Глава седьмая. Эмили захлопнула за мной дверь и заперлась в спальне на два часа

Эмили захлопнула за мной дверь и заперлась в спальне на два часа, после чего ей пришлось спуститься, чтобы помочь приготовить ужин.

Я попыталась помириться, когда мы работали бок о бок на кухне, но Эмили сурово упрекнула меня:

– Отвратительно уже то, что ты прочла одно стихотворение, Шарлотта. Но прочесть все… все! Это непростительно.

За столом Эмили меня игнорировала. Ужин вышел напряженным и неловким, на что папа заметил: «Что-то вы сегодня притихли, девочки» и «Не надо швырять тарелки на стол, звук громкий и неприятный».

Сразу после этого испытания я отыскала Эмили на крыльце. Она рассеянно гладила Кипера, лежавшего у ее ног. Я взяла шаль и присоединилась к сестре.

Солнце только что село, забрав с собой остатки тепла, но ветер все не мог угомониться. Меня охватил озноб, когда я опустилась рядом с сестрой на холодные каменные ступени. Свет быстро угасал; в небе висела всего одна туча, но она окутала всю землю от полюса до полюса, скрыв в серой дымке церковь за нашими спинами. Мы некоторое время молчали, пока я собиралась с мыслями. Наконец я отважилась:

– Мы живем в одном доме, Эмили. Работаем на одной кухне. Едим за одним столом. Дверь моей комнаты всего в нескольких футах от твоей. Ты не можешь вечно злиться на меня.

– Посмотрим.

Ее резкие слова жалили, как стрелы. Я вздрогнула, но не поддалась обиде.

– Позволь, я опишу тебе похожий случай.

– Не утруждай себя.

– Вообрази на мгновение, что у меня есть папка с картинами, которые я писала втайне. Я считаю их своей собственностью и ясно дала понять, что не хочу никому показывать.

– Прекрати эту смехотворную болтовню.

– Представь, что ты вошла в мою комнату и увидела распахнутое окно, на кровати лежит открытая папка, картины рассыпаны по полу. Ты собрала бы их или оставила так?

Эмили закатила глаза, но все же нехотя уточнила:

– Ветер дует?

– Дует.

– Дождь собирается?

– Это же Йоркшир.

– Флосси и Кипер дома?

– Они могут вбежать в любой момент.

– Тогда, полагаю, я соберу их.

– Даже если я категорически запретила их трогать?

– Только из опасения, что они испортятся. Однако, если это личные картины, я не буду смотреть на них.

– План, достойный восхищения. Но разве не может случиться, что, несмотря на самые благие намерения, твой взгляд случайно упадет на одну из них?

– Всего лишь взгляд, не более.

– А если этот краткий взгляд упадет на картину, исполненную такого благородства, такой изысканной красоты, какой ты никогда прежде не встречала? Ты отвернешься? Зажмуришься? Или испытаешь непреодолимую тягу изучить ее и остальные картины в подробностях, усладить ими свой взор, возблагодарив Бога за возможность восхититься сокрытым в них гением?

Сестра вздохнула и воздела руки.

– Ладно! Ладно! Из тебя получился бы прекрасный адвокат, Шарлотта. Я прощаю тебя. Ну как? Полегчало?

– Полегчало, – отозвалась я и тоже вздохнула.

Ветер задул с новой силой. Я придвинулась ближе к сестре, обняла ее и укрыла шалью нас обеих.

– О чем только ты думала! Выйти из дома без шали!

Она опустила голову мне на плечо.

– Прости, что ударила тебя.

– Прости, что прочла твои стихотворения без разрешения.

Несколько минут мы дрожали в объятиях друг друга и наблюдали, как пасмурное, безлунное, беззвездное небо становится из серого черным. В наших отношениях снова воцарилась гармония, и я позволила себе вернуться к вопросу, который реял на периферии моего сознания весь день, с тех пор, как я познакомилась с тетрадью Эмили. Не рано ли? Осмелюсь ли я заикнуться о нем?

Я осмелилась.

– Их нужно издать.

– Что?

– Твой стихотворения. Они достойны публикации.

Эмили оттолкнула меня и с негодованием вскочила.

– Ты презренное и невыносимое существо, Шарлотта Бронте. Если я считаю свои строки слишком личными даже для твоих глаз, зачем мне показывать их другим?

– Должна же быть в тебе искра честолюбия! – Я тоже встала и пошла за сестрой и Кипером в дом. – Разве ты не хочешь увидеть свои труды напечатанными?

– Не хочу.

– Зачем же ты старательно записываешь их в тетрадь?

– Чтобы сохранить и после перечитывать. Одной!

– Они заслуживают… они требуют публикации!

– Никогда! – отрезала Эмили, взбегая по лестнице.

Кипер следовал за ней по пятам. Через несколько секунд дверь ее спальни захлопнулась.

На следующее утро меня разбудил звук выдвигаемого ящика. Открыв глаза, я увидела, как стройная туманная фигура в белом одеянии что-то вынимает из комода. Я села и нашарила очки. Туманная фигура немедленно сгустилась и оказалась Анной. Заметив, что я проснулась, сестра подошла к кровати и неуверенно опустилась рядом, что-то прижимая к груди.

– Что это, Анна?

– Стихотворения Эмили доставили тебе столько удовольствия, – тихо промолвила сестра. – Я подумала, может, тебе будет интересно взглянуть на мои.

Она протянула две тетради размером и обложкой как у Эмили.

Я с удивлением взяла предложенное сокровище и заглянула внутрь.

– Как давно ты сочиняешь стихи?

– Много лет: все время, проведенное в Торп-Грин, и задолго до того. Я исписала еще три тетради.

– Почему ты молчала?

– Я, как Эмили, считала, что это личное, предназначенное только для моих глаз. Но ты обмолвилась, что ее стихи должны быть опубликованы, и я невольно задумалась… наверное, мне всегда было любопытно… обладают ли мои стихи хоть какими-то достоинствами. Ты не могла бы прочесть их и выразить свое мнение?

Тронутая ее скромностью и обрадованная ее готовностью поделиться, я немедленно прочла стихотворения сестры. Я провела над ними весь день и была удивлена и потрясена тем, что нашла. Я нежно любила Анну, а потому не могла судить непредвзято, и все же сочла, что ее произведения также обладают прелестным и искренним пафосом. Пусть не такие блестящие, как у Эмили, они тоже заслуживали публикации.

Размышляя над тем, что сестры втайне создавали столь великолепную поэзию, я внезапно испытала прилив возбуждения с привкусом стыда. Когда-то я тоже сочиняла стихи; они были похоронены в потрепанных коробках в моем бюро вместе с бессчетными рассказами и повестями. Почти всю жизнь я находила в творчестве величайшую радость и утешение, то был мой способ поделиться счастьем и облегчить страдания. Я давно хотела увидеть свои труды напечатанными, но не представляла, как воплотить эту мечту. А с тех пор как Анна вернулась домой в июне, я не написала ни единой строчки.

Но теперь честолюбие разгорелось во мне с новой силой – отчаянная жажда, которую я стремилась утолить. Я дождалась вечера, когда мы с сестрами остались в столовой одни. Я вязала чулки, Анна шила платье из серого травчатого шелка, перекрашенного в Китли, Эмили гладила.

– Анна показала мне свои стихотворения, – небрежно обронила я, не сводя глаз с вязания. – Они весьма хороши.

– Знаю, – отозвалась Эмили, ловко гладя ночную рубашку горячим утюгом.

– Несколько лет назад я и сама сочиняла стихи, – добавила я.

– Я читала стихи Шарлотты, – сообщила Анна. – Они прелестны.

– Мои труды не идут ни в какое сравнение с вашими, – заметила я. – Но мне пришло в голову, что мы втроем могли бы издать небольшой сборник.

Эмили презрительно фыркнула.

– Неужели это никогда не закончится?

– Разве мы с раннего детства не лелеяли мечту однажды опубликоваться?

– Я лелеяла, – подтвердила Анна.

Щеки Эмили залил предательский румянец, но она поджала губы и ответила:

– Нет.

– Мы отказались от мечты много лет назад, когда столкнулись с необходимостью зарабатывать на жизнь. Но теперь мы снова дома. Давайте попробуем объединить мечту и необходимость! Если мы выберем свои лучшие стихотворения, уверена, они составят весьма увесистый томик, который мы сможем продать за хорошую цену.

– Это попросту смешно, – отрезала Эмили. – Мои лучшие стихотворения – о Гондале. Читатели сочтут их бессмыслицей.

– Ничего подобного. Это универсальные произведения, как по форме, так и по содержанию. Тебе надо только озаглавить их и чуть-чуть изменить текст… возможно, изменить пару имен. Тогда их поймет кто угодно.

– Верно, – согласилась Анна.

Накануне она убедила Эмили позволить ей прочесть гондальскую тетрадь и была потрясена не меньше меня.

– Сомневаюсь, что нам удастся извлечь прибыль из поэтического сборника, – упиралась Эмили. – Вы просто желаете потешить свое тщеславие. Почему вы не можете писать только для себя, как прежде? Откуда эта внезапная жажда славы?

– Мне не нужна слава, – возразила я. – Если честно, мне нет дела, увижу ли я свое имя на обложке. Поэзией – вот чем я хочу поделиться, не только своей, но и вашей.

– Почему? – удивилась Эмили.

Я поняла, что ни разу не задавалась подобным вопросом.

– Наверное, потому что всю жизнь читала и восхищалась чужим творчеством. Много лет я испытывала потребность в сочинительстве и теперь намерена выяснить, как сказала сегодня утром Анна, обладают ли мои стихи хоть какими-то достоинствами.

– Выходит, ты нуждаешься в одобрении большого мира? – поддела меня Эмили. – Тебе важно, сочтут ли незнакомые люди наши сочинения достойными?

– Да.

Тут и Анна заявила, что разделяет мое стремление.

– У меня дух захватывает при мысли, – рассуждала я, – что люди, с которыми мы никогда не встречались, будут читать строки, сотканные нашим воображением, что через крошечные чернильные отметины на бумаге наши собственные идеи и образы перетекут в их мысли. Если при этом они испытают хотя бы малую долю того удовольствия, какое испытывала я во время работы, это станет для меня великой наградой.

В глазах Эмили мелькнуло одобрение; я понимала, что в глубине души она ощущает то же, что и я, но не может признаться. Хорошо бы раздуть из этой искры пламя!

– А если людям не понравятся наши работы? Ты думала об этом? – спросила Эмили. – Что, если они высмеют твои лучшие творения и назовут тебя идиоткой? Что тогда ты почувствуешь?

– Если я соглашусь с их оценкой, – вмешалась Анна, – то смиренно приму новый опыт и постараюсь исправиться. Если не соглашусь, то решу, что они не поняли моих творений, и тогда какое мне дело до их слов?

– Проще говорить, чем делать. – Эмили нахмурилась. – Критики могут быть грубыми и жестокими. Полагаю, не один достойный автор подвергся унижению дурных отзывов. На мой взгляд, это особенно тяжело для женщин. Судя по тому, что я читала, к их творчеству относятся с большим предубеждением.

– Мне тоже так кажется, – кивнула я. – Порой критики в своих рецензиях используют пол или личность в качестве упрека… или лести, не являющейся правдой.

– Я не желаю подвергнуться подобной критике, – заметила Эмили.

– Если Эмили не хочет участвовать, мы можем напечатать сборник стихотворений вдвоем с тобой, Шарлотта. Мы не обязаны ставить на нем свои имена.

От этого предложения мой пульс участился.

– Хорошая мысль. Я с удовольствием скроюсь за маской.

– Мы даже можем утаить свой пол, – продолжала Анна. – Придумать себе псевдонимы. Если, конечно, ты не считаешь наши сочинения предательски женскими.

– По-моему, никто не сможет определить наш пол по стилю или содержанию работ. Мужчины часто пишут как женщины, и наоборот.

– Какое имя ты выберешь? – поинтересовалась Анна.

Мое возбуждение росло.

– Понятия не имею. Но…

– Вы уже выбираете псевдонимы? – возмущенно перебила Эмили. – Да что вам известно об издательском деле? Ничего! С чего нам вообще начать?

Мысленно отметив слово «нам», я улыбнулась.

– Не знаю. Надо с кем-нибудь посоветоваться.

Хотя на словах Эмили еще несколько дней выступала против нашего поэтического сборника, она заинтересованно прислушивалась к нашим с Анной беседам и даже сделала пару замечаний. Как-то одним холодным сырым октябрьским вечером, когда весь дом погрузился в сон, а мы с Анной читали свои стихотворения за обеденным столом, в комнату вошла Эмили.

– Ладно. – Она выдвинула стул и бросила на стол две тетради. – Я приму участие в вашей авантюре, но только при одном условии.

– Ах, Эмили! – Глаза Анны сияли. – Я так рада.

– Каком условии? – с подозрением осведомилась я.

– Что мы реализуем идею втайне. Папе и без того приходится нелегко; не хочу ни волновать его, ни обнадеживать, ведь мы можем потерпеть неудачу. Если книгу ждет успех, только секретность позволит нам сохранить анонимность.

– Хорошо, – согласилась я.

– А как же Бренуэлл? – спросила Анна. – Давайте расскажем хотя бы ему. За последние годы он создал немало прекрасных стихотворений и может захотеть принять участие.

– Ты действительно веришь, что наш брат, узнав о нашем начинании, будет держать язык за зубами? – изумилась я. – И когда с ним разговаривать? Когда он носится по дому в ярости оттого, что никто не дает ему ни шиллинга? Когда с затуманенным взором лежит на диване, не в силах издать ни звука? Или когда, как трехлетнее дитя, рыдает на коленях о своей дорогой миссис Робинсон?

– В последнее время он жалок, это правда, – вздохнула Анна, – но он единственный из нас, кто издавался.

– Верно, – ответила я, – но сборник потребует напряженного труда. После того как мы исправим и перепишем стихотворения, нам придется отправить множество писем. Если нам повезет найти издателя, придется принимать решения и вычитывать гранки. Сомневаюсь, что Бренуэлл продержится без выпивки достаточно долго, чтобы справиться с подобной задачей.

– А если даже и продержится, – подхватила Эмили, – то вполне может потребовать отдать бразды правления ему, поскольку он мужчина и знает, как лучше.

– Что в его нынешнем состоянии повлечет за собой катастрофу, – закончила я. – Раз в жизни я хочу сделать что-то только наше, доказать, что три женщины, работая вместе, способны без помощи мужчин совершить нечто стоящее и чудесное. Что думаете?

– Мы с тобой! – хором воскликнули Анна и Эмили.

С немалым волнением мы приступили к подготовке нашего маленького сборника. Мы выбрали девятнадцать моих стихотворений и по двадцати одному стихотворению Эмили и Анны. С самого начала мы решили, что рукопись будет представлена как работа трех авторов под псевдонимами, и хорошенько обдумали свои вымышленные имена.

– Раз мы не можем остаться Бронте, давайте выберем фамилию, которая, по крайней мере, начинается на «Б», – предложила Анна.

Поразмыслив, мы отмели Бейкер как слишком провинциальную, Байрон как слишком громкую, Беннет как слишком уэльскую, Бьюкенен как слишком шотландскую и Браун как слишком скучную. Анна предложила Бьюли, но Эмили сочла, что это слишком напоминает блеяние раненого животного, а фамилии Болстер, Биглер и Бленкинсоп только рассмешили нас до слез.

К выбору имен мы отнеслись не менее серьезно. Нам не хотелось открывать, что мы женщины, но в то же время мы не собирались брать себе исключительно мужские имена, поскольку это было бы неприкрытой ложью.

– Есть множество имен, которые могут носить и мужчины, и женщины, – заметила я.

– Мне нужен псевдоним, начинающийся с той же буквы, что и мое имя, – заявила Анна.

– Прекрасная мысль, – поддержала я. – Что может быть лучше совершенной, остроумной аллитерации!

Мы вынесли на рассмотрение все известные нам неоднозначные имена, начинавшиеся с латинских букв «С», «Е» и «А». Повернись все иначе, и книга была бы подписана «Кэмерон, Эллиот и Обри Брук», или «Кэссиди, Юстас и Эштон Бич», или «Чейз, Эмери и Адриан Бристоль».

Наконец мы остановились на именах Каррер, Эллис и Актон. В конце октября мы продолжали ожесточенные споры из-за фамилии, в то время как наиболее значительные члены общины собрались отпраздновать установку новых колоколов.

Оригинальные колокола на церковной колокольне были старыми и довольно небольшими; первый был отлит в 1664 году, другие два добавили в сороковых годах восемнадцатого века. Папа, желая улучшить звук колоколов и повысить статус церкви, а также дать возможность хауортской команде звонарей выступать на новомодных состязаниях по переменному трезвону, весной организовал подписной комитет по сбору средств, чтобы заменить три старых колокола шестью новыми. За два месяца деньги были собраны, что позволило отцу заказать отливку колоколов у мистера Мирса в Лондоне. Новые колокола только что были установлены на колокольню, и все, кто внес вклад, были приглашены на обед в таверне «Черный бык», после чего был назначен торжественный перезвон.

Брат, слава богу, прибыл на обед трезвым и оставался таковым добрый час, прежде чем его пришлось отвести домой. Папа произнес короткую приветственную речь и поблагодарил присутствующих за поддержку. Джон Браун, церковный сторож, крепкий мужчина слегка за сорок, прочел длинный перечень отцовских добрых дел, особенно отметив его последнее достижение. Мы с сестрами наслаждались сытным обедом из ветчины, картофеля с петрушкой и овощей и с гордостью слушали восторженные отклики соседей.

– Отличная работа, мистер Бронте, – похвалил мистер Мэлоун, выходя из-за соседнего стола и пожимая папе руку (ирландец заправлял одной из четырех деревенских пивных). – Теперь мы можем задирать нос перед ребятами из Китли и Брадфорда, потому что у нас действительно одни из лучших колоколов во всем Йоркшире.

– Совершенно с вами согласен, мистер Мэлоун, – гордо отозвался папа.

Миссис Мэлоун наклонилась ко мне и прошептала:

– Просто чудо, что, несмотря на болезнь, ваш отец продолжает неустанно трудиться на благо общины.

– Мой отец удивительный человек, – подтвердила я.

– Новый викарий тоже очень симпатичный, – вставила их дочь Сильвия, жизнерадостная двадцатипятилетняя толстушка с темно-рыжими волосами и веснушчатым лицом.

Много лет я пыталась завязать общение с Сильвией на ежегодных церковных чаепитиях, но поскольку она никогда не ходила в школу, не любила читать и обсуждала в основном свою заинтересованность и недовольство всеми подходящими холостяками прихода, у нас было мало общих тем. Сильвия метнула взгляд в противоположный конец комнаты, где мистер Николлс был погружен в оживленную беседу со своими друзьями мистером Грантом и мистером Брэдли, викарием соседнего Оукворта.

– Я часто вижу, как мистер Николлс выгуливает ваших собак на пустоши, – Сильвия широко улыбнулась. – Он такой высокий и симпатичный!

– Мистер Николлс хорошо читает в церкви, – подхватила миссис Мэлоун.

– Кажется, он пришелся по нраву детям в дневной и воскресной школе, – заметил мистер Мэлоун.

– Судя по всему, мистер Николлс весьма ловко исполняет роль приходского священника, – продолжала миссис Мэлоун. – Это правда, что почти все обязанности перешли к нему, за исключением воскресной проповеди?

– Да, – холодно произнесла я.

Мне было известно, что каждое утро мистер Николлс обучает детей религии в народной школе, а днем навещает бедных и больных. В его руки перешло большинство свадеб, крестин и похорон; набор в воскресную школу значительно возрос. Викарий вел все три воскресные службы и помогал папе подняться по лесенке на высокую кафедру, чтобы прочесть еженедельную проповедь, то есть выполнить одну из немногих обязанностей, коим не мешала папина слепота, поскольку он всегда стремился говорить экспромтом, с безошибочным чувством времени, позволявшим ему закончить ровно через тридцать минут.

– Мистер Николлс хорошо выполняет свои обязанности, – добавила я.

– Наверное, это большое облегчение для мистера Бронте – найти человека, на которого можно во всем положиться, – сказала Сильвия.

– Несомненно.

Когда Мэлоуны вернулись к еде, я вздохнула и вполголоса обратилась к сестрам:

– Лучше бы люди поменьше распространялись о добродетелях мистера Николлса.

– Но это чистая правда, – возразила Анна. – Бренуэлл бесполезен, папа беспомощен. Без мистера Николлса мы бы пропали. Нам повезло, что он появился.

– Да, я тоже начинаю думать о нем несколько лучше, чем раньше. Он помогает нам во времена нужды, и за это я искренне ему благодарна, но… как неприятно быть обязанной такому человеку, как он.

– Какому – такому? – уточнила Анна. – Он всегда очень вежлив со мной.

– Разве ты не была свидетелем, как мистер Николлс вышел из себя в прошлое воскресенье только потому, что бедолага квакер не снял шляпу в церкви? Мистер Николлс взглянул на него так угрюмо и мрачно и обращался с ним так резко, что, боюсь, тот больше не придет.

– После службы я слышала, как мистер Николлс отзывался о диссентерах^[23] в самой оскорбительной манере, – сообщила Эмили. – Он нетерпим и неуважителен ко всем, кто не разделяет учение высокой церкви.

– Мистер Николлс действительно излишне пылок в данном вопросе, – признала Анна. – Временами он довольно груб и невнимателен, и все же он симпатичен мне, и я уверена, что ты нравишься ему, Шарлотта.

– Опять ты за свое? В тот вечер за чаем он ясно выразил свое мнение обо мне.

– Это было много месяцев назад, Шарлотта, – мягко промолвила Анна. – Найди в своем сердце силы простить его. Разве ты не видишь блеска в глазах мистера Николлса всякий раз, когда он приводит домой Бренуэлла? Разве не замечаешь, как он смотрит на тебя весь обед?

Я бросила взгляд через комнату; к моему смятению, голова мистера Николлса действительно была повернута в мою сторону. Почему-то я покраснела и отвернулась.

– Он смотрит не на меня, а на всех нас.

После того как принесли торты и пироги и было выпито огромное количество чая и кофе, папа объявил, что настала пора собраться в церковном дворе и послушать перезвон колоколов. Оживленно болтая, люди надели шляпы, пальто, шали и перчатки, высыпали на улицу и окружили церковь. В пылком предвкушении мы стояли в вечерней прохладе и не сводили глаз с колокольни.

Наконец час настал, и веселый перезвон шести новых колоколов грянул с вышины. Молчание окутало толпу, когда колокола издали четыре трели одна за другой. Затем, в честь торжественного дня, звонари приступили к программе, которую готовили всю неделю, – изумительному музыкальному представлению продолжительностью в добрую четверть часа. Мощные, разнообразные звуки гудели в воздухе приятно и музыкально. В заключение толпа разразилась одобрительными криками и аплодисментами.

– Ну разве они не великолепны! – восхитилась я.

– Они намного более звучные, чем старые колокола, – отозвалась Эмили.

– Какой радостью и утешением станет их регулярный отсчет быстротечного времени, – улыбнулась Анна.

Люди начали расходиться. Когда толпа поредела, в некотором отдалении я заметила мистера Николлса. Наши взгляды встретились, и викарий коснулся шляпы. Я кивнула в ответ; он помедлил, как будто собирался подойти, но передумал и направился в свое жилище.

Мы с сестрами были на полпути к двери пастората, когда Эмили внезапно спросила:

– А как насчет Беллов?

– А что такое? – удивилась я.

– Я про наш литературный псевдоним, – пояснила Эмили. – Это среднее имя мистера Николлса, наверное, девичье имя его матери. Слушая звон колоколов,^[24] я увидела викария и решила: может, нам стать «братьями Белл»?

– О! – воскликнула Анна. – Мне нравится. Хорошая, простая фамилия, которую легко запомнить, произнести и написать.

– Я предпочла бы не использовать имя, связанное с мистером Николлсом, – с сомнением заявила я.

– Почему? – уточнила Эмили.

– Если он узнает, что мы украли его имя, то может счесть это проявлением личной приязни, что абсолютно не соответствует действительности.

– Если книгу опубликуют, мы останемся анонимными, – настаивала Эмили. – Мистер Николлс никогда ничего не узнает.

Повисло краткое молчание.

– Ладно, – тихо произнесла я, когда мы вошли в дом. – Вообще-то «Белл» неплохо звучит.

И мы расхохотались.

Прежде чем продолжить путь к изданию, нам требовалось море чернил и горы писчей бумаги, чтобы переписать стихотворения и разослать письма. Бумага стоила недешево, но каждой из нас тетя Бренуэлл оставила небольшое наследство в триста фунтов (брату она не завещала ничего, полагая, что мужчины способны сами о себе позаботиться). Доход от этих вложений позволял нам потакать своим капризам. В местном канцелярском и книжном магазине мы уже купили последнюю бутылочку чернил и последнюю упаковку бумаги и теперь были вынуждены отправиться за ними в Китли.

Туда мы с Анной и поехали через несколько дней после церемонии перезвона колоколов, оставив Эмили помогать папе, а Бренуэлла, как обычно, чахнуть в постели. После бодрой прогулки мы вошли в город как раз тогда, когда церковные колокола отбивали час дня.

– Наши колокола звучат намного приятнее, – радостно отметила я, открывая дверь в канцелярский магазин, на которой тоже звенели колокольчики.

Посетителей в магазине не было. Владелец, миниатюрный усатый розовощекий мужчина, был нашим старым знакомым, поскольку за последние двадцать лет мы не раз покупали у него письменные принадлежности.

– Так-так, да это же мисс Бронте! – сказал он, выглядывая из-за стойки.

Его улыбка показалась мне опасливой. Может, до него дошли какие-нибудь слухи относительно нездоровья Бренуэлла? Но вскоре выяснилось, что дело в другом.

– Давненько вы, леди, не пересекали мой порог. Да что там, я с трудом узнал вас! Как поживаете?

– Прекрасно. Спасибо, сэр, – отозвалась я.

– Очень рад приветствовать вас обеих! Между прочим, мисс Анна, я помню вас крошечной, как кузнечик. Как дела у вашей сестры… забыл, как ее зовут.

– Эмили.

– Верно, Эмили. Сто лет не видел Эмили. Судя по всему, она очень робкая?

– Эмили – большая домоседка, – пояснила я, – но она трудится как пчелка и вполне довольна жизнью.

– Много лет я держал упаковку бумаги на особой полке в кладовке, на случай если кто-нибудь из Бронте нанесет внезапный визит. Жена всегда говорила мне: «Интересно, кому пишут эти молодые леди, зачем им столько чернил и бумаги? Наверное, у них много друзей».

Вновь прозвенели колокольчики. Владелец магазина взглянул в сторону двери, хохотнул и приступил к делу.

– Итак! Чем могу служить?

– Все тем же, сэр, – сообщила я. – Нам нужно две бутылочки вашей лучшей туши, полдюжины новых стальных перьев и три большие упаковки писчей бумаги.

– А! Именно этого я и опасался. Я с легкостью снабжу вас тушью и перьями, леди, но писчая бумага у меня, к сожалению, закончилась.

– Закончилась? – расстроилась Анна.

– Увы. Но я ожидаю поставку на следующей неделе.

– Это весьма огорчительно, – вздохнула я, зная, что на много миль нет ни одного магазина, где можно приобрести недостающие предметы. – Придется найти способ немного протянуть без бумаги. Полагаю, мы можем купить тушь и перья и вернуться в другой раз.

– Хорошо.

Пока владелец магазина собирал покупки и выписывал счет, за моей спиной раздался знакомый низкий голос с напевным ирландским акцентом:

– Мисс Бронте, мисс Анна?

Я обернулась и, к своему изумлению, увидела мистера Николлса.

– Какая приятная встреча, мистер Николлс, – промолвила Анна, когда мы присели в реверансе в ответ на его поклон.

– Что привело вас в Китли, сэр? – осведомилась я.

– Церковные дела по поручению вашего отца. Я только что встречался с местным священником. Заметил, как вы вошли в магазин, и решил, что уместно будет поздороваться.

– Прекрасная идея, сэр, – вежливо согласилась я.

– Не хочу показаться назойливым, – продолжал мистер Николлс, – но я невольно подслушал вашу беседу. Три упаковки писчей бумаги – это очень много. Могу ли я полюбопытствовать, для чего она предназначена?

Мои щеки покраснели, и я покосилась на Анну; ей тоже было не по себе.

– Это личное дело, мистер Николлс, я поклялась хранить его в тайне. Полагаю, вы не хотели бы, чтобы я нарушила слово даже легким намеком.

– Понимаю. Извините меня, мисс Бронте. Больше не буду расспрашивать.

Мы с Анной оплатили покупки и покинули магазин. Мистер Николлс вышел за нами на улицу и задал новый вопрос:

– У вас есть еще дела в Китли?

– Нет, мы возвращаемся домой, сэр, – сказала я.

– В таком случае позвольте мне сопровождать вас.

Я силилась изобрести вежливый способ отказа, однако не успела и рта раскрыть, поскольку случилось нечто, лишившее меня этой необходимости.

Анна коснулась моего плеча со словами:

– Кажется, это мисс Мэлоун?

Проследив за ее взглядом, я увидела двух девушек рука об руку, они переходили улицу и направлялись к нам. Первую я узнала: Сильвия Мэлоун, молодая женщина, которая несколько дней назад так пылко расхваливала мистера Николлса на обеде в честь колоколов. Ее спутницей была привлекательная девушка с темно-рыжими волосами, немногим старше двадцати; она напоминала Сильвию фигурой и чертами лица, но совершенно затмевала нарядом. В то время как Сильвия была облачена в серо-коричневое мериносовое пальто и незамысловатую шляпку, вторая юная леди красовалась в хорошо сшитом шерстяном плаще, прелестном шелковом платье и изящной шляпке с ленточкой в тон.

– Мисс Бронте! Мисс Анна! – воскликнула Сильвия, спеша к нам вместе со своей спутницей. – Добрый день, мистер Николлс, – с притворной скромностью добавила она.

Когда молодые женщины остановились перед нами, незнакомка и мистер Николлс с изумлением уставились друг на друга, покраснели и отвели глаза.

– Позвольте представить мою кузину, мисс Бриджет Мэлоун, она приехала из Дублина на несколько недель. – Сильвия улыбнулась, не замечая ни смущения кузины, ни того факта (очевидного для меня), что та уже знакома, и явно не самым счастливым образом, с нашим сопровождающим. – Бриджет, это Шарлотта и Анна Бронте, дочери нашего пастора, а это наш хауортский викарий, мистер Николлс.

Мы обменялись приветствиями и присели в реверансах, викарий поклонился. Только Бриджет оставалась безмолвной.

– Какой сюрприз – столкнуться с вами в Китли! – не унималась Сильвия.

– О да, на редкость неожиданная встреча, – пробормотал мистер Николлс. – Прошу прощения, мне пора идти. Меня ждут в Хауорте. Доброго дня, леди. Желаю приятно провести время.

Он коснулся шляпы, развернулся и зашагал по улице прочь.

– Несомненно, он очень спешит, – нахмурилась Сильвия, глядя в спину мистеру Николлсу. – А я-то надеялась с ним пообщаться! Такой симпатичный мужчина! Высокий, крепкий, с прекрасными глазами.

– Не верь его прекрасным глазам, – заявила Бриджет с сильным ирландским акцентом. – У этого мужчины каменное сердце.

– Что ты говоришь, Бриджет? – удивилась Сильвия.

– Вы знакомы с мистером Николлсом? – не удержалась я.

– Знакома, – подтвердила Бриджет. – Мы встретились в Дублине несколько лет назад. Он… ах! Это долгая история.

Лицо Бриджет внезапно исказилось, и она разразилась слезами.

– Бриджет! Боже правый! – перепугалась Сильвия. – Я понятия не имела, что вы знакомы. Ты должна мне все рассказать. – Затем она обратилась к нам: – Здесь недалеко «Девоншир армс». Не желаете выпить с нами пива или по чашечке чая?

Мы с Анной обменялись взглядами; по лицу сестры было ясно, что такой поворот заинтриговал ее не меньше моего.

– С удовольствием выпьем чая, – согласилась я, и мы немедленно отправились в «Девоншир армс».

ТОМ II

Дата добавления: 2015-08-13