Глава 3. Идентификационная парадигма национальной идеи в России 30-50-х годов XIX века

§1. Исторические условия, определившие смену парадигмы

национальной идеи

Восстание декабристов, смена императора, две революции в Европе, провозглашение независимости Греции, кавказская война 1817 – 1864 годов, проигранная крымская война явились основными историческими событиями второй четверти девятнадцатого века. Вызов времени на преобразование России, брошенный в 1812 году, остался без ответа. Более того, Николай I всеми силами стремился не замечать вызова, все конституционные программы и проекты, включая бумаги Сперанского, были запечатаны в конверты и убраны в подвалы царского дворца, чтобы никто не смог их прочитать, имена декабристов запрещалось упоминать публично. Всю жизнь Николай I оставался верен своим словам: "Революция на пороге России, но, клянусь, она не проникнет в нее, пока я буду императором". Согласие с позицией царя ярко выражено в речи графа Уварова, произнесенной в 1835 году. "Мы, т.е. люди XIX века, – говорил Уваров, – в затруднительном положении; мы живем среди бурь и волнений политических. Народы изменяют свой быт, обновляются, волнуются, идут вперед. Но Россия еще пока девственна и не должна вкушать, по крайней мере, теперь еще, сих кровавых тревог. Надобно пробудить ее юность и тем временем воспитать ее. Вот моя политическая система. Если мне удастся отодвинуть Россию на 50 лет от того, что готовят ей теории, то я исполню мой долг и умру спокойно... Пусть называют меня обскурантом, государственный человек должен стоять выше толпы".[1]

Николай I, по мнению современников, "солдат по призванию, солдат по образованию, солдат по наружности и по внутренности " упорно и последовательно воплощал в жизнь страны принцип "не рассуждать, а исполнять". Армия для императора стала не только инструментом власти, но и идеалом общественной организации. Окружение царя состояло в основном из немецких дворян, главным образом, из Прибалтики. Свое предпочтение немцам Николай I объяснял так: " Русские дворяне служат государству, а немецкие мне".

Горечь и сожаление звучат в словах историка Сергея Соловьева, когда он описывает эпоху Николая I. "Николай I, – писал ученый, – инстинктивно ненавидел просвещение, как поднимающее голову людям, дающее им возможность думать и судить, тогда, как он был воплощенное "не рассуждать!" При самом вступлении его на престол враждебно встретили его на площади люди, и эти люди принадлежали к самым просвещенным и даровитым, они все думали, рассуждали, критиковали, и следствием этого было 14 декабря.

По воцарении Николая просвещение перестало быть заслугою, стало преступлением в глазах правительства; университеты подвергались опале, Россия предана была в жертву преторианцам; военный человек, как палка, привыкший не рассуждать, но исполнять и способный приучить других к исполнению без рассуждений, считался лучшим, самым способным начальником везде... Фрунтовики воссели на всех правительственных местах, и с ними воцарилось невежество, произвол, грабительство и всевозможные беспорядки. Все делалось напоказ, во внешность и внутреннее развитие остановилось". [2]

Да, застой, гниение были главными характеристиками эпохи Николая I, бесславно завершившейся разгромом в крымской войне, но умственная жизнь России не остановилась с гибелью ее лучших умов. Ответы на вызов времени не менее достойно, чем их предшественники, дали представители следующего поколения сынов России. Один из главных вопросов времени, который нельзя было задать вслух, звучал, тем не менее, пронзительно, обжигая сердца и ум. Почему случилась трагедия 14 декабря? В чем главный урок декабризма? И хотя вслух имя декабристов никто не называл, все что писалось и говорилось в это время, было ответом на этот вопрос. Первым, кто не выдержал молчания, и попытался ответить на роковой вопрос, был П. Я. Чаадаев, сам в прошлом декабрист.

В "Философических письмах", в "Апологии сумасшедшего" Чаадаев дал свой ответ, утверждая, что мы не способны реализовать западные ценности права, свободы, долга, конституции. Неудача восстания не была случайностью, потому что Россия – не Запад. Мы безнадежно отстали, сошли с магистрального пути развития и движемся в тупик с неизбежностью. Единственный выход для России – осознание этой истины и скорейшее возвращение на исторический путь. Идеалы свободы и конституции на Западе имеют корни в историческом бытии народа, закреплены в традиции, чего совершенно лишена Россия.

" Внутреннего развития, естественного прогресса у нас нет, – говорит Чаадаев, – прежние идеи выметаются новыми, потому что последние не вырастают из первых, а появляются у нас откуда-то извне. Мы воспринимаем идеи только в готовом виде; поэтому те неизгладимые следы, которые отлагаются в умах последовательным развитием мысли и создают умственную силу, не бороздят наших сознаний".[3]

Утверждая, чтосамой глубокой чертой нашего исторического облика является отсутствие свободного почина в нашем социальном развитии, Чаадаев делает окончательный вывод: "Настоящая история народа начнется лишь с того дня, когда он проникнется идеей, которая ему доверена и которую он призван осуществить, и когда начнет выполнять ее с тем настойчивым, хотя и скрытым инстинктом, который ведет народы к их предназначению. Вот момент, который я всеми силами моего сердца призываю для моей родины, вот какую задачу я хотел бы, чтобы вы взяли на себя, мои милые друзья и сограждане".[4] Таким образом, по Чаадаеву, идеи, которые распространены в российском просвещенном обществе, есть лишь преходящая интеллектуальная мода, они поверхностны, поскольку народ не участвует в жизни этих идей. Какими бы прекрасными и правильными они ни были, им не суждено осуществиться.

В приведенных рассуждениях, бесспорно, сказывается, признаваемое многими авторами, влияние немецкой классической философии на взгляды Чаадаева. Например, понимание народа как воплощение народного духа, рассмотрение народного духа как момента саморазвивающейся субстанции – абсолютного духа, определяющего и творящего историю, характерно для Гегеля. Так, Гегель писал: "История есть путь освобождения духовной субстанции – деяние, посредством которого абсолютная цель мира осуществляется в ней. Дух, первоначально существующий только в себе, приводит себя к сознанию и самосознанию и тем самым к раскрытию и действительности своей в-себе-и-для-себя-сущей сущности, становясь в то же время и внешне-всеобщим – мировым духом. Поскольку это развитие существует во времени и в наличном бытии, тем самым, представляя собой историю, постольку ее единичные моменты и ступени суть духи отдельных народов. Каждый такой дух как единичный и природный в некоторой качественной определенности имеет своим назначением заполнение только одной ступени и осуществление только одной стороны всего деяния в целом".[5] Опираясь на гегелевский подход, безжалостный приговор выносит Чаадаев России. У нее не было и нет истории; попытка включиться в исторический процесс, предпринятая Петром, провалилась, и 14 декабря последнее тому подтверждение. "Чтобы заставить себя заметить, – с горечью восклицает Чаадаев, – нам пришлось растянуться от Берингова пролива до Одера. Когда-то великий человек вздумал нас цивилизовать и для того, чтобы приохотить к просвещению, кинул нам плащ цивилизации; мы подняли плащ, но к просвещению не прикоснулись. В другой раз другой великий монарх, приобщая нас к своей славной судьбе, провел нас победителями от края до края Европы; вернувшись домой из этого триумфального шествия по самым просвещенным странам мира, мы принесли с собой одни только дурные понятия и гибельные заблуждения, последствием которых была катастрофа, откинувшая нас назад на полвека. В крови у нас есть что-то такое, что отвергает всякий настоящий прогресс. Одним словом, что бы там ни говорили, мы составляем пробел в порядке разумного существования".[6]

Главная причина трагедии, по Чаадаеву, – непросвещенность России, непросвещенность знати, непросвещенность народа. Непросвещенность как неспособность создавать идеи самим, идеи свои и для собственного пользования. Просвещенность, по Чаадаеву, – это жизнь с помощью идей, осознание своей жизни, объяснение и стремление к определенной цели. Жестокая, доходящая до крайности отповедь России, предпринятая Чаадаевым, могла иметь только одно оправдание – искренность автора, в которой Чаадаев стремился убедить своих приверженцев. "Прекрасная вещь – любовь к отечеству, – оправдывается Чаадаев, – но есть еще нечто более прекрасное – это любовь к истине. Любовь к отечеству рождает героев, любовь к истине создает мудрецов, благодетелей человечества. Любовь к родине разделяет народы, питает национальную ненависть и подчас одевает землю в траур; любовь к истине распространяет свет знания, создает духовные наслаждения, приближает людей к Божеству".[7]

Заявления Чаадаева вызвали бурю негодования в обществе, многие выказывали непонимание и враждебность, так что Чаадаеву часто приходилось объясняться. "Больше, чем кто либо из вас, поверьте, – говорил Чаадаев, – я люблю свою страну, желаю ей славы, умею ценить высокие качества моего народа, но я не научился любить свою родину с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами... Я люблю мое отечество, как Петр Великий научил меня любить его".[8]

В настоящее время оценки деятельности П. Я. Чаадаева достаточно противоречивы. Известны, например, суровые слова Николая Ивановича Ульянова о Чаадаеве. "Нет большего самозванства в истории русской мысли", – говорит о нем известный на Западе историк, представитель "второго поколения" русской эмиграции. [9] В своей статье он рисует отталкивающий образ П. Я. Чаадаева: "Никогда никакой жизни, – пишет о нем Н. И. Ульянов, – этот рано облысевший бесполый юноша не знал и, видимо, гордился "царственным презрением к эмпирической действительности". Жил он в "истинном" мире идей, и если до чего-нибудь "дошел", то только умозрительным путем". [10] По мнению Н. И. Ульянова, историософия Чаадаева – не от великого гнева, порожденного великой любовью, а от великого презрения. Не об исцелении прокаженного в ней идет речь, а об изгнании его в пустыню. "Если прав Бердяев, – полагает Н. И. Ульянов, – что ответственность за себя и ответственность за отечество имеют один и тот же моральный корень, то этого корня у Чаадаева не было... его не было у всего русского либерализма, чьим кумиром сделался Чаадаев".[11] Русский либерализм, делает вывод Н. И. Ульянов, нападал "не на русские порядки, а на саму Россию". И, к сожалению, ненависть к России русские либералы очень часто принимали за истинную любовь к отечеству".

Схожую, но не столь суровую оценку творчеству П. Я. Чаадаева дает другой исследователь П. В. Кузнецов. [12] Сравнивая Чаадаева с Владимиром Соловьевым, П. В. Кузнецов пишет: "Оба они очень схожи в своем универсализме, беспочвенности и католических симпатиях. Но в отличие от вечного странника Соловьева, бездомного и безбытного, менявшего страны и континенты так же часто, как и многие свои взгляды, Чаадаев был "басманным домоседом" и монодеистом, десятилетиями жившим в своем флигеле у Левашовых и повторявшим, в сущности, одно и то же".[13] "Именно такой человек, – продолжает П. В. Кузнецов, – аристократ, пишущий на идеальном французском языке (достаточно вдуматься в тот факт, что основой его корпус сочинений для русского читателя написан по-французски!), капризный барин, порицающий рабство, но существующий исключительно благодаря ему и безжалостно распродающий крестьян в случае необходимости, нарцисс, плененный собственным мышлением, – и мог быть "первым русским философом".[14]

Тарасов Б. Н. в своем исследовании о П. Я. Чаадаеве, подчеркивая глубину и противоречивость, как натуры самого философа, так и его творчества, тем не менее, утверждает его безусловную значимость. Вслед за О. Э. Мандельштамом он повторяет: "След, оставленный Чаадаевым в сознании русского общества, такой глубокий и неизгладимый, что невольно возникает вопрос: уж не алмазом ли проведен он по стеклу?"[15]

Несмотря на неоднозначность прошлых и современных оценок личности П. Я. Чаадаева, можно утверждать, что страстность Чаадаева, его блистательная эрудиция и острый, как кинжал, ум создали систему взглядов, которая не могла оставить современников равнодушными. Обличительные фразы, уничижительные оценки звучали как вызов на дуэль. Действительно, это был выстрел, который вывел общество из оцепенения.

На наш взгляд, неудачная попытка политических реформ в России по западному образцу в начале века была главной причиной того, что национальное самосознание в поисках причин неудач обратилось к проблеме отличий национального бытия России от западного. В результате проведенных исследований была обнаружена необходимость идентификации России в качестве самостоятельного субъекта мирового исторического развития. Категория свободы, которая была основной в рамках политической парадигмы, перемещается на периферию исследований; центр национального самосознания занимает идентификационная ось: Россия-Запад. Определение фундаментальных черт национального бытия России, отличающих нас от Запада, становится главной задачей социальных субъектов, формирующих содержательный план национальной идеи. По нашему мнению, в качестве таких субъектов выступили группы русской интеллигенции: славянофилы, западники и консерваторы – представители официальной позиции государственной власти.

[1] Галактионов А.А., Никандров П.Ф. Русская философия IX-XIX веков. Л.: Изд-во Лен. ун-та, 1989. С.241.

[2] Хрестоматия по истории СССР (1682-1856 гг) М.: Просвещение, 1953. –Т.2. С. 661-662.

[3] Чаадаев П.Я. Соч. – М.: Правда. 1989. С.21.

[4] Чаадаев П.Я. Указ. соч. С.145.

[5] Гегель. Энциклопедия философских наук: В 3 т. М.: Мысль, 1977. –Т.3. – С. 365-366.

[6] Чаадаев П.Я. Указ. соч. С.25-26.

[7] Чаадаев П.Я. Указ. соч. С.140.

[8] Чаадаев П.Я. Указ. соч. С.149-150.

[9] Ульянов Н.И. Басманный философ // Вопросы философии. –1990. –№ 8. – С.75.

[10] Ульянов Н.И. Указ. соч. С. 77.

[11] Ульянов Н.И. Указ. соч. С.86.

[12] Кузнецов П.В. Метафизический нарцисс: П.Я. Чаадаев и судьба философии в России //Вопросы философии. –1997. –№8. –С.175-190.

[13] Кузнецов П.В. Указ. соч. С.177.

[14] Кузнецов П.В. Указ. соч. С. 178

[15] Тарасов Б.Н. Чаадаев М.: Молодая гвардия, 1990. С.79.

Дата добавления: 2015-08-13