Все как тогда», - подумала она. И столько лет сдерживаемые воспоминания, на сей раз беспрепятственно хлынули в ее сердце.

Анна знала, что кроме нее у него никого нет, поэтому и сбегала с уроков, врала матери и даже завалила экзамен по математике. Он был старше Анны на тридцать лет и обладал тем типом внешности, которая вызывает притягательное отвращение. Женщины обычно не стесняются мужчин подобной наружности, более того, именно с таким типом мужчин женщина способна достичь вершины интимной откровенности. Как правило, стеснение – реакция на все красивое и совершенное - оберточное, что влечет за собой, чувство возвышенной отчужденности, инородности и невозможность открыть самую правдивую и неэстетичную часть своей сущности.

Он любил тишину и человеческие слабости. Он рассказал ей, что плохо – это часто хорошо, что нельзя – это часто можно. Что в конце жизни, нет ничего милее, чем все плохо и нельзя, на которые когда-то осмелилась молодость. Он был гениальным художником. Он делил с Анной свое сумасшествие, он мечтал отдать ей его полностью, чтобы наконец-то обрести долгожданный покой. Она наводила порядок в его вечно захламленной комнатке, готовила котлеты на пару и варила компот.

- Аня, ты просто чудо, - говорил он ей. – Я не могу больше не о чем думать и говорить, только лишь о твоих котлетах и компотах. Поразительная концентрация мысли. Я скоро начну рисовать твои котлеты. Ты уничтожишь меня Аня, это просто замечательно!

Как-то они забрели в старый дворик. Недавно прошел дождь, и теперь умытые деревья, не без удовольствия разглядывали себя в лужах.

- Смотри, какая лужа! Да, не эта, а та! Аня, ты пугаешь меня отсутствием вкуса.

В закатном разноцветье нежился старинный розовый дом с лепниной, выставлял напоказ свои ажурные балкончики с геранью.

- Ты бы хотела сфотографировать этот дом? – спросил он Анну.

- Да, очень.

- Так сфотографируй.

Анна задумалась.

- Ракурс, правильно? – улыбнулся он.

- Да, это сложно.

- Смотри, если мы сфотографируем отсюда, иди сюда, посмотри в объектив, видишь, мы зафиксируем просто дом красивой архитектуры. Это самое отвратительное, что может сделать художник. Ты должна смотреть на этот дом и чувствовать, в тебе должны рождаться образы, воспоминания, может даже грехи, – это и будет единственно правильным ракурсом. Попробуй, а я покурю пока.

- Я чувствую, - закричала радостно Анна.

- Что ты чувствуешь? – закричал он ей также радостно в ответ.

- Я уверена, что где-то уже видела этот дом, может в детстве, а может во сне. Вон там, в той комнатке на третьем этаже, непременно на стене должен висеть коврик со значками, точно такой же, как у моего папы. Он висел в комнате моих родителей над кроватью, пока они не разошлись. А еще мне кажется, что если войти вовнутрь, то можно затеряться в этом доме, блуждая по нему из одной комнаты в другую, которым не будет конца. Только с виду он такой милый и радушный, а на самом деле – это коварный лабиринт.

Он подошел, обнял и поцеловал ее в лоб.

- Ты – молодчина, моя милая Анна.

А потом был другой вечер, в его комнатке окно было распахнуто настежь, приглашая тихий прощальный луч заходящего солнца. С Анной творилось что-то странное, в ней накапливалась какая-то энергия, которая представляла собой нечто мгновенное, резкое животное. Она несла в себе угрозу, хаос, боль, но не поддаться ей, казалось, было невозможно, не поддаться означало вступить в беспомощное и, по сути, не нужное противоречие со всем, что есть жизнь. Жизнь в самом инстинктивном, первобытном понимании этого слова. Анна тогда впервые поцеловала его, он ласково ее отстранил. Потом, держа за плечи, долго вглядывался в ее лицо.

- Тебе это не нужно. Твой свет спокойный и ласковый подобный тому, что пробивается сквозь пышные кроны в лесу, где нет ни ветра, ни резких звуков, твой свет незыблем, неспешен и вечен. Тебе будут говорить, что это плохо, но ты справишься.

Анна ничего не поняла тогда, чувствуя только стыд и отчаяние.

И был еще один вечер…

- Сорок ножевых ранений, это же надо, какое зверство, - с восторженным ужасом шептались соседи.

«Это же надо, это же надо», - звенело в ушах Анны. Она сидела на корточках, на лестничной клетке, спрятав голову в колени, и зажав уши руками, и не могла вспомнить Его лицо. В его вывернутой наизнанку квартире толпились сотрудники в форме и штатском. Они двигались по комнате и говорили странные, жестокие слова. Анну невероятно раздражал весь этот шум, толкотня, приглушенный испуганный шепот или, напротив, слишком четкая заученная речь. Ей хотелось одного, чтобы в ее руках оказался пистолет, не потому что она ненавидела этих людей, а потому что ей безумно хотелось остаться одной в полнейшей тишине и попытаться вспомнить Его лицо. Будь у нее сейчас в руках пистолет, она бы подходила к каждому, кто мешал ей сейчас, и просто нажимала на курок, как на выключатель.

- Анна, Вы понимаете, с кем Вы водили дружбу, - вопрошала ее серьезная тетя, в серьезном учреждении. – А, если бы Вы оказались там? Вы думаете, его собутыльники отнеслись бы к Вам более гуманно. Я понимаю, он Вас с пути сбил, этим самым, шармом аморальности, но все наладиться. Вы молодая, способная девушка, Вам учится надо, замуж выходить, детей рожать. И нечего слезы лить по всяким наркоманам и гомосексуалистам. Выпейте, лучше воды, и обещайте мне, что подобных знакомств Вы больше заводить не станете, иначе с Вами будут по-другому разговаривать, и не исключено, что в другом месте, где для Вас найдется хороший специалист. Договорились. Подождите в коридоре, мне нужно побеседовать с Вашей мамой.

Из учреждения Анна с мамой возвращались на автобусе, напротив них сидела пара лет тридцати. Обычная среднестатистическая пара – муж и жена, без особой примечательности. Женщина выглядела неухоженной. Анна, как сейчас помнила красный пластмассовый ободок на ее жидких засаленных волосах. Сначала Анна даже осудила эту женщину. Потом она украдкой оглядела ее внимательней и помимо неопрятности заметила некую изнуренность в ее лице, а затем и то, что она беременна. Анна посмотрела ей прямо в глаза и увидела в них мучение и больше ничего, спустя несколько секунд, женщина робко сказала своему мужу:

- Меня тошнит.

- Терпи, - равнодушно ответил муж.

- Я не буду терпеть! – истошным голосом закричала Анна на весь автобус.

Через минуту появился Денис с подносом. Анна вздрогнула и даже не сразу поняла, где она находится и кто перед ней.

- У меня оказывается, и вилок нет, - смущенно улыбнулся Денис, ставя поднос на стол. – Я люблю есть руками, а ты?

- Как-то не приходилось.

- Я скучал по тебе, - Денис попытался ее обнять.

- Ты уже говорил, - вежливо отстраняясь, напомнила она.

- А ты, ты совсем обо мне не вспоминала? – Денис проявлял настойчивость.

- Я прошу тебя, перестань.

- Я знаю, что не безразличен тебе. Не понимаю, чего ты боишься?

- Там люди…смотрят, - кивнула Анна в открытое окно и отошла.

- Да и пусть смотрят, им скучно, их тоже можно понять, - пытался пошутить Денис.

- Знаешь, вчера погиб мой пес, Джек, - начала она, медленно продвигаясь вдоль стены и разглядывая висевшие на них фотографии. Мы пошли с ним гулять как всегда утром, странно, он всегда был очень послушным, а тут увидел собаку и взбесился, сорвался с поводка и кинулся за ней на проезжую часть. Она успела перебежать на другую сторону, а Джек нет.

- Это грустно, - сказал Денис. – У меня в детстве тоже была собака.

Он подошел к столику и налил в рюмки коньяк.

- Я поняла сегодня, вот только сейчас, что потеря любимой собаки - самая чистая потеря, которая только может быть. В ней столько светлой высокой грусти, как в Лунной сонате Бетховена. Теряя любимое животное, мы переживаем потерю мудро и благородно, мы пьем наше страдание, как кристально чистую родниковую воду и очищаемся сами. Когда же мы теряем любимого человека, нас как будто придавливает бетонной плитой, и мы способны испытывать только тупое монотонное безобразное страдание.

Денис подошел к Анне и протянул ей рюмку.

- Я устала, Денис.

- Тебе надо выпить и расслабиться.

- Нет, - замотала Анна головой. – Я хочу домой.

Уже совсем стемнело. Денис вышел покурить на балкон. В доме напротив редко, где в окнах горел свет. Люди спали, отдаваясь во власть самому сокровенному. Денис выкурил одну сигарету и машинально потянулся за другой. Он смотрел на звездное небо, на Луну и думал о том, как устарели звезды, а вместе с ними и все чертово искусство, и насколько он бессилен что-то изменить. «Все уже было, все», - сидела в голове вечная разъедающая мысль. И эта старая затасканная проститутка Луна…Что придумать? Как сделать, так, чтобы превзойти себе подобных и задержаться в этом мире на сотню лет подольше, а если повезет, то и на две. Как он ни ломал голову, так ничего и не придумал. Достал из кармана сотовый, набрал номер:

- Нина, не разбудил, я сейчас приеду. Не против?

Дата добавления: 2015-08-21