Юное существо, стыдясь и не будучи ни о чем предупрежденной, не знала, как себя держать.

«Ну же! Раздевайтесь скорее, – продолжал волокита, – как вы неуклюжи!.. Я за всю мою жизнь не видел шлюхи более уродливой и более глупой… Ну же! Давайте же, мы сегодня кончим?.. А? Стало быть это тело, которое мне так хвалили? Какие груди… Их можно было бы принять за вымя старой коровы!» И он грубо пощупал.» – «А этот живот! Какой он сморщенный!.. Вы, наверное, произвели двадцать детей?» – «Ни одного, месье, уверяю вас,» – «О да, ни одного: вот так они все говорят, эти девки; их послушать, так они навеки девственницы… Ну же, повернитесь! Мерзкий зад… Какие вялые и отвратительные ягодицы… Это, вероятно, при помощи пинков вам соорудили такую задницу!» Заметьте, пожалуйста, господа, что это была самая красивая задница, которую можно было увидеть!

В это время юная девочка стала дрожать; я различала биение ее маленького сердца и видела, как красивые глаза покрывались какой-то тенью. Чем больше она казалась растерянной, тем больше проклятый негодяй ее унижал. Невозможно вам сказать все глупости, которые он к ней обращал; такое не осмелишься сказать самой подлой и самой бесчестной девке! Наконец ее стошнило, полились слезы; в это время развратник, который мастурбиронал себя изо всех сил, выдал ей букет самых сильных из своих литаний. Невозможно передать вам мерзости, которые он ей сказал: о коже, росте, чертах лица, о смрадном запахе, который, как он уверял, она испускала, о ее умении себя держать, о ее уме; одним словом, он делал все, чтобы привести в отчаяние ее гордость; Он кончил перед ней, изрыгая такие ужасные вещи, которые не осмелился произнести и носильщик. За этой сценой последовало нечто очень забавное, послужившее проповедью для этой юной девушки; она поклялась, что не подвергнется более никогда в жизни подобному приключению, и как я узнала, провела остаток своих дней в монастыре. Я сказала об этом молодому человеку; его это чрезвычайно позабавило и он попросил меня в будущем устроить новое обращение…

Другой клиент, – продолжала Дюкло, – приказывал мне искать ему девушек, крайне чувствительных, тех, которым плохой поворот событий мог причинить боль. Найти такую стоило мне большого труда: его было трудно обмануть. Наш гость был знатоком с тех времен, как он стал играть в эту игру; с первого взгляда он видел, был ли наотмашь удар, который он наносил. Поэтому я никогда его не обманывала и всегда предоставляла ему юных девушек, находившихся в том расположении духа, какое он желал. Однажды я показала ему девушку, которая ждала из Дижона известий об одном молодом человеке; она его боготворила и звала Валькур. Я их знакомлю. «Откуда вы, сударыня? – спрашивает у нее наш развратник.» – «Из Дижона, сударь.» – «Из Дижона? Ах! Черт возьми, вот письмо, которое я только что оттуда получил; в нем мне сообщили известие, которое меня опечалило.» – «Что же случилось? – спрашивает с интересом юная девушка. – Я знаю весь город и эта новость, может быть, мне интересна.» – «О, нет, – говорит наш гость, – она касается только меня; это известие о смерти одного молодого человека, к которому я проявлял самый живой интерес. Он только что женился на девушке, которую мой брат, живущий в Дижоне, доставил ему и в которую он был очень влюблен; на следующий день после свадьбы он внезапно умер.» – «Его имя, месье, прошу вас?» – «Его звали Валькур; он был из Парижа, жил на такой-то улице, в таком-то доме… Ох, вы, конечно, не знаете.»

А в это время молодая девушка падает навзничь и теряет сознание. «Ах, черт! – говорит наш развратник в восторге, расстегивая штаны и качая себе над ней. – Ах! Правый Боже! Такую-то я и хотел! Ну же, ягодицы, ягодицы, мне нужны только ягодицы, чтобы кончить.» И, перевернув ее и задрав платье неподвижно лежащей девушке, он дает по ее заднице семь или восемь залпом семени и исчезает, не заботясь ни о последствиях того, что он сказал, ни о том, что станет с несчастной.

«Она подохла? – спросил Кюрваль, которого уже ломало в пояснице.» – «Нет, – сказала Дюкло, – но с ней после этого случилась болезнь, которая продлилась больше шести недель.» – «О! Славное дело, – сказал Герцог. – Но было бы лучше, если бы ваш человек выбрал время ее месячных, чтобы сообщить ей это известие.» – «Да, – сказал Кюрваль, – скажите лучше, Герцог, у вас стоит? Я вас отлично знаю: вы хотели бы, чтобы она умерла на месте.» – «И хорошо, в добрый час! – сказал Герцог. – Раз вы хотите, чтобы было так, я с этим согласен; что касается меня, то я не буду себя укорять смертью какой-то девчонки.» – «Дюрсе, – сказал Епископ, – если ты не пошлешь кончить этих бездельников, сегодня вечером будет возня.» – «Черт побери, – сказал Кюрваль Епископу, – вы боитесь за свое стадо! Двумя или тремя больше или меньше, что от этого случится? Пойдемте, Герцог, в будуар и возьмем компанию, потому что эти господа не хотят, чтобы их сегодня вечером соблазняли.»

Сказано – сделано; два наших развратника велели следовать за собой Зельмир, Огюстин, Софи, Коломб, Купидону, Нарциссу, Зеламиру и Адонису в сопровождении «Бриз-Кюль», «Банд-О-Съель», Терезы, Фаншон, Констанс и Юлии. Через минуту стали слышны два или три женских крика и рев наших злодеев, которые вместе отрыгали свое семя. Огюстин вернулась, держа платок у носа, из которого шла кровь, а Аделаида с платком у груди. Что касается Юлии, всегда достаточно развратной и ловкой, чтобы вывернуться из переделок, она смеялась, как помешанная и говорила, что без нее они бы никогда не кончили.

Труппа вернулась; у Зеламира и Адониса ягодицы еще были полны семени. После этого герои заверили своих друзей в том, что вели себя со всевозможным приличием и стыдливостью, с тем, чтобы не заслужить ни одного упрека, и что теперь, совершенно спокойные, они в состоянии слушать. Дюкло было велено продолжать, что она и сделала:

«Мне досадно, – сказала эта красивая девушка, – что господин Кюрваль так поспешил облегчить свои нужды, потому что у меня были две истории о беременных женщинах; рассказ о них мог доставить ему удовольствие. Я знаю его пристрастие к такого рода женщинам и убеждена, что если бы у него осталось хоть какое-нибудь желание, то эти две сказки его бы развлекли.»

«Рассказывай, рассказывай, не прерывайся, – сказал Кюрваль, – разве ты не знаешь, что семя никогда не влияло на мои чувства; мгновение, когда я больше всего люблю зло – это мгновение, когда я его делаю!»

«Ну, хорошо, – сказала Дюкло, – я знала одного человека страстью которого было видеть, как рожает женщина. Он качал себе, видя ее мучения, и извергал семя на голову ребенку, как только его замечал.

Второй помещал женщину на седьмом месяце на отдельное возвышение – более пятнадцати футов в высоту. Она должна была там держать равновесие и не терять головы, потому что если бы, к несчастью, у нее закружилась голова, она и ее плод разбились бы. Развратник, о котором я вам говорю, очень мало обеспокоенный положением несчастной, которой он за мучения платил, держал ее там до тех пор, пока не кончал; он качал себе перед ней, крича: «Ах! Прекрасная статуя! Прекрасное украшение! Прекрасная императрица!»

«Ты бы потряс это возвышение, не правда ли, Кюрваль? – спросил Герцог.» – «О! Вовсе нет, вы ошибаетесь; я слишком хорошо знаю о том уважении, которое мы должны оказывать природе и ее творениям. Самое интересное из всего на земле – есть размножение нашего рода! Разве это не чудо, которое мы должны обожать? Что до меня, я никогда не вижу беременную женщину без того, чтобы не растрогаться: представь себе, эта женщина, как печка, даст распуститься капле соплей в глубине своего влагалища! Есть ли что-нибудь такое же прекрасное, такое же нежное? Констанс, подойдите, прошу вас, подойдите, чтобы я поцеловал у вас тот алтарь, где хранится глубокая тайна.»

Поскольку девушка находилась в своей нише, не нужно было далеко идти, чтобы найти храм, который он хотел обслужить. Однако следом все услышали крик Констанс, который ничуть не был похож на следствие богослужения или приношения даров. Дюкло воспользовалась тишиной и закончила свои рассказы следующей сказкой:

«Я познакомилась, – сказала эта милая девушка, – с человеком, страсть которого состояла в том, чтобы слышать, как дети издают громкие крики. Ему нужна была мать, у которой был бы ребенок трех или четырех лет; он требовал, чтобы мать била ребенка перед ним; когда маленькое создание начинало плакать, нужно было, чтобы мать завладела хоботом негодяя и качала его перед лицом ребенка, в нос которого он и извергал семя, едва видел, что тот в слезах.»

«Держу пари, – сказал Епископ Кюрвалю, – этот человек любил размножение не больше, чем ты.» – «Я думаю, – сказал Кюрваль, – это должен был быть, следуя правилу одной остроумной дамы, великий злодей; согласно ему, всякий человек, который не любит ни животных, ни детей, ни беременных женщин, является чудовищем, которое следует колесовать. Ну вот, мое дело совсем решено в суде этой старой кумушки, – добавил Кюрваль, – так как я не люблю ни одну из этих трех вещей.»

Было поздно; перерыв занял значительную часть вечера, все если за стол. За ужином решались следующие вопросы: для чего у человека чувствительность и полезна ли она или нет для его счастья? Кюрваль доказал, что чувствительность опасна и что это самое первое чувство, которое нужно притуплять в детях, приучая их с раннего возраста к жестоким зрелищам. После того, как каждый высказался по этому вопросу, все вернулись к мнению Кюрваля.

После ужина Герцог и Кюрваль послали спать женщин и мальчиков, чтобы устроить оргии в мужской компании. Все согласились с этим планом; они заперлись с восемью кидальщиками и провели всю ночь, отдаваясь им и употребляя напитки. В два часа, на рассвете, они отправились спать, и следующие дни принесли с собой события и рассказы, которые читатель отыщет в книге, если возьмет на себя труд прочесть то, о чем говорится далее.

Дата добавления: 2015-08-09