Цена бескорыстного познания

Потребность бескорыстного познания по природе своей не может быть удовлетворена полностью; но в степени возмож­ного относительного ее удовлетворения одна ее ветвь - по­требность в качестве познания - трагически отличается от другой ветви - потребности в его количестве. Обе бывают ненасытны, но одна в некоторой степени удовлетворяется тем, что все же поддается объективной проверке, что может быть повторно воспроизведено, что измеримо и сравнимо; другая же, наоборот, удовлетворяется только чем-то, в сущности, иллюзорным, что удовлетворяет, пока «нравится» и поскольку «нравится», что неповторимо и неизмеримо и представляется чуть ли не игрой каприза. «От повторения художественной вещи, - писал архитектор А.К. Буров, - повышается ее куль­турно-просветительное значение и теряется ее ценность худо­жественной неповторимости, происходит художественная инф­ляция - стирается грань между оригиналом, копией и репро­дукцией» (43, стр.97).

Человек, занимающийся искусством, имеет дело с тем, что даже ему самому то нравится и его удовлетворяет, то не нра­вится; что кажется то достижением и победой, то чем-то ни­кому не нужным и бессмысленным. Чтобы в какой-то мере укрепить и объективировать свою уверенность и удовлетво­ренность, он ищет подтверждения достигнутого им у зрителя, читателя, слушателя. Но их восприятие не может совпадать с его собственным - ведь оно состоит из сугубо индивидуаль­ных ассоциаций. Так что и здесь его ждут большие и мень­шие разочарования.

Но если для художника искусство не самоцель, а средство удовлетворения потребностей социальных, то дело принимает другой оборот, и все это его мало тревожит. Появляется объективный критерий производительности его труда - успех. Художник делается слугой успеха.

Это особенно ярко проявляется в искусствах, которые не поддаются проверке временем и в которых нельзя поэтому рассчитывать на оценку потомками. Таковы искусства испол­нительские, в частности - театр.

М.С. Нароков в мемуарах пишет: <«...> ни влияние общей культуры, ни высокое сознание передовых актеров не могли уменьшить у большинства актеров стремления к личному ус­пеху <...>. Хроническим, неистребимым, глубоко въевшимся в тгушу актера злом была борьба за успех» (194, стр.211). А.П.Чехов «убеждал писателя И.Л. Щеглова: Бросьте вы театр и кулисы.

Ведь это же, в сущности, лазарет самолюбий. За исключением, может быть, дюжины настоящих, все страдают mania grandioza» (311, стр.245). В исполнительских искусствах так идет, вероятно, производство «ширпотреба». Но это не меня­ет, разумеется, общих закономерностей искусства, относящихся ко всем его родам.

Семидесятилетний К.С. Станиславский писал: «Долго жил. Много видел. Был богат. Потом обеднел. Видел свет. Имел хорошую семью, детей. Жизнь раскидала всех по миру. Искал славы. Нашел. Видел почести, был молод. Состарился. Скоро надо умирать.

Теперь спросите меня: в чем счастье на земле? В познава­нии. В искусстве и в работе, в постигновении его. Познавая искусство в себе, познаешь природу, жизнь мира, смысл жиз­ни, познаешь душу - талант! Выше этого счастья нет.

А успех?

Бренность» (264, т.8, стр.324-325).

А вот слова балерины Анны Павловой: «Преследовать бе­зостановочно одну и ту же цель - в этом тайна успеха. А что такое успех? Мне кажется, он не в аплодисментах толпы, а скорее в том удовлетворении, которое получаешь от при­ближения к совершенству» (206, стр.153).

Если главенствующей потребностью художника является «совершенство» - потребность идеальная, - то ход ее относи­тельного удовлетворения неизбежно подвержен резким и слу­чайным контрастам - от восторженного довольства до отча­янной неудовлетворенности; нуждаясь в успехе, он в то же время не верит ему, в хвале подозревает лесть, в хуле - за­висть. И действительно - суждения даже доброжелательных современников время опровергает иногда с полной категорич­ностью.

С.Карамзина писала брату Андрею 24 июля 1836 г.: «Вы­шел второй номер «Современника». Говорят, что он бледен и в нем нет ни одной строчки Пушкина (которого разбранил ужасно и справедливо Булгарин, как светило, в полдень угас­шее. Тяжко осознавать, что какой-то Булгарин, стремясь из­лить свой яд на Пушкина, не может ничем более уязвить его, как говоря правду!)» (17, стр. 199). «Разве в искусстве можно когда-нибудь знать наверняка, кто безумец?» - спрашивает Э. Золя (106, стр.311). Ответ дает только время, история. Но художник не может предвидеть его суда. Тот же Золя в романе «Творчест­во» описал последствия: «О, эти творческие муки, кипение крови, нечеловеческое напряжение доводили его до агонии, и все ради того, чтобы создать плоть, вдохнуть в нее жизнь!

Эта вечная борьба с реальностью и вечное поражение! Клод изнемогал от непосильной задачи вместить всю природу в одно полотно: его напрягавшиеся мышцы обессилели в бес­плодных схватках, которые не помогали разрешиться от бре­мени его гениальности. То, что удовлетворяло других - при­близительное воплощение, неизбежные сделки с самим собой, - вызывало в нем угрызения совести, возмущало, как трусли­вая слабость. И он начинал сызнова, портил хорошее для достижения лучшего, считая, что картина «не говорит», недо­вольный своими «бабенками», потому что, как шутили его товарищи, они еще не могли сойти с полотен, чтобы с ним переспать. В чем же было дело, что мешало вдохнуть в них жизнь? Наверное, какой-нибудь пустяк! Может быть, чего-то не хватало, а возможно, в них было что-то лишнее... на ка­кие-то несколько граммов субстанции больше или меньше, и ты уже не великий человек, а жалкий безумец» (106, стр.296).

В. Серов признавался в письмах жене: «Каждый портрет для меня целая болезнь». Или: «Кончаю портрет, что для меня всегда мучительно» (135, стр.265). В то же время худож­ники - это те, кто, по словам психолога Маслоу, «живут по своим собственным законам и ищут самоодобрения, а не одобрения извне» (13, стр.178).

Но познание требует подтверждения. Знание не подтверж­денное есть не более как впечатление о возможном, вероят­ном. Если категорическая достоверность не может быть под­тверждена вещественным опытом, практикой, то необходимо подтверждение хотя бы во впечатлениях, оценках, суждениях других людей. В какой мере художник нуждается в таких подтверждениях? «Л.Н.Толстой, - вспоминает П.В. Анненков,-был очень оригинальный ум, с которым надо было осторож­но обращаться. Он искал пояснения всех явлений жизни и всех вопросов совести в себе самом, не зная и не желая знать ни эстетических, ни философских их пояснений, не признавая никаких традиций, ни исторических, ни теоретических, и по­лагая, что они выдуманы нарочно людьми для самообольще­ния или для обольщения других <...>. То был сектантский ум по преимуществу, очень логический, когда касалось выводов, но покорявшийся только вдохновенному слову, сказавшемуся, неизвестно как, в глубине его души» (9, стр.116). Такой ум едва ли может избежать конфликтов со средой. Алчущий но­вого, бунтарь - «никто не оправдывает эту характеристику лучше, чем художник, - пишет Т. Манн. - Смелость вопреки скованности, наполнение традиции волнующей новизной - вот в чем видит он свою цель и свою первейшую задачу, и мысль о том, что «этого еще никто и никогда не делал», неизменно служит двигателем всех его творческих усилий» (174, т.2, стр.905).

Но кто, на каком основании, в какой мере и по какому праву может судить об этом? Если речь идет об успехе любой ценой, то вопрос этот решается просто. Но нужда в призна­нии ставит его, не давая ответа. Отсюда ~ мнительность, за­носчивость, вспыльчивость и придирчивость, свойственные многим художникам разных специальностей - все то, что на­зывают дурным характером и что делает человека неудобным в бытовом общении. Вот, например, что можно узнать о ха­рактере Ф.И. Шаляпина из воспоминаний доброжелательного по отношению к нему его друга К. Коровина, который ни о ком в своей книге не отзывался плохо: «Со встречными людьми никогда не был прост - всегда играл»; «Раздражите­лен по пустякам <...»>; «несмотря на большую самоуверенность, в Шаляпине, как во многих русских людях, была боязнь и даже трусость»; <«...> плохо тому, кто не соглашался с его мнением. Отрицая самовластье, он сам был одержим самовла-стьем»; «Не терпел неудач ни в чем»; «любил ссориться, изде­ваться над людьми, завидовал богатству - страсти стихийно владели его послушной душой»; «Жаден, неблагодарен и т.д.» (136, стр.287-387). Все это неприятные черты характера в жи­тейском обиходе при непосредственном общении. Но этого мало.

Пренебрежение к социальным потребностям окружающих и к господствующим нормам их удовлетворения приводит к поступкам, предосудительным по представлениям большинства. Писатель, художник, артист вдруг выражает, например, при­верженность общественному движению, в которое не верит, или чужую идею выдает за свою, или начинает угрожать то­му, кого презирает. Во всем этом окружающие видят фальшь, лицемерие, беспринципность и даже предательство; между тем в поведении художника подобное возможно всего лишь вслед­ствие равнодушия к социальным потребностям и отношения к «месту в обществе» только как к средству заниматься своим художественным делом.

Поэтому, как пишет А.К. Дживилегов, «тирания не мешала культурным взлетам в литературе, искусстве, философии. Культура украшала столицу тирана и давала повод иным гуманистам и поэтам петь панегирики носителям власти. Под властью тирании итальянская буржуазия дала миру величай­шие достижения Ренессанса» (91, стр.150). Но итальянское Возрождение не единственный пример - в Китае при танской династии УП1-1Х вв. также отмечают расцвет литературы, а имена Ду-Фу, Бо-цзюй-и служат тому подтверждением. Из этого, разумеется, нельзя делать вывода об обязательной не­благовидности общественной позиции художника - речь идет о ее возможности, а возможность эта коренится в безразли­чии к социальным потребностям, от которых отвлекают гла­венствующие идеальные. Отвлекать они, конечно, могут более или менее в зависимости от силы тех и других и от реальных условий жизни художника.

И.А. Бунин пишет о себе: «Так всю жизнь не понимал я никогда, как можно находить смысл жизни в службе, в хозяй­стве, в политике, в наживе, в семье <...>. Я с истинным стра­хом смотрел всегда на всякое благополучие, приобретение которого и обладание которым поглощало человека, а изли­шество и обычная низость этого благополучия вызывали во мне ненависть» (41, т.9, стр.352). К.Леонтьев приходит к вы­воду: <«...> практичен поэт, когда он живет поэтично и вдохно­венно, удобно и возбудительно для творчества. Разве Байрон был бы Байроном, если бы он остался благополучно в Анг­лии с miss Millank?»,— напоминая, что она не раз спрашивала мужа: «Скоро ли он оставит скверную привычку писать сти­хи?» (151, стр.461). На примере Байрона, как и на многих других, можно видеть, что преимущественная заинтересованность искусством отнюдь не обязательно ведет к служению деспоти­ческой власти и к реакционным общественным позициям.

Работая «на заказ», как работали многие великие живо­писцы, архитекторы, скульпторы, композиторы, художник лю­бой профессии может быть более или менее неразборчив в выборе того, что именно будет неискусством в его искусстве. Этим неискусством он может увлечься, что бы оно собою ни представляло и кем бы ни было заказано. Ведь для художни­ка оно - только повод; а дело его - совершенное использова­ние любого повода. Такой социальной «всеядности» потомки могут не замечать или ею пренебрегать; современники ее обычно не прощают.

С.Т. Аксаков писал о Гоголе: «Во всем круге моих старых товарищей и друзей, во всем круге моих знакомых я не встретил ни одного человека, кому бы нравился Гоголь и кто ценил бы его вполне!» (7, стр.25). И.И. Панаев о Лермонтове: <«...> у него не было ни малейшего добродушия, и ему непре­менно нужна была жертва, без этого он не мог быть покоен, -и, выбрав ее, он уж беспощадно преследовал ее. Он непре­менно должен был кончить так трагически: не Мартынов, так кто-нибудь другой убил бы его». И дальше вопрос: «Отчего же большинству своих знакомых он казался пустым и чуть не дюжинным человеком, да еще со злым сердцем?» (208, стр.239 и 244). Мысль Рильке может служить ответом: «Постоянно забывается, что философы, как и поэты, являются среди нас носителями будущего и потому меньше, чем кто бы то ни было, имеют право рассчитывать на сочувствие времени, в которое они живут» (228, стр.177). Гонения времени вместе с постоянной собственной неудовлетворенностью могут быть непосильной нагрузкой на организм, и если он недостаточно прочен, он этой нагрузки не выдерживает. Поэтому жизнь значительного художника редко бывает длинной и благопо­лучной. Одних убивают, другие убивают сами себя или уга­сают преждевременно, как Достоевский, Ван-Гог, Врубель, Блок и многие другие.

М. Зощенко в «Голубой книге» приводит внушительный перечень трагических фактов из судеб ученых, художников и мыслителей - тех, кто жил для бескорыстного познания. Ю. Олеша пишет: «Набил оскомину тот факт, что Моцарт был похоронен в могиле для нищих. Так и любое известие о том,'что тот или иной гений в области искусства умер в ни­щете, не удивляет нас - наоборот, кажется в порядке вещей. Рембрандт, Бетховен, Эдгар По, Верлен, Ван-Гог, многие, многие. Странно, гений тотчас же вступает в разлад с имуще­ственной стороной жизни. Почему? По всей вероятности, одержимость ни на секунду не отпускает ни души, ни ума художника - у него нет свободных, так сказать, фибр души, которые бы он посвятил на службу житейскому» (203, стр.169).

Художник расплачивается благополучием в жизни и ее длительностью за преобладание идеальных потребностей над социальными в структуре его потребностей, если же в ней главенствуют социальные, то за это он платит уступками в своем искусстве. Само их давление художник склонен рас­сматривать как помеху; отсюда и ненависть к ним.

Преобладание идеальных потребностей бывает не настоль­ко большим, чтобы подавить социальные или вызвать пренеб­режение к ним. Одни могут конкурировать с другими с пере­менным успехом даже при главенствовании идеальных. Тогда художник время от времени пытается подавить в себе стрем­ление к искусству, чтобы удовлетворить социальную потреб­ность, а ею бывает потребность «для других». Так было с Ван-Гогом, может быть, и с Гоголем. В болезненном аскетиз­ме, сведшем его в могилу в 43-летнем возрасте, можно видеть результат столкновения сильнейших противонаправленных потребностей. С.Т. Аксаков, сообщая о смерти Гоголя, так и писал: «Нельзя служить двум владыкам; нельзя исповедывать двух религий: христианства и художества» (7, стр.223).

Религиозные проповеди Л.Н. Толстого не похожи на мис­тицизм Гоголя, но сущность его ухода из дома та же - стол­кновение непримиримых потребностей, каждая из которых пре­тендовала на безраздельное господство над другой. А.М. Горь­кий так пишет об этом: «Не думаю, чтобы Льва Толстого удовлетворяла та истина, которую он проповедовал людям. В нем противоречиво и, должно быть, очень мучительно совме­щались два основных типа разума: созидающий разум творца и скептический разум исследователя» (74, стр.155). А.М. Горь­кий называет «типом разума» то, в чем, я полагаю, можно видеть главенствующую потребность и обслуживание ее разу­мом. Но Л.Н. Толстой прожил на 40 лет больше Гоголя. Ве­роятно, организм его был крепче, и его социальные потребно­сти стали претендовать на господство, когда он, благодаря своему искусству, уже занял прочное общественное положение, поэтому его неудовлетворенная и сильнейшая социальная по­требность «для других» была все же ослаблена внутренней борьбой - неудовлетворенным потребностям «для других» противостояла удовлетворенная и не чуждая ему потребность «для себя».

Жертвой столкновения потребностей идеальных с соци­альными был, вероятно, и Маяковский, пытавшийся подчи­нить свое искусство целям сугубо утилитарным и потому про­тивонаправленным искусству.

Дата добавления: 2015-08-13