А. ЗИМИН

КОГДА БЫЛО НАПИСАНО «СЛОВО»?

Слово о полку Игореве»... Целый мир образов и красок, высоких помыслов и глубоких чувств, находящих отзвук в сердцах всех тех благодарных читателей, кому дороги героические и поэтические страницы истории нашей отчизны. Сколько гениальных творцов русской культуры и науки обращали свои взоры к торжественной, прекрасной песне о ратных подвигах русских воинов во время трагичной по своим последствиям битвы с половцами при реке Каяле в 1185 году. «Слову о полку Игореве» посвятили многие страницы своих творений Пушкин и Гоголь, Шевченко и Франко, Жуковский и Радищев, Белинский и Бородин. Эпические глубины этого бессмертного произведения привлекали к себе внимание многих поколений ученых нашей родины и других стран. В результате их самоотверженного труда все более и более раскрываются богатство содержания и своеобразие формы героической песни о походе Игоря.

«Слово о полку Игореве» — одно из значительнейших произведений мировой культуры. Его библиография насчитывает более 1000 названий исследований и переводов, написанных на многих языках народов Советского Союза и всего мира.

Особенно крупных успехов в изучении «Слова» достигли советские ученые. В трудах В. Адриановой-Перетц, И. Еремина, Д. Лихачева, А. Никифорова, В. Перетца, Б. Рыбакова, М. Тихомирова и других показаны народные корни этого памятника, его связи с древнерусской письменной традицией. Разносторонне рассматривались языковые особенности «Слова» Л. Булаховским, С. Обнорским, Л. Якубинским и др. Интересны наблюдения В. Гордлевского, С. Малова, В. Ржиги над ориентализмами (словами восточного происхождения) этого произведения. Осуществлен, наконец, ряд высококачественных изданий текстов «Слова» и его переводов XVIII века. Изучена история первой публикации памятника (H. Гудзием, Л. Дмитриевым, Д. Лихачевым).

Разнообразны исследования «Слова о полку Игореве», проделанные учеными стран социалистического лагеря, в том числе Б. Ангеловым, С. Вольманом. Л. Досталем, Н. Дылевским, А. Зайончковским, А. Обрембской-Яблонской. За последние годы резко возрос интерес к «Слову» и в других странах (работы Л. Мюллера, А. Соловьева, Р. Якобсона и др.).

Среди наиболее спорных вопросов, связанных с историей текста этого замечательного произведения, особенно важным является время его создания. Как известно, после Отечественной войны 1812 года рукопись «Слова о полку Игореве» исчезла. Поговаривали, что она погибла вместе с другими рукописями А. Мусина-Пушкина в московском пожаре. Уже вскоре после этого целый ряд знатоков по истории русской литературы и языка высказывали в той или иной форме свои сомнения в древности «Слова», относя его или к XV—XVI векам, или даже считая его более поздней подделкой (Евгений Болховитинов, О. Бодянский, М. Каченовский, С. Румянцев, К. Аксаков, И. Давыдов и др.). Среди этих исследователей можно также назвать О. Сенковского, известного в частности, тем, что он еще в 1847 году высказал мысль о поддельности так называемой «Краледворской рукописи», и это было подтверждено в конце прошлого столетия.

Пытливый ум молодого исследователя К. Калайдовича тщетно пытался пробить ту стену безмолвия, которой окружил памятник владелец рукописи граф А. И. Мусин-Пушкин. Правда, именно в письме к К. Калайдовичу Мусин-Пушкин сообщил, что рукопись сборника со «Словом» он приобрел у архимандрита Спасо-Ярославского монастыря Иоиля. Но этим и ограничились существенные результаты контактов Мусина-Пушкина с Калайдовичем.

Среди рукописей Синодальной библиотеки Калайдович обнаружил Псковский апостол с припиской 1307 года, напоминавшей одно из мест «Слова о полку Игореве», Это могло свидетельствовать, что в распоряжении писца был один из текстов песни о походе Игоря на половцев.

Древним памятником считал «Слово» Пушкин. При этом он писал, что Игорева песнь «возвышается уединенным памятником в пустыне нашей древней словесности»¹. Теперь мы знаем, что древнерусская письменность не была пустыней, но резкое противостояние «Слова» и памятников старой литературы Пушкин почувствовал с гениальной прозорливостью.

Уровень современной К. Марксу науки не позволил также определить время создания «Слова о полку Игореве». И вместе с тем он сопоставлял Игореву песнь с такими образцами поэзии, как «Чешский героический эпос»². Только позднее было установлено, что этот эпос является созданием чешского патриота Вячеслава Ганки в начале ХIХ века.

В 1852 году было впервые найдено и опубликовано одно из значительнейших произведений древнерусской литературы — «Задонщина», повесть о победоносной битве Дмитрия Донского с татарами на Куликовом поле 1380 года. Поскольку в «Задонщине» без труда можно обнаружить разительное сходство со «Словом о полку Игореве» (которое тогда объясняли как результат влияния Игоревой песни на воинскую повесть XIV века), голоса сторонников позднего происхождения «Слова» надолго смолкли. И только ге-

¹ А. С. Пушкин. Полн. собр. соч. в 10-ти томах, т. VII, Изд. АН СССР, М.—Л. 1949, стр. 307.

² См.: К. Ма ркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 29, стр. 16.

ниальные русские писатели Гончаров и Л. Толстой продолжали считать «Слово о полку Игореве» позднейшей стилизацией. Записью XV—XVI веков устной песни, возможно, считал «Слово о полку Игореве» замечательный русский ученый академик А. А. Шахматов ¹.

Вопрос о позднем происхождении этого произведения заново был поставлен профессором М. Успенским (1866—1942), автором ряда работ по древнерусскому и византийскому искусству, краеведению и народному образованию. В своем незавершенном труде «Происхождение «Слова о полку Игореве» и Тмутороканского камня» (1925) он высказал предположение, что и «Слово», и надпись 1068 года на Тмутараканском камне созданы Мусиным-Пушкиным в обоснование его гипотезы о существовании старинного Тмутараканского княжества, которое располагалось на берегах Керченского пролива.

В конце 30-х годов с серией статей, посвященных «Слову», выступил выдающийся французский славист, иностранный член Академии наук СССР Андре Мазон. Его работы (обобщенные в книге 1940 года и ряде позднейших статей) содержали следующие основные выводы. «Слово о полку Игореве» — памятник, составленный по материалам позднейшей из двух сохранившихся версий «Задонщины». Его автором А. Мазон склонен

¹Акад. В. В. Виноградов, История русского литературного языка в изображении акад. А. А. Шахматова, «Филолошки преглед», Белград, 1964, № 3-4, стр. 77.

был считать сначала Мусина-Пушкина, затем Н. Бантыша-Каменского, также принимавшего участие в издании 1800 года, а уже совсем недавно — первого владельца рукописи «Слова» Иоиля Быковского.

Большинство исследователей всего мира решительно отвергли построение А. Мазона. Для этого были серьезные основания. Прежде всего, заблуждением А. Мазона был общий подход к «Слову о полку Игореве» как к подлогу или простой стилизации, а не как к своеобразному и в художественном отношении яркому произведению литературы своего времени. Не вполне совершенной была и методика его работы. А. Мазон считал, что основным источником исторических сведений «Слова» была «История» В.Н. Татищева. Это, однако, не подтвердилось. Не мог он объяснить и сходство «Слова» с припиской 1307 года к Псковскому апостолу, и отдельные созвучия с ранней версией «Задонщины» и «Сказанием о Мамаевом побоище». Не могли быть составителями «Слова» и его издатели, ибо они подчас не понимали текста памятника. Нельзя обна-ружить в тексте поэтической повести о походе русских на половцев тех «галлицизмов» и «американизмов», о которых писал А. Мазон. И вместе с тем тезис А. Мазона о позднейшем происхождении «Слова», о «Задонщине» как его источнике был, на наш взгляд, весьма плодотворным.

Все это показывало, что вопрос о времени создания «Слова о полку Иго­реве» ждет еще своего разрешения. Однако долгое время в 30—40-х годах нашего века он не мог быть решен с подлинно научных позиций. Ведь даже самая попытка поставить вопрос о позднем происхождении Игоревой песни рассматривалась как кощунственное надругательство над русской культурой и проявление буржуазного космополитизма. Впрочем, и в этот период отдельные видные советские ученые не склонны были разделять традиционный взгляд на «Слово» как на памятник древнерусской литературы. Среди них был академик Р. Виппер.

Исторические решения XX и XXIII съездов КПСС привели к коренному перелому в изучении важнейших проблем отечественной истории и литературы. Снова был поставлен на повестку дня вопрос о времени создания «Слова о полку Игореве». В вышедшем в 1962 году сборнике статей подводились итоги критики взглядов А. Мазона. Вместе с тем все отчетливее раздаются голоса тех исследователей, которые возражают против традиционной датировки «Слова».

Опыт пересмотра традиционных представлений об источниках, времени создания и авторе «Слова о полку Игореве» предпринят и нами. Ниже изла­гается краткое содержание результатов монографического исследования этих вопросов, предпринятого автором этих строк.

* * *

Ахиллесовой пятой всех сторонников древнего происхождения «Слова о полку Игореве» была и остается «Задонщина». Эта повесть о Куликовской битве дошла до нас в пяти более или менее полных списках, образующих две версии, или редакции. Одна из них (Краткая) представлена древнейшим — Кирилло-Белозерским списком (К-Б), составленным в 70-х годах XV века монахом Кирилло-Белозерского монастыря Ефросином. К другой (Пространной) относятся четыре списка XVI—XVII веков: два — Исторического музея, один — Ундольского и один — Синодальный.

Основное отличие между двумя редакциями сводится к тому, что после естественного, казалось бы, конца Краткой редакции (плач по погибшим воинам 9 сентября 1380 года) в Пространной помещена вторая часть, возвращающая читателя к сражению на Куликовом поле 8 сентября и победе русских воинов. В Краткой «Задонщине» более явственно выступают черты ее фольклорного происхождения, а Пространная носит явно выраженный книжный, компилятивный, характер. Только в Пространной автор упоминает своего предшественника — Софония, составителя первоначальной версии «Задонщины», и битву при Каяле, в которой потерпел поражение князь Игорь Святославич. Следующее отличие заключается в разной степени сходства каждой из редакций со «Словом о полку Игореве». Пространная редакция больше Краткой сходна со «Словом». Близость с повестью о походе Игоря Краткой редакции отмечается главным образом в тех местах, которые имеют большее сходство со «Словом» в Пространной редакции. С другой стороны, не все списки Пространной редакции одинаково близки к «Слову».

Эти списки образуют две разновидности, или извода: один из них (Ундольского) представлялся тремя списками (Исторического музея и Ундольского), а второй извод (Синодальный) известен только по одному очень позднему (конец XVII века) и испорченному списку — Синодальному. Исследователи уже давно обратили внимание, что именно с этим списком «Слово о полку Игореве» имеет наибольшее сходство, сохраняя известные черты близости и к списку Ундольского.

Что касается следов близости «Слова» с Кирилло-Белозерским списком. Краткой редакции «Задонщины», то здесь речь идет об одном-двух словах в семи-восьми случаях. Изучение этих следов приводит к выводу, что они объясняются близостью «Слова» к не дошедшему до нас списку Синодального извода (правленному по списку, близкому к Ундольскому), более исправному, чем сохранившийся.

Итак, «Слово о полку Игореве» связано именно с Пространной редакцией «Задонщины».

Какая же из двух редакций является древнейшей?

Еще в 1939 году чешский славист Ян Фрчек закончил большое исследование, посвященное «Задонщине». В 1942 году он трагически погиб в застенках фашистского гестапо, а его книга увидела свет только в 1948 году. В результате тщательно проведенного исследования Я. Фрчек пришел к заключению, что первоначальной версией «Задонщины» была Краткая редакция, возникшая по горячим следам событий, то есть в конце XIV века. Пространную редакцию Фрчек датировал концом XV века и считал, что она сложилась на основе Краткой уже после падения татаро-монгольского ига на Руси (1480 год).

Недостатком работы Я. Фрчека явилось то, что в ней не показано было отношение «Слова» к «Задонщине», не раскрыта связь «Задонщины» со «Сказанием о Мамаевом побоище» (церковно-воинской повестью о Куликовской битве 1380 года) и не было сделано попытки реконструировать архитипы (первоначальные тексты) обеих редакций «Задонщины», то есть проследить историю текста памятников.

Вместе с тем основной вывод Я. Фрчека о соотношении двух редакций «Задонщины» подкрепляется их текстологическим сопоставлением.

В настоящее время после работ С. Шамбинаго, А. Шахматова, М. Тихомирова, В. Ржиги и Л. Дмитриева о «Задонщине» и «Сказании о Мамаевом побоище» соотношение между этими двумя памятниками можно себе представить в следующем виде. «Сказание о Мамаевом побоище» сближают с Краткой редакцией «Задонщины» лирико-эпические места (зловещие предсказания, полет соколов и кречетов и т. д.). Но так как эти места органически входят в ткань повествования «Задонщины» Краткой редакции и являются как бы инородным телом в суровом церковно-воинском повествовании «Сказания», то отсюда с неизбежностью вытекает, вывод: «Задонщина» Краткой редакции была источником «Сказания о Мамаевом побоище».

Вместе с тем Пространную редакцию «Задонщины» со «Сказанием» роднят, как правило, конкретные места и чтения, естественно входящие в ткань повествования воинской повести о Мамаевом побоище (например, перечень погибших белозерцев, новгородцев, рязанцев и т. п.). Поэтому «Сказание» явилось в свою очередь источником Пространной редакции «Задонщины».

Отсюда естественно вытекает вывод о первичном происхождении Краткой и вторичном — Пространной редакции «Задонщины».

Можно еще обратить внимание на следующие обстоятельства: мрачный колорит, присутствующий в обеих редакциях «Задонщины», естествен в Краткой, возникшей еще в обстановке татарских набегов на Москву (сожжение Москвы Тохтамышем в 1382 году), и непонятен в Пространной, содержащей апофеоз победам русского оружия. В трудах И. Срезневского, В. Ржиги, В. Адриановой-Перетц, А. Никифорова показано устное происхождение «Задонщины». Но это в свою очередь неизбежно влечет за собой признание первичности Краткой редакции, ибо Пространная по своему содержанию чисто книжного происхождения и содержит главным образом в тех местах элементы фольклора, которые восходят к Краткой редакции «Задонщины».

Устное происхождение «Задонщины» делает невозможным считать «Слово» ее источником: певцы не могли бы сохранить более 200 мельчайших текстологических соответствий со «Словом». В памятниках устного творчества из письменных источников берется сюжет и фольклоризируются средства изображения: из «Слова о полку Игореви» (если считать его источником «Задонщины») заимствованы художественные средства, а не сюжет.

Вторичного происхождения текст Пространной редакции об участии в Ку- ликовской битве новгородцев, отсутствующий в Краткой редакции (новгородцы, как известно, в битве не участвовали).

Можно привести еще наглядные примеры, свидетельствующие о первичности Краткой редакции. Так, обращаясь к русским князьям, Дмитрий Донской (по списку К-Б) говорит: «Гнездо есмя были едино князя великаго Ивана Данильевича». Ольгердовичи ему как бы отвечают: «Сама есма два брата, дети Вольярдовы, внучата Едиментовы, правнучата Сколдимеровы». В Пространной редакции реплика Ольгердовичей сохраняется, однако Дмитрий говорит уже о гнезде князя Владимира Киевского. В данном случае чтение списка К-Б первоначальное, ибо оно соответствует реплике Ольгердовичей и той конкретной обстановке, в которой жил Дмитрий Донской. Среди русских князей, участников Куликовской битвы, находились многие потомки Ивана Калиты. Пространная редакция свидетельствует уже о дальнейшем развитии идей о Москве как преемнице Киевской Руси, получившей распространение в конце XV — начале XVI века.

Второй пример. По списку К-Б голова Якова Ослябитина должна пасть «на белую ковылу». В Пространной редакции она падает «на зеленую ковылу». Так как речь идет о сентябре месяце и автор «Задонщины» был рязанец, то совершенно естественно, что чтение «белую ковылу» первоначально, так как ковыль к сентябрю уже седеет. Чтение «зеленую ковылу» показывает, что составитель Пространной редакции, живший на русском севере, решил подправить показавшийся ему странным цвет ковыля на привычный (то есть зеленый). В аналогичном месте «Слова» мы также находим именно «зеленую ковылу».

Наконец, последнее. Обращаясь к Днепру, вдова Микулы Васильевича (по списку К-Б) говорит: «Доне... пробил еси берези харалужные, прилелей моего Микулу Васильевича». В списках Пространной редакции говорится «Доне, быстрая река, прорыла еси горы каменныя». Как установил В. Ржига слово «харалужные» происходит от чагатайского «храблиг», что также означает «гибель», «разрушение». Слово «харалужный» в «Задонщине» в обеих редакциях встречается еще раз применительно к копьям (копья харалужные). Учитывая это обстоятельство, а также то, что автором первоначальной «Задонщины» был скорее всего Софоний Алтыкулачевич, по происхождению татарин, есть все основания считать чтение списка К-Б первичным. «Горы каменныя» — позднейшее.осмысление, сделанное под влиянием Никоновской летописи, где под 1389 годом Пимен рассказывает, что проезжал по Дону мимо «гор ка-менных». «Горы каменныя», встречающиеся и в «Слове», ошибочно понимались исследователями как пороги. В фольклоре ими также называются каменные берега реки.

Сплошное текстологическое сопоставление обеих редакций «Задонщины» приводит к выводу, что Краткая редакция является первоначальным памятником, а Пространная — вторичным, сложившимся на ее основе. Историю создания и развития «Задонщины» можно представить себе следующим образом: в конце XIV века возникает устная «Задонщина» Софония Рязанца. Где-то около 70-х годов XV века в Кирилло-Белозерском монастыре большой знаток светской литературы и фольклора старец Ефросин записывает и обрабатывает «Задонщину» Софония, вводя в нее мотивы «Истории Иудейской войны», «Слова о погибели Русской земли» и др.

В конце XV века на основе «Задонщины» Краткой редакции и летописной повести о Мамаевом побоище появляется «Сказание о Мамаевом побоище». В 20 — 30-х годах XVI века в обстановке резкого обострения крымско-казанско-русских отношений возникает Пространная редакция «Задонщины», прославляющая победу Дмитрия Донского над татарами.

Отличия «Задонщины» в Пространной редакции от Краткой объясняются их происхождением от других памятников («Сказание о Мамаевом побоище», Ипатьевская и Никоновская летописи¹) или редакционной переработкой. Никаких следов того, чтобы чтения, отличающие протограф Пространной редакции от Краткой, могли восходить к какому-либо другому источнику (то есть к «Слову о полку Игореве»), обнаружить не удается.

Сборник, содержавший «Слово о полку Игореве», имел также в своем составе Повесть об Акире Премудром и Сказание об Индийском царстве. Оба эти памятника есть также в «Задонщине» по списку Ундольского. Сказание же об Индийском царстве переписывалось в свое время Ефросином. Поэтому вероятнее всего перед нами какой-то осколок сборника, содержавшего «Задонщину» Пространной редакции, восходящую в конечном счете к ефросиновской (то есть Краткой) версии «Задонщины».

Поскольку доказана первичность Краткой редакции «Задонщины», тексто-логическую связь «Слова о полку Игореве» с Пространной можно было бы объяснить

¹Из Никоновской летописи взяты упоминания о «горах каменных», список погибших воевод и некоторые детали происходивших событий; из Ипатьевской — упоминание о Каяле.

лишь двумя путями: или тем, что к «Слову» обращались дважды (то есть составители Краткой и Пространной редакций), или тем, что «Задонщина» в Пространной редакции явилась источником «Слова». Первый случай, допустимый чисто логически, фактически исключен, ибо редакционные отличия Пространной редакции от Краткой (сближающие первую со «Словом») подчас столь ничтожны, что их под влиянием какого-либо источника (в данном случае «Слова») внести было невозможно. Итак, остается одна возможность: автор «Слова о полку Игореве» имел в своем распоряжении «Задонщину» Пространной редакции (по Синодальному изводу со следами текста, близкого к изводу Ундольского).

Это наблюдение подтверждается текстологическим сопоставлением сходных фрагментов «Задонщины» и «Слова», выясняющим их органическую связь со всем текстом первого памятника и позднейшее их происхождение во втором. Так, в «Слове» Ярославна плачет только о находящемся в плену муже, забывая о своем плененном сыне. Это может быть объяснено только тем, что в «Задонщине» вдовы плачут по своим погибшим мужьям, а не по сыновьям. Всем хорошо известна фраза: «Луце ж бы потяту (убитым — А.З .) быти неже полонену быти». Ее произносит в «Слове» князь Игорь, а в «Задонщине» инок-богатырь Пересвет. Но художественно более оправдана она в устах Пересвета, который вступает в поединок с татарским витязем и гибнет со славой, тогда как Игорь попадает в полон.

Наконец, если Куликовская битва действительно была нa Дону, то битва при Каяле происходила не на Дону, как это вытекает из «Слова о полку Игореве», а на Донце. Если в «Слове» можно обнаружить разветвленную систему звукописи, то ничего подобного нет в «Задонщине». Однако «вычленить» все элементы звукописи писатель XIV — XV веков не мог (должны были остаться ее следы, а их нет).

Но если «Слово о полку Игореве» основано на тексте «Задонщины» Пространной редакции, то, следовательно, оно не могло быть написано ранее 20-х годов XVI века.

* * *

Вся фактическая основа рассказа о походе князя Игоря на половцев в 1185 году и даже его композиция (с неожиданными переходами от Игоря к Святославу Киевскому, затем в Переяславль и, наконец, снова к Игорю) в «Слове» совпадают с Ипатьевской летописью. Это совершенно исключает независимое друг от друга происхождение источников: два пишущих независимо друг от друга современника не могут сохранить одну и ту же структуру, не определяющуюся ходом военной экспедиции князя Игоря. К тому же с этой летописью сходен и весь комплекс сведений «Слова» об истории Руси Х — XII веков (за исключением нескольких, восходящих к Кенигсбергской летописи), а также ряд фразеологических оборотов и слов. Но «Слово о полку Игореве» не могло быть источником летописного рассказа, ибо в нем начисто отсутствуют общие места Игоревой песни с «Задонщиной», так же как и в Краткой «Задонщине» нет общих образов и оборотов «Слова» с летописью (то есть «Слово» не могло быть источником «Задонщины»). Структура летописного рассказа объясняется тем, что в данном случае в Ипатьевской летописи помещен текст летописного свода 1200 года, составленного из Черниговского летописца князя Игоря, а также из Киевской и Переяславской летописей. Композиция же «Слова» может быть объяснена только рассказом Ипатьевской летописи.

Заимствуя весь конкретно-исторический материал из летописного рассказа, автор «Слова» старался не отступать от его текста. Так, Ярославна в «Слове» осталась без имени (встречающееся в некоторых трудах ее имя «Ефросинья» недостоверно, оно основано на «Родословнике», составленном для Екатерины II). Это можно объяснить тем, что под 1183 годом автор «Слова» в Ипатьевской летописи мог прочитать, что шурином Игоря был Владимир Ярославич. Шурин, конечно, мог дать только отчество супруге князя Игоря, а поскольку ее имя в летописи не было упомянуто, в «Слове о полку Игореве» княгиня так и осталась Ярославной. В летописях же замужние женщины назывались по имени мужа, а не отца.

Автор «Слова» старался держаться близко к тексту своего источника не только при описании событий и лиц, которых ему приходилось касаться. Если б он отходил от своих источников, измышлял факты и создавал новые художественные образы, то исследователь находился бы в затруднительном положении: нужно было бы установить, являлись ли эти индивидуальные черты произведения отзвуком не дошедших до нас памятников, сведений очевидцев или они появились как плод художественного вымысла. Следование известным нам источникам, отсутствие в «Слове» каких-либо неизвестных нам фактов показывают, что его автор—писатель, не являющийся очевидцем событий, которые он описал. Все его расхождения с Ипатьевской (и Кенигсбергской) летописью объясняются или ошибочным толкованием летописного материала, или художественным обобщением образов и событий в «Слове».

Так, по «Слову», брат Игоря Всеволод предстает перед нами курским князем. Однако исторический князь Всеволод Святославич княжил в Трубчевске. Сдвиг в представлениях автора «Слова» произошел из неверного осмысления рассказа летописи о том, что Всеволод шел навстречу Игорю через Курск. В «Слове» упоминается о походах князя Романа на половцев и ятвягов. Но их князь совершал в 1196 — 1205 годах, то есть много лет спустя после бегства Игоря из половецкого плена, а не до этого события, как это изображено в «Слове».

Из летописи автор Игоревой песни берет для своего изложения и причудливые словечки,— он в самом начале своего произведения говорит о решении писать «старыми словесы», причем «не по замышлению Бояна». Какими еще «старыми словми» мог писать автор XII века, остается совершенно непонятно. В то время как, если речь идет о намеренной стилизации под древность, упоминание о «старых словесах» вполне естественно. Однако, используя эти летописные слова, автор Игоревой песни не всегда понимал их истинное значение. Так, в источниках слово «толковины» встречается только два раза: в летописи под 907 годом («тиверци, яже суть толковины») и в сне князя Святослава из Игоревой песни («поганые тльковины»). Это слово означает «переводчики». Встретив его в перечне различных племен, автор «Слова» не понял его смысла и счел за название одного из «поганых» народов.

Автор «Слова» очень плохо разбирался в древнерусском оружии. Так, он заставляет «копья» петь, но они в XII веке были еще не метательным оружием (метательные копья тогда назывались «сулицами»). В двух общих с «Задонщиной» местах в «Слове» — «сабли» у русских, а в Задонщине — «мечи». Но в XII веке именно мечи были русским оружием, а сабли, встречающиеся у половцев, сделались обычным оружием русских воинов позднее. В «Слове» упоминаются «поскепанные» шеломы аварские. Но авары в Древней Руси назывались «обрами», а термин «овары» появился в источниках не ранее XIV—XV веков. Шлемы половецкие не могли быть «поскепаны» (расщеплены; глагол «скепать» употребляется только применительно к деревянным предметам), ибо они делались или из железа, или из кожи с железным каркасом. Автор «Слова» взял выражение «щет (щитов) скепание» из летописи и неудачно применил его для шлемов.

«Слово о полку Игореве» резко противостоит всем памятникам древнерусской литературы и по своим жанровым особенностям, и по идейному содержанию. Отсутствие русской литературной традиции самого жанра героической поэзии не может считаться случайностью, порожденной плохой сохранностью письменных памятников. Могут исчезнуть отдельные произведения, но весь жанр исчезнуть и потом воскреснуть не может.

Для идейной направленности «Слова» характерно отсутствие у автора представлений, свойственных писателю эпохи феодальной раздробленности. Да и понятие «Русской земли», как Руси вообще, в литературе XII века отсутствовало: Русской землей именовали в то время Киевщину.

Уже давно ставила в тупик исследователей сложная мифология «Слова о полку Игореве». Дело даже не в том, что в памятнике упоминаются боги, неизвестные в Древней Руси (Карна, Жля и др.). В. Перетц установил, что автор Игоревой песни был прекрасно начитан в памятниках церковной письменности. В его произведении находится более сотни отзвуков из библейских книг. Христианская направленность представлений автора вне всякого сомнения. И вместе с тем этот писатель, якобы живший в XII веке, в период незавершенной борьбы с язычеством, прославляет древних языческих богов, называет русских людей «Даждьбожьими внуками». Это совершенно не укладывается в те пред-ставления, которые мы черпаем из памятников древнерусской письменности.

Среди немногочисленных списков Ипатьевской летописи сохранилось два позднейших (XVII века) — Яроцкого и Ермолаевский. В конце обоих находится «Сказание о Мамаевом побоище», близкое к особому списку—Уварова № 802 (ср. Тихонравова № 337). Так вот и в «Слове о полку Игореве» можно обнаружить следы «Сказания», причем именно по варианту Уварова № 802 (выражения «лисицы брешут на чръленыя доспехи», «хула на хвалу— връжеса дивь на землю» и др.). Допустить, чтобы «Слово» непосредственно влияло на эту версию «Сказания», практически невозможно, ибо дело ограничивается незначительными отличиями текстов, в общем, близких к «Задонщине» (там: лисицы брешут «на кости», на хулу возносится «слава» и т.п.). Следовательно, на «Слово» влияло «Сказание» поздней версии, скорее всего в составе Ипатьевской летописи типа списка Ермолаевского и Яроцкого. Отсюда следует, что «Слово» вряд ли могло возникнуть ранее XVII века, то есть времени, каким можно датировать этот вариант Ипатьевской летописи со «Сказанием».

Кроме Ипатьевской летописи, в «Слове о полку Игореве» обнаруживаются следы влияния Кенигсбергской летописи. Характер этого влияния, однако, иной. Мотивы Кенигсбергской летописи как бы инкрустированы в текст Игоревой песни. Они не нарушают общей конструкции повествования. Так, Кенигсбергская летопись говорит о страшной жаре во время битвы с половцами, «безводии» и «туге» (горе). Этот мотив использован в «Слове» не для описания сражения, а в плаче Ярославны, которая также говорит о «безводном» поле и «туге». Такая же текстологическая близость обнаруживается и в рассказе о Мстиславе, который по обоим источникам «зареза Редедю», и в сообщении о побеге Игоря («Игорь князь поскочи» в «Слове» и «ускочи Игорь князь» в летописи, о «Ярославлих внуках» и др.),

Влиянием двух летописных источников объясняется и то, что в «Слове» дважды сообщается о затмении солнца: перед выходом Игоря в поход (так в Кенигсбергской летописи) и во время похода (так в Ипатьевской). Соединение воедино двух столь взаимно враждебных по своей политической направленности источников (Игорь резко осуждается во Владимирском летописании, помещенном в Кенигсбергской летописи) также свидетельствует о позднем происхождении «Слова».

* * *

Среди других источников, которыми пользовался автор «Слова о полку Игореве», могла быть Никоновская летопись, где под 1008 годов упомянут разбойник Могута, напоминающий «могут» «Слова». Уже В. Миллер предполагал возможность влияния на «Слово» «Девгениева деяния» (перевода византийской Повести о Дигенисе Акрите). «Девгениево деяние» находилось в сборнике со «Словом», причем там был список, близкий к так называемому Тихонравовскому середины XVIII века, приобретенному в Ярославле. В этом же сборнике находилась и другая переводная повесть—об Акире Премудром. Так вот в поздней версии Повести об Акире, которая, кстати сказать, встречается в сборнике Ундольского с «Задонщиной», находится глосса о соколе «трех мытей» (трех лет), дающая лучшее чтение этого фрагмента, чем фраза о соколе «в мытех» из «Слова». По «Слову» получается, что сокол «в мытех», то есть в период линьки, проявляет особенно воинственные наклонности. Это, конечно, заблуждение. Особая «припевка» Бояна о «хытре и горазде» из «Слова» навеяна поздним афоризмом из варианта XVII века Моления Даниила Заточника.

Пожалуй, самым важным источником «Слова о полку Игореве» является русский, украинский и белорусский фольклор. Все без исключения бессмертные места этого произведения (плач Ярославны, сон и «злато слово» Святослава) своими корнями уходят в сокровищницу народного творчества. Народные истоки «Слова» проявились и в идейном содержании памятника, героем которого является Русская земля, и в изобразительных средствах, и в ритмическом складе.

По своему жанру «Слово» представляет собой книжную былину. Изобразительный ее материал по преимуществу фольклорен, но многие сочетания не находят подтверждения ни в устной, ни в письменной литературе, тем самым показывая неповторимое своеобразие творческого почерка автора. Он очень смело нарушает общепринятые устойчивые сочетания. Так, острые сабли и каленые стрелы у него превращаются в острые стрелы и каленые сабли, зелено вино в синее вино и т. п. «Слово о полку Игореве», как установил А. Никифоров, написано одноопорным речитативом. Но переход к речитативу в былинном творчестве, по наблюдениям А. Позднеева, происходит только с середины XVIII века. Это говорит о позднем происхождении ритмического склада «Слова».

Для творческой манеры автора «Слова о полку Игореве» чрезвычайно характерно пристальное внимание к синонимическим соответствиям. Он охотно употребляет в своем тексте синонимы, часто заменяя ими заимствования из других источников. Так, «ведомые полководцы» («Задонщина») у него превращаются в «ведомых кметей», «лесть коваше» (Ипатьевская летопись) в «крамолу коваше», «плач и... жля» (там же), в «карна (от карить, плакать) и жля». То, что перед нами явление, свойственное именно творческой манере автора «Слова», видно из других текстов памятника, где широко используются синонимы («тоска разлияся» и «печаль тече», «стукну земля» и «тресну земля» и др.).

В литературе много говорилось о влиянии «Слова о полку Игореве» на различные памятники XIII — XVI веков (в том числе на «Слово о погибели Русской земли», Псковскую летопись, Повесть об Азове). Однако внимательное сопоставление источников не дает никаких оснований для этого вывода. В древнерусской литературной традиции влияния «Слова о полку Игореве» не обнаруживается.

* * *

Одним из важнейших аспектов анализа языка «Слова о полку Игореве» является изучение его лексического и грамматического строя. До сих пор язык «Слова» изучали односторонне, исходя из тезиса о XII веке как времени создания памятника, а не доказывая этот тезис. Но из того, что в XII веке встречаются слова «высоко», «внук», «время» и другие, еще не следует, что «Слово» написано именно в XII веке, ибо эти слова встречаются и в XV, и даже в XX веке. Следовательно, необходимо изучить весь языковой строй памятника. Язык «Слова» — поздний церковнославянский (близкий к нормам грамматики Мелетия Смотрицкого) с элементами западнорусского просторечия. Перед нами явная стилизация. Так называемые «ориентализмы» «Слова» позднего происхождения, а иногда просто ошибочно причисляются к восточным словам. Так, термин «харалуг» — послемонгольского происхождения, а «харалужных» (восточных) мечей не могло быть на Руси до XIV века (в «Задонщине» встречаются еще только «харалужные копья»). Из позднего турецкого «топчи» (пушкарь), известного и польскому языку XVIII века, можно без труда вывести «топчаков» «Слова». Если «ольберы» «Слова» восходят к Олбырю Ипатьевской летописи, то вряд ли ориентализмами XII века были «татраны» (жители Татр), «могуты», «ревуги» (реветь), «шельбиры» (шальбер — плут), «Шереширы» князя Всеволода Владимирского восходят к греческому sarissa (копье) в очень позднем сочетании с латинским суффиксом –ari ¹. В 1697 году в Успенском владимирском соборе были обнаружены пять железных копий («шерешир») владимирских князей для стрельбы из самострельных луков. Одно из них отправили в

¹ Переход «с» в «т» характерен для «Слова» («шизый» вместо «сизый»).

Спасо-Ярославский монастырь, где меньше чем через столетие жил предполагаемый автор «Слова».

Если исключить из лексики песни о походе Игоря слова, встречающиеся в Ипатьевской летописи и «Задонщине», то в оставшемся лексическом пласте архаизмов нет (за исключением чисто церковных слов «паполама», «шестокрыльцы», «осмомысл»). Зато можно будет обнаружить значительное число слов украинского, белорусского и отчасти польского происхождения. Так, в Древней Руси не встречаются «русичи», известные поздним украинским памятникам. В том числе: «свычая и обычая», «на ниче ся годины обратиша», «чи», «чему», «чили», «абых», «жарощи», «пороси», «дети бесовы», «потручати», «у Риме», «спивая (конъектура Г. Ильинского) славы» и многие другие. Выражение «молодая мъсяца Олегъ и Святьславъ» можно понять, только зная игру слов «княжич» и «месяц» (ksiezyc). Многие особенности морфологии памятника можно вывести как из особенностей древнеславянского языка, так и из характерных черт украинской и вообще западнорусской речи (двойственное число, дательный на -ови и др.).

Лингвистическая пестрота литературного языка «Слова» с явным присутствием западнорусского койне не может быть датирована временем ранее конца XVI — начала XVII века, когда в Западной Руси созрели необходимые предпосылки для сложения нового «извода» древнеславянского языка.

За последние годы расшифрованы почтя все (за исключением, может быть, одного — о «когане» Святослава) «темные места» «Слова о полку Игореве». При этом «темные места» стали понятными только тогда, когда исследователи стали обращаться к живой речи. Так, таинственные «стрикусы» превратились в ясное «с три кусы (куска)». Романтическое «дебрь Кисаню» стало прозаическими «дебрьскими санями», на которых возили покойников. Итак, языковой строй «Слова о полку Игореве» перестает быть препятствием поздней датировке памятника, а, наоборот, становится одним из серьезных аргументов ее подкрепляющих. Так, удивительна простота синтаксических конструкций «Слова». Если в «Хожении» Афанасия Никитина союз «а» встречается 437 раз в тексте из 31 700 знаков, то в «Слове» всего 58 раз на текст из 14200 знаков. Исследователь этого вопроса И. Попова пишет, что «краткость, простота синтаксических конструкций Слова местами почти пушкинская».

Совсем недавно языковед Г. Лесскис установил интересную закономерность между размерами предложения и временем создания литературного произведения. По его наблюдениям, величина среднего размера предложения в тексте древнерусских литературных памятников значительно больше, чем в произведениях XVIII века. Так вот, если «Задонщина» по этому показателю соответствует древнерусским повестям, то «Слово о полку Игореве» входит в круг сочинений XVIII века. В речах персонажей древних памятников, как и в «Задонщине», насчитывается в среднем 16 — 18 слов, тогда как в Игоревой песне 11,9 и у Радищева 10,8; в сплошном авторском повествовании соответственно 18 — 22 и 11,6 и 12,5 в «Слове» и у Радищева¹. Методам математического языкознания принадлежит еще сказать, может быть, решающее слово в спорах о времени создания Игоревой песни.

* * *

Теперь можно перейти к постановке вопроса о времени создания и авторе «Слова о полку Игореве». Выше было установлено, что ранее XVI—XVII веков это произведение не могло появиться. Зная историю литературного процесса в XVI — первой половине XVIII века, можно с уверенностью полагать, что и в это время «Слово» не могло быть создано. Только с середины XVIII века появляется настолько глубокий интерес к устно-

¹ Г. А. Лесскис, О зависимости между размером предложения и характером текста, «Вопросы языкознания», 1963, № 3, стр. 92—112.

поэтическим произведениям, что они начинают издаваться, превращаясь в образцы для подражания. Лишь в это время мифология, расцветшая пышным цветом в «Слове о полку Игореве», широко проникает на страницы литературных произведений. Практически же нужно исходить из того, что «Слово о полку Игореве» было написано после 1767 года, когда вышли в свет Никоновская и Кенигсбергская летописи, то есть его предполагаемые источники.

Из предшествующего мы получили и некоторые сведения о самом авторе. Это был человек начитанный в древнерусской литературе, наделенный несомненным поэтическим талантом. В его языке обнаруживаются следы украинской белорусской и польской лексики и морфологии, а в произведении чувствуется живой интерес к Полоцку и Чернигову. Судя по хорошему знанию древнеславянского языка и библейских образов, по манере использования книжных источников и дару стилизации, он скорее всего принадлежал к духовенству.

Когда представляешь себе начитанного в древнерусской литературе автора XVIII века, жизненный путь которого перекликается с мотивами «Слова», то сразу же на ум приходит имя Ивана (в монашестве Иоиля) Быковского, первого владельца рукописи этого произведения. Именно в его библиотеке мы и находим упоминавшиеся выше Никоновскую и Кенигсбергскую летописи. Из числа лиц, живших в конце XVIII века и знакомых с рукописью Игоревой песни, никто, кроме Быковского, не может претендовать на то, чтобы можно было связать с его именем создание этой героической поэмы.

До недавнего времени об Иоиле почти ничего не было известно. Первые сведения о нем собраны были в небольших статьях В. Лукьянова и Ф. Приймы, опубликованных в 1956 году. В настоящее время на основании архивных материалов, хранящихся в Киеве, Ленинграде, Чернигове и Ярославле, вырисовывается яркий образ этого интересного архиерея-вольтерьянца, истинного сына века Просвещения. Быковский родился 30 марта 1726 года, очевидно, в Белоруссии¹. Происходил он из среды «посполитых», то есть простолюдинов. Автор «Слова» был не только знаком с «Задонщиной», близкой к ее белорусскому варианту, но хорошо знал топонимику Белоруссии (река Немига), а в языке его можно обнаружить явления, свойственные белорусскому языку (замена звуков «ш» и «с» в словах «шизый», «шеломенем», «шереширы»).

С 1741 по 1753 год И. Быковский сначала учился, а затем преподавал в Киевской Могилянской академии, переживавшей в то время пору своего расцвета. Именно тогда в ней учились великий украинский философ Г. Сковорода, идеолог разночинной интеллигенции Г. Козицкий, русский просветитель Я. Козельский, украинский историк Г. Полетика, писатель Ф. Эмин. Риторика и пиитика принадлежали к числу основных предметов, преподававшихся в Академии. До нас дошло около 120 стихотворных упражнений Быковского, написанных им в годы ученичества.

В 1758 году Иоиль стал преподавателем сухопутного шляхетского корпуса в Петербурге. Здесь он попал в блестящее окружение представителей демократически настроенной интеллигенции. Среди преподавателей корпуса были Ф. Эмин, воспитанники Киевской академии писатель А. Сулима и В. Золотницкий. В корпусе издавался один из первых в России частных журналов «Праздное время». 60—70-е годы XVIII века отмечены развитием разночинной литературы. Пробуждается интерес к русским народным песням и былинам (издания М. Чулкова, М. Попова, В. Левшина), появляются патриотические произведения на древнерусские сюжеты, разыскания о старинной русской мифологии. Напряженная идейная жизнь середины XVIII века сказывалась и на Быковском. В его проповедях слышатся мотивы сочувствия угнетенным.

Со второй половины 60-х годов XVIII века Екатерина II, испугавшись развития

¹ Дата рождения И. Быковского устанавливается на основе совпадения сведений трех независимых друг от друга источников (запись архиепископа Ярославского Арсения, ведомость о черниговских настоятелях 1768 года, «Указ­ная книга» Киевской консистории).

вольнолюбивых идей, начинает рассылать из столицы наиболее беспокойных представителей разночинной интеллигенции. В декабре 1765 года получил назначение в Чернигов и Быковский. Здесь, в городе, где когда-то был похоронен князь Игорь, Иоиль пробыл архимандритом Ильинского монастыря более десяти лет. Он переписывался с графом П. Румянцевым, героем победы при Кагуле у Трояновой дороги (1770 год). Эхо этой славной баталии слышалось и в солдатских песнях того времени («на. дороге на Трояновой»), и, возможно, в «Слове о полку Игореве» («тропа Трояна»).

В декабре 1775 года И. Быковский получил новое назначение. Он стал архимандритом Спасо-Ярославского монастыря и ректором прославленной семинарии. В Ярославле Иоиль провел последний период своей жизни. В лице И. Быковского мы имеем дело с разносторонне образованным человеком. В его библиотеке бережно хранились сочинения Монтеня и Теренция, полные комплекты выходивших тогда периодических изданий. Об интересе Быковского к фольклору может свидетельствовать сборник народных песен, составленный в Спасо-Ярославском монастыре в 70-х годах XVIII века (ГПБ, Собр. Титова, № 2019). В 1787 году он выпустил в свет книгу «Истинна», которая содержала собрание мыслей различных авторов. В ней находятся отрывки из сочинений Ломоносова, «Живописца» Новикова, «Славянских сказок» М. Чулкова, а также из произведений Овидия, Гераклита, Вольтера, французской энциклопедии. В «Истинне» Быковский говорил о высоком назначении человека, развивал идеи просвещенного абсолютизма, обличал бесчеловечных помещиков.

О поэтическом даре Быковского хорошо знали студенты и преподаватели семинарии. Один из них писал:

Парнас, тобою украшенный,

Взирает, духом восхищен,

И как Нарцисс, собой плененный,

Стоит в весельи изумлен.

И еще:

Наук и мудрости любитель,

Отец любезнейший для всех.

Учащихся ты покровитель,

Вина, веселий и утех.

Поэт хочет,

Чтоб раздался повсюду глас:

Блажен Иоилем Парнас.

С 1788 года после закрытия Спасо-Ярославского монастыря Быковский уходит «на покой». Умер он 25 августа 1798 года.

«Слово о полку Игореве» скорее всего написано незадолго до 1791 года. Сюжет песни выбран не случайно. В предисловии к «Задонщине» Пространной редакции вспоминалось то время, когда «те бо на реке на Каяле одолеша род Афетов (то есть русских — А.3.). И оттоля Русская земля сидит невесела». Голос автора «Слова о полку Игореве» как бы звучал набатным призывом к завершению многовековой борьбы за Тмутаракань, что в конкретных условиях России 70-х — начала 90-х годов XVIII века могло означать призыв к присоединению Крыма и победоносному окончанию русско-турецкой войны.

«Слово о полку Игореве» написано примерно в ту же эпоху, когда М. Херасков создавал свою историческую поэму «Россиада» (1771—1778). Авторы обоих произведений явились зачинателями нового в России того времени жанра эпической поэзии. Но между Игоревой песнью и поэмой Хераскова были и существенные различия. Если в «Слове о полку Игореве» воспевалась Русская земля, страдавшая от княжеских свар и набегов иноплеменников, то в «Россиаде» пелись гимны «мудрому царю». Если «Россиада» была построена по образцу классических и западноевропейских национальных поэм, то источником литературной формы для «Слова» стали «Задонщина» и эпос. Если в «Россиаде» можно явственно ощутить влияние классической мифологии и галлицизмы в языке автора, то в «Слове о полку Игореве», величие которого отстаивал А. Барсов в своем трактате 1786 года, а поэтическую красоту показывал в своей песне Иван Быковский, знавший трактат Барсова, автору как бы противостоят древнерусские языческие боги и «старые словесы». Все эти различия коренились в особенностях дворянского миросозерцания М. Хераскова и в представлениях автора «Слова», вышедшего из разночинной среды.

В настоящее время у исследователей слишком мало данных, чтобы с бес-спорностью утверждать, что Игорева песнь была написана именно Быковским. Сказанное выше — только гипотеза. Не исключено, что дальнейшие поиски могут привести к открытию нового лица, которое создало этот драгоценный шедевр русской литературы предпушкинской поры, времени, когда решался вопрос о судьбах и путях создания национальной русской поэзии.

* * *

Около 1791 года текст «Слова о полку Игореве» попадает от Быковского к видному вельможе А. Мусину-Пушкину, часто посещавшему Ярославль, где находилось его имение.

Камнем преткновения для сторонников позднего происхождения «Слова о полку Игореве» являлась перекличка его с припиской 1307 года к псковскому апостолу («При сих князех... вецы скоротишася человеком»). Правда, в отличие, от приписки, в «Слове» говорится, что княжеские усобицы происходили «при Олзе Гориславличи». Как известно, отчество «Гориславич» встречается еще только в Новгородской Первой летописи, где упомянуты три Гориславича — псковичи Богуслав, Вячеслав и Гаврила (под 1229, 1232, 1240 годами), и в новгородских берестяных грамотах. Фразой выше в «Слове» рассказывается о похоронах в Киевской Софии князя Изяслава. Но по древнейшим данным князь был похоронен в Десятинной церкви, а сведение о его погребении в Софии позднего происхождения и встречается в Софийской Первой летописи.

Так вот, если сравнить «Слово» с «Задонщиной», то можно убедиться, чти текст, основанный на приписке к Псковскому апостолу, Новгородской Первой и Софийской Первой летописях, является позднейшей вставкой, разрывающем единый текст «Задонщины». Эта вставка резко нарушает и ритмическую риторику «Слова». Сделал ее А. Мусин-Пушкин, ибо в его распоряжении находилась Софийская летопись и Апостол, хранившиеся в Синодальной библиотеке (текст приписки по филологическим данным древнее аналогичного текста в «Слове»). Установлено, что именно в 1791—1792 годы А. Мусин-Пушкин работал над Синодальными рукописями. В сборнике со «Словом», судя по заголовку, среди других источников находилась Новгородская Первая летопись. Ее изучение приводит к выводу, что в сборнике помещались вырезанные в 50 — 80-х годах XVIII века листы Академического списка летописи (на одном из них и находилось отчество «Гориславич»). О том, что А. Мусин-Пушкин не брезговал вырезкой листов из чужих рукописей, сообщал один из его современников. Наконец, о работе А. Мусина-Пушкина над текстом Песни говорит и помещенное в скобках в ее начале слово «Олга» (как в издании, так и в екатерининской копии). Мысль его, следовательно, и в этом случае обращалась к Олегу Святославичу.

Вторая вставка, связывающаяся также с именем А. Мусина-Пушкина, — замечание о чаге и кощее («Аже бы ты был, то была бы чага по ногате, а кощей по резане»). Она также разрывает единый текст «Слова» и нарушает его ритмический склад. «Резана» северная, а не южнорусская денежная единица. В новом законодательном памятнике XII века Пространной редакции Русской Правды она не встречается. Однако ее, причем вместе с ногатой, можно найти в издании этого кодекса, осуществленном Мусиным-Пушкиным («полоть или две ногаты, а в среду резана»). Сюда резана попала из Краткой редакции Русской Правды, по которой правился текст издания. Русскую Правду А. Мусин-Пушкин издал в 1792 году, то есть в том самом году, когда в печати появилось первое, еще очень глухое известие о «Слове о полку Игореве». Наконец, третья вставка в «Слове» содержит обращение к «Тмутараканскому блъвану» («и тебе, Тьмутараканьскый блъванъ»). Речь идет о так называемом Тмутараканском камне с надписью князя Глеба 1068 года, подлинность которой внушала сильные опасения видному археологу А. Спицыну. Камень был открыт все в том же 1792 году и явился решающим доказательством в пользу таманского местоположения Тмутаракани, которое обосновывал А. Мусин-Пушкин в 1794 году в специальном исследовании.

Все вставки в текст «Слова» преследовали одну цель — придать тексту памятника большую историческую достоверность¹. Итак, А. Мусин-Пушкин, придворный историограф Екатерины II, около I791 — 1792 годов решил выдать Игореву песнь за древнерусское сочинение. Толчком к его решению могло послужить то обстоятельство, что в 1791 году в печати появилось три перевода «древнешотландской поэмы» — песен Оссиана. «Слово» было переписано полууставом и включено в сборник, составленный из хронографа² редакции 1617 года, «Девгениева деяния», похищенных листов Новгородской Первой летописи и двух статей из сборника с «Задонщиной» (Повесть об Акире и Сказание об Индийской земле). Однако до смерти Быковского Мусин-Пушкин не решался опубликовать это произведение и показывал в узком кругу лишь свой перевод «Слова». Когда Екатерина II затребовала себе копию со «Слова», то Мусин-Пушкин ни.словом не обмолвился ни в комментарии, ни в переводе, ни в послесловии, что речь идет о древнерусской песне (хотя в других переводах он об этом прямо писал). Перевод даже был сформулирован так, что читатель мог подумать, что перед ним обычная поэма XVIII века на древние сюжеты («Коль прилично нам, братцы, представить древним слогом жалостную повесть»).

¹ Подробнее см.: А. А. Зимин, Приписка к Псковскому апостолу 1307 года и «Слово о полку Игореве», «Русская литература», 1966, № 2, стр. 60—74.

² хронографы—сводные обзоры всеобщей истории, распространенный в Российском государстве в XV—начале XVIII века.

Только после смерти И. Быковского А. Мусин-Пушкин приступил к изданию «Слова», пригласив для этой цели Н. Бантыша-Каменского и А. Малиновского. Но вот еще странное на первый взгляд обстоятельство. Фактически граф устранился от непосредственного участия в издании. Всю работу осуществлял даже не Н. Бантыш-Каменский (он знал лично Иоиля и позднее упорно молчал о происхождении «Слова»}, а недостаточно сведущий в древних рукописях А. Малиновский (кстати, именно его и Р. Тимковского в 1817 году удалось ввести в заблуждение известному фальсификатору Бардину, продавшему обоим поддельные рукописи «Слова»). Самоустранение графа от издания «Слова» наводит исследователя на мысль о том, что А. Мусин-Пушкин в случае разоблачения мистификации хотел оставить за собой возможность представить все дело как результат заблуждения А. Малиновского. В автобиографии 1813 года А. Мусин-Пушкин, перечисляя все свои заслуги перед отечественной наукой, не счел возможным даже упомянуть ни о находке, ни об издании «Слова».

В 1800 году «Слово о полку Игореве» увидело свет.

Так закончилась удивительная история создания и публикации этого замечательного памятника русской литературы.

* * *

Мы попытались предельно сжато изложить читателю результаты наших разысканий об источниках, времени создания и творце «Слова о полку Игореве»¹. Автор отчетливо сознает гипотетичность ряда его построений, но хочет надеяться, что его исследование поможет окончательному решению трудных вопросов истории текста «Слова о полку Игореве».

«Слову о полку Игореве» суждено было сыграть выдающуюся роль в развитии жанра русской героической поэзии. «Песня о вещем Олеге» и «Полтава» Пушкина, «Песня о купце Калашникове» и «Бородино» Лермонтова, исторические песни Л. Мея и героические баллады А.К. Толстого продолжили традицию автора песни о походе Игоря. «Слово о полку Игореве» — драгоценный памятник литературы и передовой общественной мысли конца XVIII века, яркое свидетельство общности культурных традиций братских русского, украинского и белорусского народов. По силе своего эмоционального воздействия и поэтического мастерства оно может быть сравнимо только с горными вершинами русской литературы всех времен. Поэтому оно всегда будет волновать сердца читателей всего мира и привлекать к себе пытливые взоры исследователей.

¹ Рамки журнальной статьи не позволяют ни сколько-нибудь обстоятельно обосновать изложенные в ней положения, ни ответить оппонентам, неоднократно выступавшим в печати по спорным вопросам. Все это сделано в рукописи книги «Слово о полку Игореве» (45 п. л.), подготовленной автором к печати.

СТАРЫЕ МЫСЛИ, УСТАРЕЛЫЕ МЕТОДЫ

(ОТВЕТ А. ЗИМИНУ)

Прошло уже более четверти столетия с того времени, как в Париже вышла печально известная книга А. Мазона «Le Slovo d'Igor», вызвавшая недоумение и возмущение во всем мире. Ученые разных стран, самых разных политических убеждений (вплоть до русских эмигрантов) приняли участие в полемике с А. Мазоном и показали, что его попытки возродить скептическую школу Каченовского являются покушением с негодными средствами.

А. Зимин решил обновить научно несостоятельную гипотезу А. Мазона, считавшего «Слово о полку Игореве» написанным в конце XVIII века в подражание «Задонщине».

Научная общественность вправе ожидать от нового сторонника старых взглядов, во-первых, новых аргументов, нового исследования, новых фактов, а во-вторых, честной и смелой полемики со своими научными противниками. К величайшему удивлению и сожалению, автор решительно уклоняется от полемики, от научного спора с теми специалистами, в область которых он вторгся.

В 1962 году девять крупнейших советских специалистов по истории русской литературы XI — XVIII веков выпустили солидную книгу, подводящую итоги научному разгрому гипотезы А. Мазона ¹.

Спустя полтора года, имея достаточно времени для ознакомления с этой книгой, А. Зимин выступает с работой «Слово о полку Игореве. Источники. Время создания. Автор»

¹ «Слово о полку Игореве памятник XII века», Изд. АН СССР, М. - Л. 1962.

(1963), в которой он не разбирает аргументов своих оппонентов, а лишь вскользь упоминает отдельные положения ¹.

Рукопись А. Зимина вызвала серьезную критику на дискуссии, состоявшейся в Академии наук в мае 1964 года. Здесь выступили тридцать два человека, из которых только пятеро (В. Вилинбахов, А. Клибанов, В. Кобрин, Я. Лурье и А. Монгайт) поддержали отдельные положения А. Зимина².

Однако ни в заключительном слове, ни позднее, после опубликования отчета о дискуссии, А. Зимин не остановился на основных возражениях, сделанных ему литературоведами, лингвистами-славистами, лингвистами-тюркологами, историками, археологами.

В статье, помещенной в этом номере журнала «Вопросы литературы» А. Зимин умалчивает о статье Ф. Приймы, о статье Л. Гумилева, о рецензиях на извлеченный А. Мазоном из архива «труд» М. Успенского, о новых работахамериканского слависта Р. Якобсона.

Но самым невероятным и необъяснимым, с точки зрения научной этики, является уклонение А. Зимина от ответа коллективу авторов, написавшему монументальное исследование о «Задонщине» и «Слове о полку Игореве», то есть о краеугольном камне гипотезы Мазона — Зимина³.

¹ К сожалению, работа А. Зимина напечатана только на ротапринте в ко­личестве ста экземпляров, и, хотя на ней нет пометки «на правах рукописи». ограниченность тиража делает неэтичными ссылки на эту работу и прямую по­лемику с ним.

² Отчет о дискуссии опубликован: «Обсуждение одной концепции о вре­мени создания «Слова о полку Игореве»—«Вопросы истории», 1964, № 9, стр. 121—140.

³ «Слово о полку Игореве» и памятники Куликовского цикла. К вопросу о времени написания «Слова», «Наука», М.—Л. 1966, 619 стр.

А. Зимину можно было бы подождать с публикацией своей статьи, если он еще не подготовил ответа на этот убийственный для его построений том, являющийся результатом многолетних работ и учитывающий все текстологические и общие построения А. Зимина.

Выступать же в печати, делая вид, что книги не существует, не удостаивая ее внимательного разбора, по меньшей мере своеобразный способ утверждения своего мнения.

Умалчивая о работах, развенчивающих его исторические приемы и выводы, А. Зимин пытается вернуть нас во вчерашний день науки и, что самое странное, объявить взгляды Каченовского, Мазона и свои новаторскими, выступая против «традиционных взглядов».

Нам остается надеяться, что невнимательность к доказательствам своих оппонентов А. Зимин компенсирует отточенностью и обоснованностью своих собственных доказательств; надо полагать, что для краткого изложения своих взглядов в статье им отобраны наиболее непреложные факты, наиболее неотразимые аргументы, основанные на новом исследовании вопроса.

Посмотрим.

* * *

Первый вопрос, на который должен был бы ответить А. Зимин, это вопрос о причинах подделки в 1767—1791 годах. Расценивая «Слово о полку Игореве» как произведение героическое, А. Зимин попадает в странное положение: екатерининская Россия одерживает одну победу за другой, оттесняя турок и татар из степей, основывая Новороссию и побеждая турок на Дунае. А в это время, желая прославить успехи русского оружия, ярославский архимандрит И. Быковский сочиняет невероятно сложным путем стилизованную поэму о поражении русских в степи 600 лет тому назад, выбрав в герои второстепенного северского князя.

У И. Быковского, если принять гипотезу А. Зимина, был более простой путь, — ведь по его предположению И. Быковский был единственным из русских образованных людей, обладавшим тогда драгоценной рукописью «Задонщины», воспевавшей именно победу над татарами в 1380 году. Свой замысел прославить победу «старыми словесы» И. Быковский мог бы выполнить путем публикации «Задонщины», тем более что в этой поэме упоминались Кафа и Тырнов, где и в XVIII веке велись сражения с татарами и турками. И. Быковский, по воле А. Зимина, предпочел в честь побед воспевать поражение.

Мало того, наделив И. Быковского уникальной рукописью в своей собственной редакции, А. Зимин сам же и лишает его этого сокровища, — ни в ярославской библиотеке, ни в библиотеке А. Мусина-Пушкина «Задонщины» не было. Куда же дел рукопись И. Быковский после того, как он превратил «Задонщину» в «Слово о полку Игореве»?

Не считает ли А. Зимин странным, что И. Быковский написал поэму, являвшуюся «горной вершиной русской литературы» XVIII века, таким языком, которого не понимал как следует ни один из его современников?

Как примирить страстный призыв «Слова» к единению русских феодальных князей XII века с тем, что это сочинялось в условиях централизованной абсолютистской империи, где надобности в таком призыве давно уже не было?

Единственный ответ, который может дать А. Зимин на вопрос о причинах появления такой несуразной (с точки зрения читателей XVIII века) стилизации, это тот же самый ответ, который дал в свое время А. Мазон, — оправдание внешней политики Екатерины II ¹.

¹ См.: A. Mazon, Le Slovo d-Igor, Paris, 1940. pp. 71—76.

Далее своего учителя А. Зимин не продвинулся.

* * *

Рассмотрим подробно один из разделов статьи А. Зимина, чтобы выяснить глубину исследовательской разработки им источников. Хронологически первым является раздел о летописях, сообщающих сведения о походе 1185 года.

Главная методическая ошибка А. Зимина в потребительском, а не источниковедческом подходе к летописям, вытекающем из презумпции подложности «Слова о полку Игореве».

А. Зимин считает, что И. Быковский для создания «Слова» пользовался тремя летописями: Ипатьевской, Кенигсбергской и Никоновской. Из Никоновской фальсификатором взято только одно (!) слово—имя разбойника Могуты (1008 год) — и превращено в поэме в название народа «могуты». В «Слове» упоминается семь загадочных народов, служивших Ярославу Черниговскому; откуда взяты имена остальных шести, А. Зимин не знает, а только для одного будто бы понадобилась Никоновская летопись, из которой ничего более не взято.

Кенигсбергская (Радзивиловская) летопись понадобилась И. Быковскому, по мысли А. Зимина, затем, чтобы ввести в плач Ярославны слова о зное во время битвы: «В поле безводне жажею имь лучи съпряже...» О том, что в мае месяце в южной безводной степи было жарко, можно было знать, и неe заглядывая в летопись. Даже в Новгороде, по дендрологическим данным, лето 1185 года было действительно засушливым, что сказалось на годичных кольцах древесины XII века из раскопок¹.

В «Слове о полку Игореве» и в другом месте косвенно говорится об этом: «А древо на бологом листвие срони», — ранний листопад — следствие весенней засухи. Откуда же мог знать Быковский в 1770-е годы о сроках листопада 1185 года?

Второй раз Радзивиловская летопись понадобилась будто бы для того, чтобы сочинитель мог ввести в поэму два солнечных затмения — до похода и во время похода.

Здесь целый ряд несуразиц. Во-первых, двух затмений подряд на протяжении одной недели никогда не бывает, и это образованный Иоиль несомненно знал. Во-вторых, человек, пользующийся одновременно Радзивиловской и Ипатьевской летописями, должен знать, что поход начался 23 апреля, а затмение (единственное) произошло 1 мая 1185 года, что подтверждено и астрономами. Зачем же заставлять своего литературного героя совершать нелепости и писать о двух солнечных затмениях?

Торопливость А. Зимина в подборе любых, кажущихся ему доказательными, данных привела к тому, что он совершил непростительную источниковедческую ошибку, — ведь вопрос о «двух затмениях» давно уже решен: в 1887 году А. Соболевский выяснил, что в ветхой рукописи «Слова о полку Игореве», с

Дата добавления: 2015-08-13