Отрицание. Анисимов Алексей

Анисимов Алексей

Каждый раз, когда я умираю

Анисимов Алексей, “Каждый раз, когда я умираю”. Написана в течение года и двух месяцев в период с 2013 по 2014 год.

Особую признательность я выражаю друзьям, читавшим и критиковавшим книгу, а также помогавшим мне понять, что именно я хочу написать.

Посвящается всем, кто еще жив

Пролог

Люди подобны витражным окнам. Они сверкают и сияют, когда светит солнце, но, когда воцаряется тьма, их истинная красота открывается лишь благодаря свету, идущему изнутри.

Элизабет Кюблер-Росс.

Все умирает. Если бы мне довелось участвовать в составлении катехизиса матушки-природы, именно эти два слова я предпочел поставить первым пунктом. От рождения до гибели, каждый живой организм совершает множество процессов. Он растет, познает, изменяет мир вокруг, ест, испражняется, размножается, убивает. В основном ест и испражняется. Однако, несмотря на кажущееся разнообразие, в конце всех ждет один и тот же метафоричный, неумолимый и неутомимый скелет в черном балахоне с косой наперевес.

Человечество с самого начала своей истории задавалось вопросами о жизни и смерти. Что находится за гранью бытия? Есть ли смысл существования? А если есть, то какой он? Общий или свой у каждого? “Ищите спасение в господе,и он ниспошлет вам жизнь вечную в раю”, – голосят проповедники всех религий; “проживите отпущенное время достойно, с пользой для общества”, – убеждают люди науки; “удовольствие – вот высшее благо жизни”, – заявляют гедонисты. Если бы мне задали один из этих вопросов, мой ответ был бы иным. Но меня никто не спросил. Говоря откровенно, я не думаю, что существует единственный, истинный ответ. Скорее всего, нет вообще никакого.

Осознание того, что однажды я умру, пришло ко мне лет в девять. К тому времени я уже имел некоторое представление о самом явлении смерти, но никогда не примерял его на себя. В тот день ничего особенного не произошло. Одна мысль в моем детском мозгу потянула за собой другую, та – третью, и вот, мои ноги приросли к земле, взгляд остановился на медленно надвигающихся дождевых тучах, а тело – замерло. Я понял, что мне конец. Не сейчас и не так скоро. Но однажды. И что такое человеческий век в сравнении с жизнью звезды? С существованием самой Вселенной? С вечностью? Ничтожная капля в море.

Не понимаю, с чего люди вдруг решили, что они представляют собой какую-то важность? Эй, очнитесь, вы вот-вот будете кормить червей, разлетаться прахом по ветру, превращаться в перегной, стираться из памяти всего сущего. Неужели вы думаете, что ваши жалкие амбиции, способности и стремления что-то значат? Как самонадеянно. Ничтожен не конкретно ты, мой дорогой читатель, но все человечество. Рано или поздно (рано, по меркам жизненного цикла бытия) человек исчезнет как вид, пропадут все упоминания о его существовании. И что будет тогда? В глобальном смысле ничего не изменится. Вот и все.

Впервые я познакомился с любящей черное старухой через два года после своего просветления. Я стоял на кладбище, возле закрытого гроба, в котором лежал мой дед. Деды всегда умирают раньше, чем бабки. Стоял и просто смотрел, не испытывая никаких эмоций, кроме скуки. Нельзя было сказать, что в детстве я был каким-то особенно отбитым или невероятно наплевательски эгоистичным ребенком. Не больше, чем все дети. После похорон я поехал домой играть в приставку.

Я полагаю, что практически каждый человек задумывается о собственном удалении с жесткого диска жизни задолго до самой смерти. А уж на ее пороге – подавно. Как известно, всякая личность проходит стадии принятия смерти. Отрицание, гнев, торги, депрессия и собственно принятие. До последней стадии доживают (додумываются?) далеко не все.

Но мы умираем не в раз. Не считая пули в лоб или авиакатастрофы, конечно. Но я не об этом. Смерть идет рука об руку с жизнью. Сначала жизнь ведет смерть, словно уставшую и подвыпившую подругу, которая не понимает, что она здесь делает и как тут оказалась, а спустя какое-то время они меняются ролями. Вот только старушка-жизнь явно перепила.

Каждый год мы ближе к смерти, каждый месяц мы ближе к смерти, каждый день мы ближе к смерти, каждый час мы ближе к смерти, каждую минуту мы ближе к смерти, каждую секунду мы ближе к смерти.

Каждый секс приближает нас к могиле, каждая поездка на море приближает нас к могиле, каждый глоток воды приближает нас к могиле, каждый вдох приближает нас к могиле, каждый удар сердца приближает нас к могиле. Выхода нет. Выхода нет? Или это и есть выход?

Выход, когда вся твоя жизнь – лишь подготовка, процесс осмысления окончания твоего собственного существования – и ничего больше.

Гнев

Писк аппаратуры стих. Казалось, притихло все вокруг. Уже темно. Давно ли, а может, только что стемнело? Этого никто не заметил. Спустя некоторое время уже объявлено то, что следовало объявить; все лишнее убрано, все лишние ушли. В этой темноте и тиши нет спокойствия, это не та темнота и тишь, что баюкает озеро летней ночью, вызывая светлые грезы о прошлом и будущем, но никогда о настоящем, ведь в настоящем нет никакой романтики. Здесь чувствуется тревога. Тревога, вызывающая нервный зуд и давящие болевые позывы. Тревога, из-за которой хочется выцарапать глаза самому себе. Ее не так-то просто выдержать. Но иногда приходится.

Сначала на улицу вышел молодой человек с коричневым кейсом. Уже смеркалось, но стемнело еще не сильно. Слабая морось оседала на линзах его очков, когда он смотрел на пока еще чистое небо. Не так далеко, в той стороне, где собирались массивные черные тучи, разразился громовой раскат. Будет ливень. Глядя на парня, можно сказать, что он здесь нечастый гость и подобные визиты наносит с крайним неудовольствием, но раз надо – так надо. Лицо его выражало разочарование и глубокую отрешенность.

Более не поднимая головы, молодой человек спустился по лестнице, но на последней ступени запнулся и его кейс раскрылся, разбросав на ветру множество листков. Бросившись, было, собирать пропажу, парень остановился, замер, огляделся, закрыл кейс и спешно засеменил к станции метро. Кажется, ничего из утраченного содержимого в теперь почти пустом чемодане больше не представляет для него интереса.

Через некоторое время за ним последовал солидного вида мужчина. О, раньше по одному его виду можно было сказать – он здесь король. Он сходил со своего трона, покидал свою территорию только для того, чтобы вскоре вернуться сюда. Гордой походкой каждый вечер мужчина шествовал в сторону парковки и открывал дверь своего новенького дорогого автомобиля, который он так любит, оглядывал в последний раз свое королевство, а после с улыбкой уезжал домой. Однако в этот раз все было иначе. Дождь все усиливался, превращаясь из редких мелких капель в настоящий ливень. Заходящее солнце едва дотягивалось до Земли последними лучами света, скрываемыми все гуще набегающими тучами. Понурив плечи, насупив брови, смотря себе под ноги, солидный мужчина чуть не проходит мимо своей шикарной машины. Что-то бормоча себе под нос, достает ключи и тут же роняет их в лужу. Слегка дрожащей рукой поднимает их и роняет вновь.

- Твою мать! Пошли вы все к черту! Катитесь в ад, чертовы ключи!

После третьей попытки ему все-таки удалось сесть в автомобиль и, явно превышая скорость, выехать с парковки.

***

Последними в этом мире, уже затемно, прямиком скорее в море, чем на сушу, вышли двое – мужчина и женщина. Среди этих двоих был и я – Джон Мерфи, преуспевающий риэлтор, приятно познакомиться. При других обстоятельствах я бы изо всех сил старался обаять вас, очаровать, заманить в ловушку. Я бы пытался вызвать в вас симпатию, агрессию, ненависть, сожаление, все что угодно. Это я умею. Или умел. Я мог бы затащить вас в постель, продать вам совершенно ненужную квартирку в центре города или просто не заметить – я мог себе позволить не замечать людей. При других обстоятельствах, но не сейчас. Сейчас мне не до вас, не до кого бы то ни было.

Та женщина, что с опустошенным видом едва ковыляет, оперевшись на меня, – моя жена. Кажется, ей еще хуже, чем мне. Кажется, ей даже дышать удается с трудом. Мы – два силуэта в непроглядной стене дождя. Но промокшая одежда, сопливый нос и грязные ботинки – совсем не то, что сейчас нас беспокоит. Все дело в том, что несколько часов назад в палате интенсивной терапии умерла наша дочь.

С трудом, словно проталкиваясь через густое и вязкое желе, мы добираемся до машины и уезжаем из этого места домой. По дороге мы не обмолвились ни словом, не смотрели друг на друга и не думали друг о друге. Я точно не думал. Благодаря Фортуне или еще кому, кого не существует, наш корабль безмолвного уныния прибывает к дому, едва избежав никак не меньше десятка потенциальных аварий. Джиллиан выскакивает из автомобиля, стоит только ему остановиться, заходит внутрь и пропадает где-то там. Я не спешил.

Когда я зашел, то увидел в прихожей на полу ее пальто,

Я НЕ ДОЛЖЕН ОСТАВЛЯТЬ ЕЕ ОДНУ

сапоги и грязные лужи по всему ковру. Раздевшись и осмотрев дом, я понял, что Джилл заперлась в ванной на втором этаже. Я упал на диван и впал в состояние, близкое к кататонии,

Я НЕ ДОЛЖЕН ОСТАВЛЯТЬ ЕЕ ОДНУ ОНА В ВАННОЙ

но не плакал. То, что я испытывал в тот момент трудно назвать обычными человеческими эмоциями. Да, не в первый и далеко не в последний раз кто-то в этом мире теряет близких людей,

Я НЕ ДОЛЖЕН ОСТАВЛЯТЬ ЕЕ ОДНУ ОНА В ВАННОЙ ЕЕ РЕБЕНОК МЕРТВ

однако мне казалось, что и я особенный, и случай исключительный. Я ведь так любил свою дочурку, свою маленькую Лиззи. Как теперь забыть ее смех, ее слезы, ее игры, ее глаза, ее неряшливость, ее навязчивость, ее платьица? А как обойтись с вещами? Что должен сделать с ними отец после смерти своего ребенка? Выбросить всю одежду, все игрушки, все плакаты с бойз-бэндами, все книги, всю мебель, все эти ее гаджеты? Забыть, словно девочки никогда и не существовало? Нет, это невозможно. Невозможно сразу начать жить без нее. Для кого-то более черствого и прошедшего через все круги ада мои слова могут звучать наивно, но так оно и есть. Стоит поднести собственную ладонь к глазам, как она закроет перед тобой весь мир,и он словно перестает для тебя существовать. Стоит близкому человеку оставить тебя, как со всем сущим происходит то же самое.

Какой-то шум, доносящийся со стороны ванной комнаты,

Я НЕ ДОЛЖЕН ОСТАВЛЯТЬ ЕЕ ОДНУ ОНА МОЖЕТ СДЕЛАТЬ С СОБОЙ ЧТО УГОДНО

вырвал меня из транса, и я поспешил к своей жене. Подъем по лестнице занял не больше двух-трех секунд, и, добравшись, я обнаружил, что дверь в ванную открыта. Джиллиан сидела на коленях возле раковины, на ее руках и одежде были видны красные от крови следы. Она ревела навзрыд. Не знаю почему, но на мгновение я ощутил презрение к ней. Когда наваждение прошло, я увидел, что вызвало шум. Зеркало было разбито, а свои раны моя жена получила, пытаясь собрать осколки с пола. Нет, она не хотела перерезать себе вены, как мне показалось с первого взгляда.

- Джилл… Ты в порядке?

- Что?

- Ты… ты нормально себя чувствуешь, Джилл?

- В порядке ли я? В порядке ли я, твою мать? А? Ты что спрашиваешь вообще? Я в порядке? Да, блядь, в полном.

Ей было трудно говорить. Слезы не переставали катиться из ее красных глаз по распухшему от рыданий лицу, сопли густым потоком стекали из носа по губам к подбородку, сливаясь со слезами и капая на когда-то белую блузку. Лицо, так же как и руки с одеждой, было в крови, которую она размазывала в попытках отереться. Джиллиан развалилась на полу в этой грязи, а я едва ли понимал половину слов, что она говорила. Кричала. Выбрасывала из себя, выплевывала, выблевывала неразборчивым непрерывным потоком слов.

- Это ты виноват, Джон… ее смерть на твоих руках.

- Что ты сказала? Ты совсем рехнулась?

- Ты говорил, что само пройдет, что не надо вечно по врачам бегать. Твои слова, сукин ты сын? Ты убийца! Убийца!

Я влепил ей пощечину. Многие из вас не согласились бы с моими действиями. Мол, Джиллиан была в состоянии аффекта, не в себе. Мол, мне требовалось ее утешить, крепко обнять и все такое. Не сомневаюсь, вы бы так и поступили на моем месте. Но вы не на моем месте. В последний раз я был мной и я делал то, что делал. Не потому, что это правильно, а потому, что я по-настоящему возненавидел свою жену в тот момент. За что? Трудно сказать. За нытье, за грязь что она развела кругом, за эгоизм, за ее слова, за ее слабость, за мою слабость. За все и ни за что.

- Пошла ты нахуй, Джилл. Пошла ты нахуй, - сквозь зубы прошептал я, решив, что пора ехать в бар.

Джиллиан так и оставалась лежать на полу в ванной, когда я уходил. Прежде, чем сесть в машину я захватил банку пива из холодильника, чтобы не ехать натощак. Распивая банку, я успешно миновал несколько улиц и припарковался у ближайшего бара.

Внутри было сильно накурено, темно и душно. Сев у стойки, я заказал себе двойной виски. Справа какой-то амбал обхаживал молодую девку. Она была ничего – короткая юбка открывала вид на две тонкие и длинные ножки. Когда здоровяк заметил, на что нацелен мой взгляд, он стал смотреть мне в глаза. А я в его.

- Тебе чего? - подойдя ко мне, пробасил верзила.

- Ничего, - ответил я и вмазал ему в зубы.

Замешкавшись лишь на мгновение, этот детина вдарил мне так, что я не успел и звезды сосчитать: сразу упал и отрубился. Когда я вернулся домой, то понял, что Джиллиан переехала к матери, – некоторые ее вещи отсутствовали, другие – разбросаны там и сям. Я потерял дочь, а она меня бросает. Ну и стерва.

Отрицание

- Джим. Я беременна.

- Да ты гонишь! Не может быть!

- Джим, я на восьмом месяце.

- Бля!

- Ты должен приехать.

- Нихера, я вообще никому не должен. Тем более таким наглым врунам как ты, Ким. Я тебя уже полгода не видел, а тут ты заявляешь, что пузо у тебя вздулось из-за меня. Не, так не пойдет. Не выйдет!

- Но я говорю правду! У меня никого больше не было несколько лет.

- А это мне откуда знать? Как я могу проверить? Эй, ты помнишь, мы больше не вместе, нет никаких обязательств.

- Я знаю, Джим, но ребенок...

- Мне нет дела до твоих закидонов и выдуманных проблем! До свидания!

Я бросил трубку. Никогда бы не подумал, что Ким способна по подобный бред. Любовь, как это часто бывает, кончилась, что я могу поделать? Чего она вообще хотела этим добиться? К черту. Пойду в сортир.

Опорожнившись и сполоснув лицо и руки, я прихватил литр пива вместо теплого молочка и еще литр, как бы в роли печенья на сон грядущий. Так как телевизор я не люблю, выпил все, уставившись в дырку на обоях. У меня всегда такое ощущение, словно с каждым выпитым бокалом эта дыра то ли разрастается вширь и вглубь, то ли ползет ко мне с темными мыслями. Гадкие выходные вышли. Как можно отдохнуть от целой рабочей недели всего за два дня?

На следующее утро я и не помнил о состоявшем накануне разговоре. Впереди меня ждал очередной унылый трудовой день. Я работал в офисе, просиживал штаны и бил баклуши. Типичный офисный работник. Раньше я занимался чем-то более серьезным, был адвокатом или вроде того. Что-то связанное с судебной медициной, наверное. Не помню.

По приходу на рабочее место (проторчав предварительно в пробке с час, а то и полтора) я всегда первым делом отправляюсь в буфет – выпить кофе, читай, опохмелиться. Дома, ввиду постоянной тошноты, я позавтракать не успеваю. Не лезет.

- Эй, Джим, здоров, брат, как сам?

Вот же приставучий этот Тод. Считает меня то ли близким другом, то ли еще кем-то. Мне он не нравился не столько из-за своей навязчивости, сколько из-за дурацкой ухмылочки, никогда не сползавшей с его лица, словно он скотчем ее себе зафиксировал. Я-то знал, что улыбочка наигранная, часть его социальной маски. Не доверяю таким людям. Идет ко мне, машет рукой и ухмыляется. Идиот.

- Ага. И тебе не хворать.

Оставив его в очереди у буфета, я пошел в курилку.

Стоило мне достать сигарету из пачки, как мой телефон завибрировал в кармане. Теряясь в догадках насчет того, кому я вдруг понадобился, я достал трубку и увидел на экране номер Ким. Сначала даже удивился, с чего ей вдруг названивать мне спустя столько времени, но потом вспомнил о нашей вчерашней беседе. “Джим, я беременна”. Даже не поздоровалась, не узнала, как у меня дела, сразу с места в карьер. Во мне не было и капли сомнений по поводу того, что она лгала, чтобы поиздеваться надо мной или еще зачем. Кто знает, что у этих женщин на уме. Я убрал трубку обратно в карман.

Рабочий день прошел как обычно: скучно, тягомотно, безыдейно, безынтересно. Радует одно – прошел. А впереди таких еще предвиделось очень и очень много. Совсем не воодушевляющая перспектива. Но жить-то надо на что-то.

К вечеру на моем сотовом, словно монеты в свинье-копилке, набралось одиннадцать пропущенных вызовов от Ким. Жаль, эти звонки невозможно выскрести из мобильника и купить на них пару банок пива – хоть польза была бы. Тем временем обороты набирались: за неделю – тридцать четыре пропущенных. За месяц – семьдесят шесть. Я не отвечал. Не смотрел на трубку. Не замечал вибрации. Не думал. Не обращал внимания. Домашний телефон отключил от сети. В тот момент подобная настойчивость меня не настораживала, к тому же такое поведение всегда было в духе Ким. Я ей не верил.

В выходные дни я привык спать до обеда. Заняться мне, в общем-то, нечем. Друзей у меня нет, новую девушку после Ким я так и не завел (звучит так, словно я не завел нового щенка после того, как мою прошлую собаку сбила машина, и я похоронил ее на заднем дворе), а все хобби, интересовавшие меня в школе и колледже, забросил. Потому и спал. Просыпался, пил, опять ложился. Вот и весь мой отдых. Но в это воскресенье привычный порядок вещей был нарушен, и мне не удалось выспаться. Зазвонил мобильник. Номер незнакомый. Сдуру, спросонья решил ответить.

- Алло, мистер Леджсон?

- Да, это я, кто говорит?

- Это из центральной больницы. Пациент, девушка, Кимберли Коулсон дала ваш телефонный номер. Она в реанимации. Она просит, чтобы вы приехали к ней.

После этих слов мой мозг отключился, заработали какие-то инстинкты. Все мои последующие действия были осуществлены полуосознанно, рефлекторно.

- Что с ней случилось?

- Она умирает после родов.

Бросив трубку, поспешно надев то, что валялось ближе всего к кровати, не почистив зубы и не сходив в туалет (о чем я, и не только я, позже пожалел), схватил ключи от машины и побежал во двор.

Вы скажете, мол, с чего бы мне, после всех неотвеченных звонков, после абсолютного равнодушия и полного пренебрежения, вдруг срываться с насиженного места и бежать кого-то спасать? Как я уже сказал, мною руководили животные позывы, в размышления я не вдавался. Возможно, я ехал туда для того, чтобы убедиться, что все происходящее – ложь. Увидеть пустую палату, начать показывать пальцем и смеяться: “Гляди, Ким, тебе вновь не удалось меня провести”. Может, я и впрямь забеспокоился. Теперь, кто знает? Уж точно не я.

Я припарковался возле входа и оглядел здание больницы, в которое мне предстояло войти. Мне показалось, что я здесь уже был когда-то, по какому-то совершенно иному поводу. Если бы я не кирял так часто, то, наверное, помнил бы. Еще мне показалось, что на лестнице, ведущей к входу, были разбросаны какие-то листы бумаги, но, приглядевшись, я понял, что это листья. Осень, подумал я. Деревья сбрасывают кожу. Вспомнив, зачем я вообще здесь нахожусь, забежал внутрь.

Сумасшедшими глазами разрывая на части указатели в клинике и людей на моем пути, я, с боем с самим собой, прорвался в палату номер 302 в отделении реанимации. На мгновение мне привиделось, что дверь, ведущая в эту палату, закрыта, завешана цепями и замками, что мне никак не пройти сквозь нее, но мой разум восстановил реальное изображение. Оказалось, что дверь открыта, а я просто стою на месте и колеблюсь. Собрав оставшееся мужество в кулак, я вошел внутрь. Мужества осталось ровно настолько, чтобы зайти зажмурившись. Простояв пару-тройку секунд, прячась за своими веками и поняв, что ничего не происходит, я открыл глаза. Увиденное меня поразило. Разочаровало? Обрадовало? Возбудило? Возвысило?

Все сразу. Палата была пуста. Проклятая плутовка хотела меня надуть. Думала, я не приду и буду нести бремя ее смерти на плечах своей совести до самой смерти. Но нет, в данный момент меня надувал только мой смех изнутри. Безудержно, безумно, громко вырывался он из меня. Я не фальшивил, о, нет. Я как никто другой обожаю разоблачать обман. В таком виде, согнувшегося пополам, задыхающегося от собственного смеха, с катящимися по щекам слезами, меня застала медсестра.

- Вы что здесь устроили?

- Простите, – только и смог выдавить я сквозь ржание.

- Это отделение интенсивной терапии, пациентам нужен покой, а от вас все стены трясутся, – пожурила женщина.

- Простите, – повторил я, почти отдышавшись.

- Вы, вообще, что тут делаете?

- Разоблачаю мифы. Моя бывшая, по всей видимости, подговорила свою подругу, работающую тут, чтобы она соврала мне, словно та самая бывшая помирает в этой палате после родов. Да она даже беременна никогда не была!

- Хм. Погодите. В этой палате лежала девушка. Вы говорите о Кимберли Коулсон? Она скончалась от послеродового шока, и ее увезли в морг. Минут двадцать как миновало. Сочувствую, но, похоже, никто вас не обманывал. Разве что вы сами.

- Вы пришли мне морали читать? Я... А что с ребенком?

- Извините, я не знаю, моя забота – только это отделение. Сходите в родильное.

- Я... да. Сейчас схожу.

Но так и не сходил. Вы можете меня осуждать, хулить и презирать и, скорее всего, будете правы. Минуя палату за платой, ступень за ступенью, шаг за шагом я вышел из больницы. Я не хотел знать, что случилось с ее ребенком. С моим ребенком. Моим ли? Нет, наверняка, нет. Я плох из-за того, что решил не раскрывать тайну рождения (и зачатия) ребенка Ким. Он точно не мог быть моим. Так какое мне дело до результата неудачного (или неудачного результата, как вам угодно) секса моей бывшей с каким-то парнем? Да никакого.

Переходя в задумчивости дорогу, насупив брови и смотря себе под ноги, я не заметил неуклонно надвигающегося на меня грузовика. Сигнал клаксона, скрип колес, крики прохожих, неожиданно громкий хруст. Кого-то сбили. Но не меня.

Это не моя кровь растекается под не моим телом, с не моими неестественно выгнутыми руками и ногами. Нет, это не мои внутренности разбросаны повсюду, словно игрушки в комнате у неаккуратного маленького мальчика, не мой череп раскололся, не мои мозги на проезжей части. Это не я умер.

Торги

Впервые я испытала свободу. Лишь в этот стремительно короткий миг, как могли бы судить свидетели. Но для меня он не был коротким. Я прожила целую жизнь за этот момент, более прекрасную, более насыщенную, более реальную, чем за все те годы, что я существовала до этого. Я была, теперь – живу. Я разлагалась, постепенно увядала, но сейчас нет создания более прекрасного, более счастливого.

Я всегда знала, что для меня все закончится в полете. По крайней мере, надеялась. Помню, в детстве дедушка подарил мне самодельные тряпичные крылья, скрепленные прутьями, а я мечтала, словно смогу подняться высоко-высоко, к облакам, и улететь так далеко, что никто не сможет меня найти. Я залезала на дерево и падала на землю. Залезала и падала, бесполезно махая руками, пытаясь оттолкнуться от воздуха и воспарить. Но это не было для меня болью – разбитые коленки, стертые в кровь руки – нет, такие мелочи не могли причинить боль девочке, выросшей в обществе, в котором дурным тоном считалось признавать женщин равными мужчинам. Где каждый день мальчик мог избить девочку и получить похвальбу от родителей, парень после изнасилования двух одиннадцатилетних школьниц из незнатного и не имеющего влияния семейства, получал в награду от своих товарищей стакан свежего холодного молока, отец избивал мать на глазах у детей, чувствуя при этом, что он – настоящий глава семьи и уж он-то знает, как приструнить зазнавшихся. Самым безысходным и вызывающим отчаяние был тот факт, что подавляющее большинство женщин принимали свою судьбу и сложившиеся устои. Скорее всего, именно из-за этого подобный строй мог продолжать существовать. Никто ничего не хотел. Значит, ничего никому не нужно. Получается, все довольны и удовлетворены.

Мой дедушка не был одним из таких мужчин. Возможно, из-за того, что всю жизнь его окружали благородные женщины, которые заботились о нем. Он вырос без отца, а в таком мире это хуже, чем смертный приговор. Это презрение. Ребенок, не воспитанный мужчиной, не достоин уважения, он хуже женщины. Однако благодаря поддержке своей матери и будущей жены, дедушка смог добиться значительного статуса. У них с бабушкой (она умерла задолго до моего рождения) родился только один сын – мой отец. Воспитав его должным образом, с оглядкой на окружающих людей, дед подарил всю истинную любовь мне, и я благодарна ему до самого последнего вздоха, до последнего взгляда на этот мир.

Когда мне исполнилось тринадцать лет, он умер. Умер совершенно естественно, умер, как и все смертное, что рано или поздно растворится в бесконечной темноте. В тот день я лишилась самого близкого человека в своей жизни, но я не могла предполагать, сколь значительные перемены грядут для меня. Как оказалось, дедушка был последней преградой от неизбежного, – и с его смертью не нашлось больше причин, чтобы не выдать меня замуж за того, кого выберут мои родители, – а попросту, самого богатого и влиятельного из тех, кто согласится взять меня в жены.

В браке я прожила шесть лет. Нельзя сказать, что это было худшим периодом в моей жизни. Избиения, происходившие с интервалом в несколько недель, были совершенно необходимы по меркам нашего общества, поэтому я прощала его (конечно, внутренне, ибо за такое приличные мужи прощения не просят). Порой я даже думала, что люблю его. Извращенной, покорной любовью раба к своему господину. Но моя жизнь была беспредельно однообразна. Выходить на прогулку я могла лишь в сопровождении специальной охраны, да и то недалеко от дома и ненадолго. Даже до приготовления пищи меня не допускали: в богатых и почтенных кругах (а мой муж, безусловно, в таковые входил) это считалось моветоном, ведь жена пригодна только для одного известного занятия.

Но шли годы, а я все никак не могла забеременеть. От обращения к врачам переходили к молитвам к Единому и обратно, но излечение и благодать так и не постигли меня. После очередного посещения самой дорогостоящей больницы этой страны, доктора констатировали мне бесплодие. Если бы самый смелый человек в мире взглянул в момент сообщения трагичной новости на лицо моего мужа, то и его поджилки затряслись бы. Самое важное его приобретение в жизни – сосуд для будущего преемника – оказалось бесполезным, ненужной пустышкой. Да чего уж там – позором на весь род до седьмого колена. По закону разводиться в этом государстве нельзя, но, имея должные связи, запросто можно сделать так, словно никакой жены никогда и не существовало. Разумеется, куда проще было просто забить меня камнями на центральной площади, под гневные проклятия и заводные улюлюканья жаждущей крови толпы, на что и пошел бы любой другой мужчина. Тем не менее мой муж не был плохим человеком от рождения, лишь воспитание откладывало мрачное пятно на его характер. Посему он решил оставить меня в живых. И я исчезла. Меня не признавали знакомые и друзья семьи, на меня не обращали внимания люди на улицах, и только в темных переулках я ловила на себе осуждающие взгляды.

Два года я просуществовала подобным образом. Нашла работу служанкой в бедном доме. Перебивалась с воды на хлеб. Жила в какой-то каморке, одевалась в обноски. Но не это, как и в случае с разбитыми коленками в детстве, было самой ужасной карой за жизненную непригодность. Общество навязывало, что женщина, не родившая за свою жизнь дитя, да еще и незамужняя – самая последняя тварь, самое ничтожное существо. Я не могла обратиться ни к одному человеку; из магазина, где я приобретала свое жалкое пропитание, меня зачастую вышвыривали с пинками и нелестными напутствиями. В местах скопления людей лучше было никогда не появляться – иначе смерть будет не только неминуемой, но и крайне позорной и очень болезненной.

Однажды, чтобы заработать немного денег, мне пришлось продать часть своего легкого на черном рынке. Звучит ужасно. Я встретила одного человека, который занимался нелегальным сбытом органов в богатые страны, и он сказал, что у него есть заказ на часть легкого с моей группой крови. Мне нечего было есть, и я решилась на операцию. Я смогла ее перенести, как переносила многое другое, но полученных денег хватило на один месяц более-менее сытой жизни. Затем опять начались проблемы.

Часто, лежа на матрасе, покоящемся на полу, накрытая простым синтетическим одеялом, я вспоминала дедушку, его замечательный волшебный подарок – тряпичные крылья - и мечтала, точно так же, как в детстве, что смогу обратиться птицей и улететь отсюда. И, конечно же, я всегда понимала, что все рано или поздно должно закончиться полетом. По крайней мере, надеялась.

Миг, длиною в счастье, размером самосознания, плотностью сладкого забвения прервался грубо и неумолимо – ударом о мокрую гладь, глухим всплеском воды, мириадами безразличных капель и брызг, направленных во все стороны, поломанной шеей и конечностями. Ничем. Нигде. Свободой.

Жизнь в обмен на свободу. Справедливо.

Дата добавления: 2015-08-13