Письмо тринадцатое

Мой дорогой и бесконечно любимый Сергей Павлович. Я все так же люблю Вас. Весь мир для меня – это Вы. Но приходится признать, то неизбежное, что я отрицала до последнего мига. Я осталась одна, без Вас. Моя любовь покинула меня навечно.

Прошлое письмо, написанное в горячечном бреду (к сожалению, болезнь возвратилась ко мне, под напором тяжких душевных переживаний) попало в руки к Екатерине Васильевне. Да и все остальные тоже. Будьте уверены, если бы не мое состояние, она бы исхлестала бы меня по щекам. С тех пор прошло немало времени. И уже практически два года, как я (официально) вдова. Но перед Богом я все так же Ваша жена и не могу не чтить данные у алтаря обеты.

То время, последовавшее событиям после письма, я помню очень смутно. Сейчас уже осень, моя вторая осень в Париже. И первая, которую я проживаю осознанно, а не в безумном исступлении. Да, я была безумна, теперь я могу честно и спокойно признать это. Надо отдать должное тетушке, ее терпению, выдержке и силе воли, благодаря которым я все еще живу и отринула всякую мысль о том, чтобы свести счеты с жизнью. А еще я благодарна ей за то, что она не порвала и не выбросила эти письма, эту мою неожиданную исповедь в любви. Сколько я их уже написала! Но когда-то все же придется поставить точку в этом бессмысленном действии. Но перед тем, пока еще жива память о самом дорогом мне человеке, я хочу запечатлеть ее в бумаге. Быть может, когда Асенька и Алеша станут взрослыми, я расскажу им об этих письмах, об их отце. Поведаю о сокровенном чувстве, что до сих пор связывает нас, даже не смотря на то, что мы теперь по разные стороны бытия, и о том, почему они остались без его опоры все, что знаю сама, все что помню. И сделаю это обязательно в один из зимних вечеров, держа на коленях эти самые письма, оживляя чернильные узоры на бумаге своим сердцем.

Как, я и молила, моя боль утихла. Осталась только ноющая заноза в груди. А тогда… Ох как тяжело вспоминать об этом. Мой родной, Сереженька, любовь моя, поверить не могу, что все тогда произошедшее – правда. Но, тем не менее, это так.

К тому моменту, на котором оборвалась моя исповедь, мы с тетушкой и детьми обосновались в Париже. Французское правительство сперва весьма благосклонно приняло русское дворянство, вынуждено покинуть свою родину. Для них мы были героями, невинно преследуемыми, коим сострадать и оказать поддержу считалось признаком хорошего тона. Время шло, череда событий сменяла друг друга, в России окончательно утвердился новый режим, новая власть, новые ее имущие, с которыми приходилось считаться, и многое стало меняться и к нам, отпрыскам дворянской знати.

Забвение, вот что нас ждало. Как это тяжело, когда на вас смотрят и не замечают, слушают, но не слышат, помогают, но помощь эта более похожа на подачку.

А мы? Мы жили в своем тесном мирке, держась друг за друга, за свои привычки, за свое общество, как утопающий за спасательный круг и не понимали, что это смешно. Если не хочешь утонуть, нужно барахтаться, а не кричать «Спасите». Этот зов о помощи могут и не услышать…

Впрочем, я отвлеклась. Знаете, Сергей Павлович, все происходящее со мной на тот момент напоминало мне театр абсурда. Как же мы смешны и жалки были одновременно. Мы вели хозяйство, принимали гостей, сами ходили в гости, если случалось, бывали в театре или опере, совершали обязательные ежевечерние прогулки, важно раскланивались и сердечно обнимались с теми или иными знакомыми, с суровыми лицами у мужчин и внимательно- жадным сочувствием у женщин, выражением лица, делились новостями с далекой родины. При всем при этом мы старательно не замечали наших потрепанных платьев, холода в едва протопленных комнатах и прятали в рукава обветренные ладони.

Разве это жизнь? Это существование. Я не могла, да и не хотела принять этого. В те дни я часто задавала себе один и тот же вопрос: «За что? За что мне все это. Я ли просила подобное?» Почему вон те французские буржуа, сидящие в теплом кафе, пьют горячий кофе, едят нежный, тающий во рту круассан, а у меня и моих детей на завтрак овсяная каша на воде и ломоть хлеба с едва закрашенным чаем. Нищета свалилась на нас так неожиданно, что казалась катастрофической. Многие друзья помогали. Спасибо все тем же Субботиным, которые предоставили нам жилье. А ведь они и сами были стеснены в средствах. Дни проходили, как в тумане. Ночи в слезах. И все это пропитывалось страхом.

Не смотря ни на что, я лелеяла в себе надежду, что Ваша бабушка, Изольда Марковна, ошиблась, что вы не пропали без вести, как писалось в ее сообщении мне. Что Вы все это время сражаетесь, защищая родину, и потому не можете мне писать. Что надо потерпеть еще немного, еще чуть-чуть, и Вы вернетесь, разыщете меня хоть на краю света и мы заживем как прежде нашей маленькой, но счастливой семьей. А потом… Я встретила Александра Михайловича Р. Вашего близкого друга и соратника. Увидев его, я так обрадовалась: уж этот человек точно знает, где Вы и что с Вами. Но он, почему-то смутился, встрече не обрадовался и вел себя весьма стесненно. Мне все же удалось разговорить его, да и как иначе, если только так я могла получить правдивое известие о том, что было с Вами после моего отъезда. Уж лучше бы я этого не делала. Иногда томительное неведение лучше горькой правды.

Слова Изольды Марковны подтвердились. Ваш полк действительно попал в окружение. Сам Александр Михайлович, перешел на сторону большевиков, чтобы при первой же возможности сбежать. Это спасло ему жизнь, в отличие от многих других. И от Вас тоже… По словам Р., он лично видел Ваше тело, сброшенное в овраг у И.

Вот и все. Жизнь оборвалась в один момент. Как я добралась домой, что было потом, как отреагировали дети на мой приступ безумства, я не помню. Уверенна, что они были напуганы. Потому, как Ася только недавно, в один из вечеров, прижавшись ко мне, спросила тихим шепотом: «Мама, а Вы больше не будете так кричать… как тогда?» Бог мой, если бы кто знал, как мне теперь стыдно за свое поведение.

Сейчас же, когда сердце уж более напоминает затянувшуюся коркой рану, и я могу рассуждать спокойно, я решила закончить эту эпистолярную историю изложением последних событий и закончим на том.

Я всегда считала, что мой удел – быть Вашей женой, хранить тепло домашнего очага, растить детей. Рядом с Вами, любовь моя, я была слабым изнеженным цветком, который Вы всячески холили и лелеяли, и потому к последовавшим за революцией ударам судьбы, я оказалась не готова. Да, это так. Многим, если не всем, что сейчас есть у нас с детьми, мы обязаны моей тетушке, Екатерине Васильевне. Это она, не смотря на свой преклонный возраст, вела хозяйство, дом, быт, беспокоилась о том, чтобы мы были одеты, обуты и сыты. Потому, хоть мне и больно было слышать ее слова, о том, что Вы со своей любовью превратили меня в рафинированную, изнеженную эгоистку, это полная правда. Все это время я ни о ком, кроме себя, не думала. Жалела себя. Упивалась своим несчастьем и горем, будто и нет иной беды на свете. В самый тяжелый и ответственный момент, забыла о детях, лишила их своей ласки и заботы.

Это неправильно. Нельзя так. Потому, как во всем случившимся, единственно верное, что я могу и должна сделать, в память о нас, так это позаботиться о Ваших детях, воспитать их достойно, помочь им опериться, чтобы они смогли покинуть родительское гнездо не слабыми птенцами, но вольными и сильными птицами.

Пусть сейчас мы в стесненных обстоятельствах, много не имеем, но я клянусь, Вашей любовью клянусь, что все изменится. Никогда в нашем роду не нищенствовали и не попрошайничали. Не бывать этому. Как дальше сложится моя судьба – мне безразлично. Главное, чтобы единственно дорогие мне Алеша и Настя были счастливы. Их счастьем буду счастлива и я. А все остальное… Нужно ли оно мне без Вас, любовь моя?

Время идет, а сердце все так же болит, тело помнит, разум ждет. Когда-нибудь, спустя годы, мы снова будем вместе, и Вы обнимете меня, прижмете к себе, и я услышу тихий шепот: «Голубка моя, как я истосковался по тебе». Это все будет когда-то, а сейчас я пишу: «Прощайте, любовь моя».

И до встречи. Ваша жена перед Богом София Александровна П.

Париж. Осень 192..г.

На этом, как и было писано ранее обрывается повесть женского сердца. Софья Александровна, моя бабушка, исполнила все, в чем поклялась в последнем письме, и даже более. Алеша и Настя гордились своей матерью, сильной, волевой женщиной, никогда не предававшейся отчаянию, всегда находившей выход из самых тупиковых ситуаций.

Как мне рассказывал отец, первые годы в Париже были самыми тяжелыми, но именно они выковали их характер, закалили. Отец мой, Алексей Сергеевич, пошел по стопам отца, сделал военную карьеру, во Вторую Мировую воевал на стороне Франции. Но в Россию так никогда и не вернулся. Тетя, Анастасия Сергеевна, стала известной оперной дивой, и много разъезжала по свету с гастролями. Оба они прочно обосновались на своей новой родине, обзавелись семьями, приобрели достаток, соответствующий их положению, но о корнях своих помнили, равно, как и чтили и уважали мать свою Софию Александровну.

А бабушка… Она больше не вышла замуж, хотя, по словам отца, от ухажеров отбоя не было, все они, привлеченные красотой и обаянием, натыкались на неприступную стену равнодушия к ним, как особам противоположного пола. Видимо, Софья Александровна даже не замечала в них мужчин. Осмелюсь предположить, что это их смертельно обижало.

Прошли годы, Пала Берлинская стена и исчезла с карт мира такая страна, как Советский Союз, не стало и бабушки. Она не дожила до этого события всего несколько лет, вот уж оно ее обрадовало бы. Так и не приняла Софья Александровна Страну Советов. Ни сердцем, ни умом.

«Нет, такой страны, не было никогда и не будет, - говорила она, - есть Россия. Великая и могучая держава. А этого исторически никогда не было».

Так и случилось. Снова есть Россия, могучая и единая. Загадочная и манящая одновременно. А мне предстоит поездка туда, чтобы найти отголоски одной из многих бед, сложить осколки одной разбитой семьи и наконец-то восстановить череду событий, чтобы узнать, что случилось с Сергеем Павловичем П., моим дедушкой, пропавшим без вести в годы Гражданской войны в начале двадцатого века.

А еще, признаю, мне было неловко и немного не по себе читать эти письма, эту животрепещущую исповедь обнаженных чувств, но отец настоял. Он считал, что именно так я смогу понять, насколько это важно и необходимо. Сам же он об этих письмах узнал только после смерти бабушки. Лишь в одном она не исполнила своего обещания: никогда и словом не обмолвилась об отце, их семейной жизни и причинах своего молчания. Это единственно табу, которое было в их семье. Все эти фото, письма, документы, подтверждающие, что такой человек действительно существовал, были обнаружены, как я уже говорил, уже после. Ни тетя, ни отец даже не догадывались, какая душевная мука терзала их мать все это время. Хотя она и дала зарок все забыть, видимо, этого не случилось. По затертостям, загибам и потрепанности бумаги, по тому, как старательно обведены обычной ручкой местами размытые чернила, видно, что письма перечитывались не единожды.

История, увы, не замечает человеческих судеб, их трагедий и радостей. Она спокойно сминает то, что ей неугодно и возводит новые скрижали бытия.

А разрушенные судьбы, разбитые сердца, чьи-то слезы или горе… Разве соизмерима история одной жизни с историей народа?

Но, как я говорил, писем в пачке пятнадцать. Вот они, еще два, небольшие, всего о нескольких сточках каждое, дышащие любовью и нежностью. Те самые, которые Софья Александровна получила от мужа еще в самом начале их разлуки.

Дата добавления: 2015-09-03