Глава 20. В следующие несколько дней мы почти не разговаривали

В следующие несколько дней мы почти не разговаривали. Да и о чём говорить, когда всё сказано. Лишь раз Гхажш сказал, что нам пора спускаться с гор и идти на восток, в степь, чтобы с юга обойти Квет-Лориэн. Он назвал его Серебряным бором.

Постепенно меж нами установилось то разделение труда, какое всегда бывает у долго путешествующих путников. Добыча пищи легла на Гхажша, а я занимался её приготовлением и устройством ночлега. Только костёр Гхажш сначала разводил сам, не доверяя мне это тонкое дело. Хитрость состоит в том, чтобы не было видно ни огня, ни дыма. Для этого костёр разводят в земляной ямке, соединив её с неглубокой канавкой. Тогда пламени не видно, а по канавке к огню хорошо поступает воздух. Чтобы не было дыма, для дров надо искать сухой хворост или валежник. Если всё сделано правильно, то такой костёр можно обнаружить только вблизи. По запаху. Если стоишь с подветренной стороны.

Первое время трудностей с дровами не было, потому что вблизи Гор степь усеяна пятнышками небольших рощиц, в них-то мы обычно и останавливались на ночлег. Останавливались засветло: Гхажш сказал, что загонять себя без крайней нужды ни к чему. Выбрав место для привала, он сбрасывал сбрую и, прихватив лук, уходил на охоту и поиски воды, оставив мне заботу о дровах и палатке.

Лук и стрелы Гхажш сделал ещё в горах то ли из клёна, то ли из ясеня. Эта гнутая палка с тетивой слабо напоминала боевое изделие огхров, да и стрелы летели не одинаково, а каждая по-особенному, но он довольно быстро приспособился и научился попадать из своего самодельного лука в сурка на тридцать шагов и почти никогда не возвращался без добычи.

К моему удивлению, сурчатина оказалась не только съедобной, но даже вкусной, напоминая жирную курятину. «А чего удивляться, – ответил как-то Гхажш, когда я выразил это удивление вслух. – Сурок не свинья, всякой гадости жрать не будет, потому и мясо вкусное».

За свинью я немного обиделся, потому что в Тукборо никогда не кормили свиней «гадостью», да и бекон, по моему мнению, пища очень даже неплохая.

Когда я как-то раз пожалел, что сухари давно кончились, Гхажш объявил привал на день и утром ушёл, прихватив обе сухарные сумки, из которых мы давно уже вытрясли даже сухарную пыль. Вернулся он к полудню с сумками полными зерна незнакомых мне диких злаков. «Сурочью нору разрыл», – пояснил он и предъявил сурка, наверное, бывшего хозяина этих запасов. Остаток дня провели за дроблением зерна и изготовлением пресных лепёшек. Не очень-то лёгкая работа, я Вам скажу, когда под руками нет даже простенькой ручной мельницы, и зерно приходится дробить с помощью кугхри в наскоро выстроганном Гхажшем липовом корытце. Вместо муки получается мелкое зерновое крошево вперемешку с такой же мелкой деревянной стружкой, и лепёшки выходят сухими и ломкими. Но вкусными. Особенно, с похлёбкой из сурчатины, тех же зёрен и разных трав.

Похлёбку Гхажш исхитрился сварить в большом берестяном стакане, вроде того, в каком в начале плена мне давали травяной отвар. У нас, у обоих, нашлись такие. Я думал, что стакан сгорит в костре. Но ничего не случилось. Стакан, наполненный водой до краёв, стоял в самой середине огненного жара, весело булькал, расплёскивал на уголья кипяток и гореть не собирался. Только закоптился сильно.

После многодневной еды всухомятку пить обжигающе горячий густой взвар – это было восхитительно.

В общем, мы не голодали. Мой животик, правда, не вырос вновь, но зато сам я изрядно вытянулся и стал шире в плечах. И не только я. Но если для меня это не было неожиданностью, то Гхажш был сильно удивлён последствиями употребления питья энтов. Само питьё кончилось ещё в горах, но действие его отнюдь не прекратилось. Мы оба довольно быстро росли, это можно было заметить по множеству мелочей. «Ничего не понимаю, – сказал однажды Гхажш, скинув вечером сапоги и разглядывая намозоленные ноги. – То ремни приходится удлинять, то волчанка жмёт по бокам, теперь сапоги стали тереть». Когда я рассказал ему о питье энтов, он удивился и посетовал, что дома его теперь не узнают, а всю одежду придётся шить заново. Но мне показалось, что он не очень печалился.

В конце концов, сапоги ему пришлось снять. Зато мне они пришлись почти впору. Правда, я не сразу научился правильно наматывать на ноги куски ткани, предназначенные впитывать пот и беречь ноги от истирания. Две запасных пары этих тряпок тоже нашлись в наследстве Урагха. Один вечер, проведённый в упражнениях под наблюдением Гхажша, несколько привалов в пути на следующий день, и я перестал об этом задумываться. Необходимому в походе учишься быстро.

Себе Гхажш изготовил постолы из сурочьих шкур, вроде тех, что он сделал для меня в горах.

Так мы и шли. Когда отошли от гор достаточно далеко, и началась сухая степь, без единого деревца, пришлось забрать немного севернее, ближе к Серебряни. По её берегу росли деревья и встречались рощицы. Но очень близко к реке мы не подходили. Держались так, чтобы она была лишь видна вдали, потому что Гхажш опасался лориэнских остроухих. «Говорят, они нынче не те, что в былые времена, – сказал он. – Их осталось мало, и они почти не показываются из леса, тем более на этом берегу. Но получить отравленную стрелу в спину от какого-нибудь случайного придурка я не хочу. Идти южнее нам тоже нельзя. В этих местах часто бывают конееды. В голой степи мы от них не уйдём». Пришлось красться по границе заросшей кустарником речной поймы и пересохшего поля. И лишь когда миновали громаду темнеющего на другом берегу Серебряни леса и изрядно от него удалились, лишь тогда приблизились к берегу и пошли вдоль русла. Это было удобно, потому что Серебрянь течёт в этих местах почти точно на восток. А когда за окоёмом скрылись даже верхушки эльфийского леса, Гхажш объявил, что дальше мы поплывём. «Ноги мы ещё успеем убить, – примерно так он выразился. – Лучше плохо плыть, чем хорошо идти. Раз вода течёт, пусть для нас поработает».

У меня эта мысль восторга не вызывала. Я не из тех хоббитов, что боятся даже подходить к воде. Мы, Туки, слывём в Хоббитоне отчаянными головами. Но виданное ли дело, использовать воду вместо пони? Не знаю никого из хоббитов, кроме Брендибэков, ясное дело, кто решился бы на такое. Я немного поспорил с Гхажшем, привёл множество разумных, на мой взгляд, доводов, почему нам лучше идти пешком, но Гхажш лишь хмыкнул и спросил: «Через Великую реку ты тоже пойдёшь как посуху?» На это я не нашёл, что возразить и пришлось смириться. В конце концов, плавали же оба моих деда на лодках, и ничего с ними не случилось.

Правда, они-то плавали на изделиях эльфов. А то, что сотворил Гхажш, трудно было назвать лодкой. Скорей, вязанкой камыша и хвороста. Да и на её изготовление ушёл целый день.

Я в работе участвовал в качестве подмастерья. Подай, принеси, отрежь, отруби и прочая работа, которая ума и умения не требует. Всё важное Гхажш делал сам. То есть вязал снопы. Вся лодчонка представляла собой связку камышовых снопов разного размера. Только на днище Гхажш пустил тонкие связки хвороста и ивовых прутьев. «Для прочности», – пояснил он. Работа, действительно, была непростая, потому что в конце получилось нечто, и в правду, похожее на лодку или, скорее, челнок, футов двенадцати длиной и трёх шириной. Потом мы ещё стянули между собой концы лодки-вязанки двойным шнуром, так что её выгнуло, как лук, вставили между шнурами палки-распорки и обтянули всё это дело обоими сшитыми вместе буургха. Их Гхажш обмазал снаружи цветной жирной грязью для боевой раскраски, а грубый, внакрой, шов, над которым мне пришлось трудиться полдня, особенно тщательно. И не только снаружи, но ещё и изнутри. Краска ушла вся. И Гхажш не поленился застрелить очередного сурка, чтобы растопить жир и обработать шов ещё раз.

Когда мы спустили это сооружение на воду, оно, к моему удивлению, не утонуло, а легко закачалось на поверхности речной заводи. Издалека и Вы бы приняли эту хворостяную вязанку за настоящую лодку. То, что днище лодки – из камыша и хвороста, а борта – из ткани, так издалека этого не видно. Главное – лодка не только держалась на воде сама, но и уверенно держала нас обоих. Весь первый день, когда мы плыли на ней, я изрядно трусил. Да что там плыть, я садиться-то в нее изрядно опасался. Но не может же Взломщик дрожать от страха на глазах у своего нанимателя. Пришлось притвориться смелым. И я не пожалел. Лодка не утонула, не перевернулась и даже не протекала. Почти.

Не скажу, что на ней мы за день проплывали расстояние большее, чем проходили до того. Течение на Серебряни небыстрое, да и Гхажш не рисковал без вёсел, с одним шестом, отходить далеко от берега, но теперь каждый дневной переход отнимал у нас намного меньше сил. Я даже начал ощущать удовольствие от тихого покачивания на волнах и ленивого разглядывания медленно проплывающих мимо берегов.

Мы и Андуин переплыли на этой «лодке»! Хоть это и нелегко далось, потому что грести «кротовьей лапой» – небольшое удовольствие. Ветер над Андуином нагонял волны, едва ли не выше борта нашего кораблика, и заставил меня поволноваться. Когда я почувствовал под ногами левый берег Великой реки, как-то само собой вздохнулось с облегчением. А Гхажш только посмеялся и принялся снимать с лодки буургха и шнуры. «Всё, – сказал он. – Теперь до самого Лихолесья можно ни от кого не прятаться. Конееды на этот берег не переходят». Но беспечность – удовольствие недешёвое.

Степь коварна, она только кажется пустой. Тем более вблизи Реки. Я говорю не о всяческой живности, которой у воды живёт предостаточно. Не звери опасны для одиноких путников. Люди.

Мы шли по дну огромного, тянущегося на многие мили оврага. Гхажш выбрал эту дорогу, потому что в это время года солнце ещё не иссушило текшего в овраге ручейка. Ручей то ли чудом сохранился от весеннего снеготаяния, то ли был посланцем родника где-то в дальних верховьях оврага. Для нас главным было то, что не приходилось тратить время на поиски воды, а это нелегко в степи летом. К тому же склоны оврага заросли густым кустарником, который давал тень и место для ночлега. Но этот же овраг, столь приятный для путешествия, оказался для нас ловушкой.

Главный овраг имел множество ответвлений, маленьких овражков, и мы как раз миновали один такой, когда позади нас раздался длинный, залихватский свист. И такой же разбойничий посвист ответил впереди.

«Вверх, – мгновенно приказал Гхажш. – Вверх по склону». Мы ломились сквозь кусты, не разбирая дороги и не заботясь о том, слышат нас или нет. «Быстрее, – торопил меня Гхажш. – Быстрее, нам надо успеть раньше них». На верхней кромке оврага он повалил меня на землю и зашептал горячим прерывистым шёпотом в ухо: «По краю оврага пойдёшь назад, к реке, но не по самой кромке, а шагах в двадцати. Если что – прыгай в овраг или беги в степь, но недалеко, заблудишься. Лучше затаись. У реки иди к месту, где бросили остатки лодки, я тебя там найду».

– Кто это? – Шепнул ему я.

– Не знаю, – ответил он. – Свист незнакомый. Но их много. Иди, не время для объяснений.

И мы разошлись. Я – на запад, он – на восток.

Преследователей, что шли по оврагу, я обошёл легко. Они свистели, орали по всю глотку, ломали кустарник, и, когда шум приблизился, я залёг в высокой траве, но наверху оврага никто не показался. Выждав немного, я отправился дальше но через короткое время дорогу мне преградил тот неглубокий овражек, что мы недавно миновали. И я поленился обходить его. Уж очень далеко, насколько глаз хватало, он тянулся.

Спустившись в овражек, я огляделся, но в густых кустах немногое разглядишь. К тому же, лёгкость, с которой мне удалось обмануть преследователей, вскружила мне голову. Я же хоббит. А кто в таком непролазном кустарнике сможет найти хоббита? И кто сможет красться так же бесшумно, как он? Так я тогда подумал. Но самоуверенность всегда наказывается. В этом правиле нет исключений.

Чьи-то мощные лапы стиснули мне лодыжки, что-то сильно толкнуло пониже спины, и я распластался на влажных прошлогодних листьях, сплошь устилавших землю. Полумгновением позже на спину мне рухнула чья-то непомерно тяжёлая туша. Даже вскрикнуть я не успел, так быстро это произошло. К тому же, обрушившаяся на меня тяжесть выдавила из груди весь воздух.

Я попытался повернуть голову, но затылок обхватили жёсткие пальцы и ткнули меня носом поглубже в перепревшие листья. Моего сопротивления державший меня, похоже, вовсе не ощутил. Давившая на спину тяжесть сместилась чуть ниже, и я почувствовал, как запястье правой руки сдавило словно тисками. Руку заламывали за спину, затылка при этом не отпуская. Ни дышать, ни сопротивляться я не мог. «Вторую, – прохрипел грубый шёпот. – Вторую руку, погань, или эту сломаю». В угрозу легко верилось. Правая рука хрустела и трещала, и казалось, что сейчас она коснётся локтем моего затылка. Я покорно завёл за спину левую руку, и пальцы, державшие голову, отпустили меня. Подняв голову, я вдохнул, а вот выдохнуть уже не успел, потому что шею ловко, словно сама собой, дважды охватила верёвка. Потом верёвка опутала запястья, натянулась, и я оказался связанным в очень неудобном положении. Любое движение заломленных рук начинало натягивать петлю на шее.

Сидевший на мне встал и, ухватив за волосы, легко, без всякого напряжения, поставил меня на ноги. «От лесовика в кустах не спрячешься, – сказал он низким, хриплым голосом, отстёгивая с моего пояса кинжал. – Дурень».

Вид его поразил меня. До этого я никого подобного не видел. Даже не представлял, что такие могут быть. О таких говорят: «Что положить, что поставить». Но обычно так насмехаются над гномами. Они очень широки для своего роста. Этот же был ростом с Урагха, но даже на вид гораздо мощнее, тяжелее и шире в плечах. Урагх рядом с ним показался бы хрупким. И ещё меня поразило то, что обнажённое по пояс тело, обложенное грубыми пластами мускулов, сплошь заросло курчавым, каштанового цвета волосом. На коротких толстых руках волосы от самых запястий густой вьющейся порослью поднимались к плечам, а уж с них, превращаясь в грубую щётку, переходили на грудь и живот. Позже я убедился, что и спина у него такая же. Но если на руках и груди сквозь волосы всё же просвечивала смуглая кожа, то лицо заросло без всяких просветов. До самых глаз. Лишь малая часть щёк, нос да низкий лоб над сросшимися бровями были открыты. Подозреваю, что у него и уши были такие же волосатые, но с головы по обеим сторонам свисали до сосков груди две толстенных косы с цветными тесёмками в них, поэтому ушей я не видел.

Волосатый одной рукой поддёрнул мои связанные запястья вверх, так что я сразу принял положение памятное по подземельям Умертвищ, второй подхватил с земли кугхри и повлёк меня к месту соединения оврагов.

Там его ждал другой, такой же мощный, волосатый, коротконогий и короткорукий. Копьё, на которое он опирался, тоже было коротким, чуть выше его роста. Но древко у него было такой толщины, а наконечник такой длины и ширины, что один вид этого орудия вызывал почтение. Они о чём-то посовещались на незнакомом мне, урчащем языке, а потом первый ухватил меня за пояс и волчанку и вскинул поперёк своих широченных плеч. У меня было такое ощущение, что моей тяжести он просто не замечает. Со мной на плечах он сначала побежал вниз по главному оврагу, а потом резко, словно увидел что-то, свернул налево. На склон.

Вверх по склону он шёл сноровисто и быстро. Не задев ни единой веточки и не хрустнув ни единым сучком под ногой. Даже я, хоббит, позавидовал его умению так бесшумно двигаться в этом переплетении ветвей. Да ещё с грузом на плечах. Волосатый скользил между кустов, словно по хорошо знакомой, но невидимой постороннему глазу, дороге. Когда он остановился, я не сразу понял, почему, но подувший вдоль оврага лёгкий ветерок, принёс еле заметный запах гари, и я догадался, что неподалёку у волосатых стоянка.

Она оказалась прямо перед моими глазами. Не заметить её сразу мне помешала лишь неопытность в таких делах. Потому что жилище волосатых было спрятано довольно небрежно, от случайного глаза, а не от того, кто ищет. Когда открылась плетёная дверь, я понял, что длинный бугор, вытянувшийся вдоль склона, и есть стоянка или жилище. Что-то вроде крытого дёрном хоббитского смиала, только более грубо сделанное. Из-под дёрна кое-где торчали переплетённые прутья, напоминая о дерево-земляном укреплении урр-уу-гхай. Но ни на урруугхая, ни уж тем более на хоббита волосатый не походил.

Он втащил меня в прохладный сумрак и небрежно сбросил с плеч на земляной пол. С правой стороны, сквозь прикрытые прутьями маленькие оконца проникало немного света. И когда глаза попривыкли, я смог оглядеться. Землянка была длинной, слева тянулось земляное возвышение, вроде лежанки, сделанное, видимо, прямо в склоне и застланное шкурами. По середине стоял ряд подпиравших потолок столбов. Очаг, дым которого я учуял, находился в глубине справа, а перед ним на возвышении сидел и грелся кто-то огромный и косматый, похожий в полумраке на медведя.

Волосатый доволок моё полузадохнувшееся тело до очага, расстегнул пояс и перевернул на живот. Верёвка ослабла, дышать сразу стало легче, а руки бессильно упали. Он сдёрнул с моих плеч походную сбрую, отбросил её в сторону и снова рывком поставил меня на ноги; заставил обнять столб и опять связал запястья, но петлю на шею больше накидывать не стал. Так я и остался стоять, глядя на огонь, в обнимку со столбом.

Гревшийся у очага повернул ко мне своё косматое, с проседью в каштановых волосах, лицо, глухо кашлянул и сказал сиплым утробным голосом: «Чаво говорить будешь, орочонок?»

– Я хоббит, – пискнул я, то есть попытался пискнуть. Голос, ещё не отошедший от знакомства горла с петлёй, был хриплым.

– Это мне всё равно, – усмехнулся косматый, – как ты там прозываешься, мне без разницы. Мне ваши подзывки собачьи знать ни к чему. Ты рассказывать будешь? Или железо калить?

– Да не орк я, Ваша милость, – прокашлялся я, наконец, – напрасно Вы меня за орка считаете.

– Не орк? – косматый заметно развеселился. – А я тогда роханский конь. Ты ври-то складнее. Нам послушать будет веселей. Верно, Борн?

– Угу, – проурчал за моей спиной волосатый.

– Ежели ты не орк, – продолжал косматый, – то кто? Но сразу говорю, ври складно, и чтобы на правду похоже было. А то скучно. Складно будешь врать – до железа не скоро дойдём, тебя слушаючи. А то, может, отпустим, ежели хорошей да весёлой сказкой уважишь. А, Борн?

– Угу, – опять ухнул филином Борн.

– Не орк я, Ваша милость! – взмолился я. – Говорю же Вам. Хоббит это не имя моё и не прозвище. Это народ наш так называется – хоббиты. Я хоббит из рода Туков! И род наш даже в Гондоре известен.

– Опять за мёд монету, – вздохнул косматый. – Какой-то ты плохой выдумщик. Отродясь я ни о каких хобатах не слышал. Гондор ещё приплёл. Когда это в Гондоре об орочьих родах думали? Плохо врёшь.

– Так я-то не об орочьем роде толкую, – продолжал убеждать я его. – Прозывается наш народ – хоббиты, а не хобаты. И дед мой, Перегрин Тук, был рыцарем королевской стражи Гондора.

– Пе… Как? – переспросил косматый и захохотал так, что столб мой вздрогнул. – Вот же прозвища дают, при бабах и не скажешь. Учись, Борн. Врёт так, что мёд киснет, и не краснеет даже. Сам себе, поди, верит. Я же тебе говорил, орочонок. Складнее ври.

– Ваша милость, – закричал я от отчаяния. – Сколько же раз мне говорить Вам? Не орк я. Народ наш называется – хоббиты. А в Гондоре нас называют полуросликами.

– Полурослики, – задумчиво произнёс косматый. – Слыхал я в детстве сказку про половинчика-полурослика. Да вот опять у тебя не складно выходит. Ежели сказке верить, то живут те полурослики от этих мест далече. За Хмурыми Горами. Отсель пути не один месяц. И знаешь, почему полуросликами прозываются? Потому что росту в них от человеческого ровно половина. А ты, хоть росточком и невелик, а всё же мне по плечо будешь, не по пояс. Как раз орочий у тебя рост. Морда, верно, не совсем орочья. Так зато одёжа и оружие. Ежели ты полурослик, то как тебя в эти-то края занесло?

– Не своей волей, – ответил я и запнулся. Как же не своей? В эти-то точно, своей.

– Угу, – протянул косматый. – Вас от самой реки видели. И не похоже, чтобы второй тебя силком тащил. Опять же, какой пленник при оружии ходит? Заврался ты, милай. Борн, – сказал он вдруг голосом, от которого у меня по спине побежали мурашки размером с полевую мышь. – Второй где?

– Они разделились, – ответил Борн. – Этот один был.

– Вот видишь, – в голосе косматого не было больше ни единой ленивой и расслабленной нотки. – Кто же с пленником порознь из засады вырывается. Борн, готовь его, поболтали, повеселились, пора всерьёз спрашивать.

Жёсткие пальцы ухватили ворот волчанки, рванули, и прочная кожа расползлась, как гнилая. Я остался почти голый.

«Что ж у меня за жизнь, – подумал я с тоской. – Опять столб, опять пытать будут, а я ещё и прошлый раз не позабыл».

В это мгновение дверь в землянку распахнулась, и ввалилась гурьба полуголых и косматых силачей. Сразу стало шумно и тесно. Двое ввалившихся проволокли до очага безжизненное тело Гхажша и бросили его, словно куль с овсом рядом с моим столбом. Окровавленным лицом кверху.

Дата добавления: 2015-08-10