ИДУ В ГОСТИ.

Утром я проснулся с этой мыслью – идти или нет? Две вещи смущали меня: штаны и Николай Антоныч. Штаны были действительно неважные – ни короткие, ни длинные, заплатанные на коленях. А Николай Антоныч был, как известно, завшколой, то есть довольно страшная личность. Вдруг начнет спрашивать: почему да зачем? но все–таки после уроков я почистил сапоги, крепко намочил голову и причесался на пробор. Иду в гости.

Как неловко я чувствовал себя, как стеснялся! Проклятые волосы все время вставали на макушке, и приходилось примачивать их слюной. Нина Капитоновна что–то рассказывала нам с Катей и вдруг строго приказала мне:

– Закрой рот!

Я засмотрелся на нее и забыл закрыть рот.

Катя показала мне квартиру. В одной комнате жила она сама с мамой, в другой – Николай Антоныч, а третья была столовая. У Николая Антоныча стоял на письменном столе прибор «из Жизни богатыря Ильи Муромца», как объяснила мне Катя. Действительно, чернильница представляла собой бородатую голову в шишаке, пепельница – две скрещенные древнерусские рукавицы, и т.д. Под шишаком находились чернила, и, стало быть, Николаю Антонычу приходилось макать перо прямо в череп богатыря. Это показалось мне странным.

Между окнами помещался книжный шкаф; я никогда еще не видел столько книг сразу. Над шкафом висел поясной портрет моряка с широким лбом, сжатыми челюстями и серыми живыми глазами.

Я заметил тот же портрет, только поменьше, в столовой, а еще поменьше – в Катиной комнате над маленькой кроватью.

– Отец, – поглядев на меня исподлобья, объяснила Катя.

А я–то думал, что Николай Антоныч ее отец! Впрочем, она не стала бы родного отца называть по имени и отчеству. «Отчим», – подумал я и тут же решил, что нет. Я знал, что такое отчим. Нет, не похоже!

Потом Катя показала мне морской компас – очень интересную штуку. Это был медный обруч на подставке, в котором качалась чашечка, а в чашечке под стеклом – стрелка. Куда ни повернешь чашечку, хоть вверх ногами, все равно стрелка качается и одним концом с якорем показывает на север.

– Такому компасу любая буря нипочем.

– Откуда он у тебя?

– Отец подарил.

– А где он?

Катя нахмурилась.

– Не знаю.

«Развелся и бросил мать», – немедленно решил я. Мне такие факты были известны.

Я заметил, что в квартире много картин и, на мой взгляд, очень хороших. Одна – особенно чудная: была нарисована прямая просторная дорога в саду и сосны, освещенные солнцем.

– Это Левитан, – небрежно, как взрослая, сказала Катя.

Я тогда не знал, что Левитан – фамилия художника, и решил, что так называется место, нарисованное на картине.

Потом старушка позвала нас пить чай с сахарином.

– Ну, Александр Григорьев, вот ты какой, – сказала она, – лактометр разбил!

Она попросила меня рассказать про Энск, как и что. Даже про почту спросила:

– А почта что?

Она рассердилась, что я не слышал про каких–то Бубенчиковых.

– Сад у еврейской молельни! Вот уж! Не слышал! А сам, наверное, сто раз яблоки таскал.

Она вздохнула.

– Давно мы оттуда. Я не хотела переезжать, вот уж не хотела! Все Николай наш Антоныч. Приехал – ждите, говорит, или не ждите, теперь все равно. Оставим адрес, – если нужно, найдут нас. Вещи все продали, вот только и осталось, – и сюда, в Москву.

– Бабушка! – грозно сказала Катя.

– Что – бабушка?

– Опять?

– Не буду. Пускай! Нам и тут хорошо.

Я ничего не понял – кого они ждали и почему теперь все равно. Но спрашивать я, понятно, не стал, тем более, что Нина Капитоновна сама заговорила о другом…

Так я провел время в квартире нашего зава на Второй Тверской–Ямской.

На прощанье я получил от Кати книгу «Елена Робинзон», а в залог оставил честное слово – переплет не перегибать и страницы не пачкать.

Дата добавления: 2015-08-09