Двадцать пятый день

Тем временем еще одна интрига рождалась в неприступных стенах замка Силин! У нее не было таких опасных последствий, как у интриги Аделаиды и Софи. Это новое сообщничество плелось между Алиной и Зельмир; сходство характеров этих двух девушек связало их: нежные и чувствительные, с разницей в возрасте самое большее в два с половиной года; много ребячества, много простодушия, одним словом, почти одни и те же добродетели у обеих и одни и те же пороки, потому что Зельмир, мягкая и нежная, была беспечной и ленивой, как Алина. Короче говоря, они так поладили, что утром двадцать пятого дня их нашли в одной кровати, и вот как это произошло: Зельмир, будучи предназначенной Кюрвалю, ложилась, как мы знаем, в его комнате; в ту же ночь Алина была постельной женщиной Кюрваля; но Кюрваль, вернувшийся мертвецки пьяным после оргий, захотел лечь только со «Струей-в-Небо» и, воспользовавшись этим, две маленькие голубки, оставленные и соединенные случаем, забрались, боясь холода, в одну кровать; там, можно было смело утверждать, их маленькие пальчики чесали совсем другие места, нежели локти. Кюрваль, открыл утром глаза и видя двоих птичек в одном гнезде, спросил у них, что они там делали, и приказал прийти немедленно обеим в его кровать. Там он обнюхал их клиторы и совершенно ясно признал, что они обе были еще в семени. Случай был серьезный: судьи решили, что наши девицы были жертвами бесстыдства, но требовали, чтобы было соблюдено приличие. Чего только ни потребуй распутство в своих вечных непоследовательностях! Словом, если девушки выражали желание иногда позволить себе быть нечистыми между собой, то нужно было совершать это по приказу месье и у них на глазах. Обсуждение было вынесено на совет; обеим нарушительницам, которые не осмеливались отказаться от своих слов, было приказано показать, как они все это проделали. Они это сделали, сильно покраснев, плача и прося прощения за проступок. Было бы неинтересно наказывать эту маленькую и красивую парочку в следующую субботу, хотя, разумеется, никому не пришло в голову пощадить их. Девушки были немедленно записаны Дюрсе в роковую книгу, которая, между тем, наполнялась. Покончив с этим делом, друзья завершили завтрак, и Дюрсе возобновил свои визиты. Роковые расстройства желудка породили еще одну преступницу: это была маленькая Мишетта; она говорила, что больше не может терпеть, что ее слишком сильно накормили накануне и она приводила тысячу маленьких извинений, которые не помешали ей быть записанной. Кюрваль в сильном возбуждении схватил комнатный горшок и проглотил все, что было внутри. Бросив затем на нее гневный взгляд, он сказал: «Ну нет же, черт возьми, маленькая плутовка! Ну уж нет, черт бы меня побрал, вы будете наказаны, и к тому же моей рукой. Непозволительно так срать; вы должны были нас предупредить, по крайней мере, вы отлично знаете, что нет такого часа, когда мы не были бы готовы получить говно.»

При этом он сильно нажимал на ее ягодицы, пока давал наступлении. Мальчики остались нетронутыми; не было предоставлено ни одного разрешения на испражнение, и все сели за стол. Во время обеда порассуждали о поступке Алины: думали, что она святая недотрога, и вдруг получили доказательства ее темперамента.

«Ну! Что же вы скажете, мой друг, – спросил Дюрсе у Епископа, – можно ли доверять невинному виду девочек?»

Пришли к согласию, что нет ничего особенно обманчивого, что все девицы неискренни и всегда пользуются уловками, чтобы блудить с большой ловкостью. Эти речи перевели русло разговора на женщин, и Епископ, у которого они вызывали отвращение, тут же прошелся по ним с ненавистью, которую женщины ему внушали; он низвел их до состояния самых подлых животных и доказал, что их существование настолько бесполезно в мире, что можно было бы стереть их с поверхности земли, ни в чем не повредив замыслам природы, которая, сумев некогда найти способ воспроизводить человечество без них, найдет его еще раз, когда останутся одни мужчины.

Перешли к кофе; он подавался Огюстин, Мишеттой, Гиацинтом и Нарциссом. Епископ, одним из самых больших удовольствий которого было сосать пушечки маленьких мальчиков, забавлялся несколько минут игрой с Гиацинтом, когда вдруг закричал, с трудом раскрывая наполненный рот: «Ах! Черт возьми, друзья мои, нот так девственность! Этот маленький негодник извергает первый раз, я в этом уверен.»

И действительно, никто еще не видел, чтобы Гиацинт занимался такими вещами; его считали слишком юным, чтобы у него получилось; но ему было полных четырнадцать лет, это возраст, когда природа имеет обыкновение одаривать своими милостями, и не было ничего более обыкновенного, чем победа, которую одержал Епископ. Тем временем все захотели удостовериться н этом факте, и так как каждый хотел быть свидетелем события, все уселись полукругом вокруг мальчика. Огюстин, самая знаменитая качальщица в серале, получила приказ мастурбировать ребенка на виду у всего собрания, а молодой человек получил разрешение щупать ее и ласкать в той части тела, в какой пожелает; никакое зрелище не могло быть более сладострастным, чем вид молодой пятнадцатилетней девушки, прекрасной, как день, отдающейся ласкам юного мальчика четырнадцати лет и побуждающей его к извержению семени путем самого прелестного рукоприкладства. Гиацинт, может быть, по велению природы, но более вероятно, с помощью примеров, которые у него были перед глазами, трогал, щупал и целовал только прекрасные маленькие ягодицы качалыцицы, и через минуту его красивые щеки окрасились, он два или три раза вздохнул, и cm хорошенькая пушка выбросила на три фута от него пять или шесть струек маленького фонтана семени, нежного и белого как сметана, которые упали на ляжку Дюрсе, сидевшего ближе всего к нему; тот заставлял Нарцисса качать себе, следя за операцией. Уверившись, как следует, в факте извержения, обласкали и перецеловали ребенка со всех сторон; каждый хотел получить маленькую порцию юной спермы, и так как показалось, что в его возрасте для начала шесть извержений не будет слишком много, к двум, которые он только что сделал, наши развратники заставили его присоединить каждый по одной, которые он им пролил в рот. Герцог, разгоревшийся от такого зрелища, овладел Огюстин.

Было поздно, они были вынуждены отменить послеобеденный отдых и перейти в залу для историй, где их ждала Дюкло. Едка только все устроились, она продолжила рассказ о своих приключениях следующими словами:

«Я уже имела честь говорить вам, господа, что трудно охватить, все пытки, которые человек изобретает против самого себя, чтобы снова найти – в унижении или болях – искры наслаждения, которые возраст или пресыщенность отняли у него. Поверите ли, один из таких людей, человек шестидесяти лет, удивительно равнодушный ко всем наслаждениям похоти, возбуждал их в своих чувствах, только заставляя обжигать себе свечой все части тела – главным образом те, которые природа предназначила для этих наслаждений. Ему с силой гасили свечу о ягодицы, о член, об яйца и в особенности в дыре зада; в это самое время он целовал чью-либо задницу, и когда в пятнадцатый или двадцатый раз болезненная операция возобновлялась, извергал семя, сося анус, который ему подавала его прижигательница.

Я видела еще одного человека, который вынуждал меня пользоваться лошадиным скребком и скоблить его им по всему телу так, как поступили бы с животным, которого я только что назвала. Как только его тело было в крови, я натирала его винным спиртом, и вторая боль заставляла его обильно извергнуть семя мне в глотку: таково было поле брани, которое он хотел оросить своим семенем. Я становилась на колени перед ним, упирала его орудие в мои сосцы, и он непринужденно проливал туда едкий излишек своих яичек.

Третий заставлял меня вырывать, волосок за волоском, всю шерсть из своего зада. Во время операции он поедал совсем еще теплое дерьмо, которое я ему только что сделала. Затем, когда условное «черт» сообщало мне о приближении кризиса, нужно было, дабы ускорить процесс, бросать в каждую половину зада ножницы, от которых у него начинала идти кровь. Вся задница у него была, в результате, покрыта ранами; и я с трудом могла найти хоть одно нетронутое место, чтобы нанести свежие; в этот момент его нос погружался в дерьмо, он вымазывал в нем свое лицо, и потоки спермы венчали его экстаз.

Четвертый клал мне хобот в рот и приказывал, чтобы я его кусала изо всех сил. В это время я раздирала ему обе половины задницы железным гребнем с очень острыми зубьями, затем, в тот момент, когда я чувствовала, что его оружие готово расплавиться, о чем мне сообщала очень слабая и легкая эрекция, необыкновенно сильно раздвигала ему ягодицы и приближала дырку его зада к пламени свечи, помещенной с этой целью на полу. И только после того, как он ощущал жжение этой свечи в своем анусе, совершалось извержение; я удваивала укусы, и мой рот скоро оказывался полным.»

«Минутку, – сказал Епископ, – сегодня я в который раз слышу, как говорят о разгрузке, сделанной в рот; это расположило мои чувства к удовольствиям такого же рода.»

Говоря это, он привлек к себе «Струю-в-Небо», который стоял на страже возле него в этот вечер, и принялся сосать ему хобот со всей похотливостью голодного малого. Семя вышло, он заглотил его и вскоре возобновил ту же операцию над Зефиром. Он был возбужден, и это состояние не приносило ничего хорошего женщинам, если те попадали ему под руку. К несчастью, в таком положении оказалась Алина, его племянница.

«Что ты здесь делаешь, потаскушка, – спросил он у нес, – когда я хочу мужчин?»

Алина хотела увернуться, но он схватил ее за волосы и увлек в свой кабинет вместе с Зельмир и Эбе, двумя девочками из ее сераля: «Вы увидите, – сказал он своим друзьям, – как я сейчас научу этих бездельниц не путаться под ногами, когда мне хочется члена.»

Фаншон по его приказу последовала за тремя девственницами, и через мгновение все ясно услышали, как кричит Алина, и рев разгрузки монсеньора соединился с жалобными звуками его дорогой племянницы. Они вернулись… Алина плакала, держась руками за задницу. «Покажи-ка мне это! – сказал ей Герцог. – Я безумно люблю смотреть на следы жестокости моего брата.»

Алина показала пострадавшее место, и Герцог вскричал: «Ах! Черт, это прелестно! Я думаю, что сделаю сейчас то же самое.»

Но после того, как Кюрваль заметил ему, что уже поздно и что у него есть особый план развлечения, который требовал и его головы, и его семени, все попросили Дюкло продолжать пятый рассказ, которым должен был завершиться вечер.

«В числе необыкновенных людей, – сказала наша прекрасная Девушка, – мания которых заключалась в том, чтобы позорить и унижать себя, был некий председатель Казначейства, которого звали Фуколе. Невозможно представить себе, до какой степени этот человек доводил эту страсть; нужно было совершать над ним образчики всех известных казней. Я вешала его, но веревка вовремя обрывалась, и он падал на матрацы; спустя минуту растягивала его на кресте Святого Андрея и делала вид, что отрезаю ему члены при помощи картонного меча; я ставила ему клеймо на плечо почти горячим железом, которое оставляло, впрочем, легкий отпечаток; я хлестала его по спине, как это делает палач. Все это нужно было перемежать ругательствами и горькими упреками в различных преступлениях, за которые он в одной рубашке и с восковой свечкой в руке униженно испрашивал прощения у Бога и у Правосудия. Наконец, представление заканчивалось на моей заднице, где этот развратник терял свое семя, когда его голова была в последней стадии накала.»

«Ну, хорошо! Теперь-то ты дашь мне спокойно разгрузиться, когда Дюкло закончила? – спросил Герцог у Кюрваля.» – «Нет, нет, – сказал Председатель, – побереги семя; я говорю тебе, что мне оно нужно для оргий.» – «О! Я к твоим услугам, – сказал Герцог, – ты принимаешь меня за изношенного человека и воображаешь, что то малое семя, которое я сейчас потеряю, заставит меня сдаться перед гнусностями, которые тебе взбредут в голову через четыре часа? Не бойся, я буду всегда готов; но моему брату было угодно дать мне здесь маленький урок жестокости, который я весьма охотно повторил бы с Аделаидой, твоей дорогой и любезной дочерью.»

И, толкая ее в кабинет вместе с Терезой, Коломб и Фанни, женщинами из ее катрена, он совершил то же, что Епископ сделал раньше со своей племянницей. Все услышали ужасный крик юной жертвы и вой прелюбодея. Кюрваль захотел решить, кто из двоих братьев вел себя изящнее; он заставил приблизиться к себе двух женщин и, осмотрев обе задницы, решил, что Герцог оставил более заметные следы пребывания.

Все если за стол и, начинив при помощи какого-то снадобья газами внутренности всех подданных, мужчин и женщин, после ужина сыграли в «пукни-в-рот.» Друзья – все четверо – лежали на спине на диванах, с поднятой головой, и каждый по очереди подходил пукать им в рот; Дюкло было поручено подсчитывать очки, и так как к услугам господ было тридцать шесть пукальщиков и пукалыциц, каждый получил до ста пятидесяти пуков. Именно для этой-то церемонии Кюрваль и хотел, чтобы Герцог поберег себя, но это было совершенно излишне: он был слишком развращен, чтобы новая забава утрудила его, и это не помешало ему во второй раз извергнуть семя на мягкие ветры Фаншон. Для Кюрваля это были пуки Антиноя, которые стоили ему семени, тог-па как Дюрсе потерял свое, ободренный пуками Ла Мартен, а Епископ – свое, возбужденный пуками Ла Дегранж.

Дата добавления: 2015-08-09