Глава 10. – Хозяюшка, – таким же тихим шёпотом произнёс Гхажш, – Вы ребёночка уведите

– Хозяюшка, – таким же тихим шёпотом произнёс Гхажш, – Вы ребёночка уведите, ни к чему ей на такие вещи смотреть.

Прошелестели быстрые шаги, опять хлопнула дверь, и голос Гхажша вспыхнул свирепой яростью.

– Ты совсем одурел, урод рваный?! Мозги на отдыхе запарил?! Ты зачем это сюда приволок?! Если надо было показать, меня вызвать не мог?! Погордиться захотел?!

– Это не я, – отвечал ему глухой голос Урагха, – это Удугхи.

– Я не спрашивал, кто им головы отрубил, я спросил, зачем ТЫ их сюда приволок?

– Не подумал, – после молчания почему-то шёпотом ответил Урагх.

– Не подумал, – язвительно заметил Гхажш, – а что это означает, ты помнишь? Если нет, то я тебе НАПОМИНАЮ! Ясно?

– Так есть. Ясно, – ответил Урагх голосом совсем уж безнадёжным.

– Теперь рассказывай.

– Их двое было. Оба здесь. Ехали с запада, со стороны южного тракта. Удугхи обоих снял.

– Теперь нас точно спалят, – вмешался в разговор хозяин дома, – а та ещё загонят в Бродячий лес, дрова рубить и поленницы сторожить, чтоба не разбегались. Эта, ежели сразу не поубивают.

– Подождите, фреа Хальм^[15], разберёмся. Может, ещё справимся. Кони где?

– Ушли кони. Удугхи их поймать хотел, потому всадников первыми сняли, они шагом ехали. Только он не поймал. Колено ему копытом разбили.

– Т-а-а-к. Был приказ коней бить первыми. Он знал?

– Знал. Как не знать, раз по пять каждому было сказано. Он ещё и с парнями поспорил, что вместе с ним в дозоре были. Они хотели коней сначала бить, а он приказал сначала всадников. Потом коней ловили. Не поймали.

– Понятно, этот придурок свою голову уже потерял. На его пятерку другого назначишь, поумнее. Фреа Хальм, кони должны на место возвращаться? Где всадника потеряли.

– Ежели правильно обучены, та должны. Мало ли, ранен хозяин или что. Толь эти не вернутся.

– Почему?

– Така ловили жа их. Они жа ещё приучены от чужих уходить. Ежели их ловили, та не поймали, они сразу к йореду поскачут. К своим, значит.

– Значит, очень скоро здесь все будут?

– Как посчитать. У них заводные кони были?

– По одному, – ответил Урагх.

– С вьюками?

– Нет.

– Значит, ближний дозор, раз без вьюков и одвуконь. Толь ближний дозор парным не бывает. Позади этих ещё одна пара ехала. Далеко, толь чтоба передних зреть. Они всё видать должны были. Как этих стрелили, как коней ловили. Часа через три-четыре здеся весь йоред будет. А нас точно спалят, самое малое. Вон того, что в уголок закатился, я признал. Они у нас и были пять дён тому. Ещё тогда спалить хотели за мятеж, а нынче узнают, что вас привечали, така и перебьют всех. Что жа Вы, фреа Гхажш? Подвели Вы нас. Как жа мы теперь? Они жа деревню пеплом пустят. И хорошо ещё будет, ежели не придётся кандалами греметь.

– Подвёл. Если мы голову этого придурка, что всю кашу заварил, оставим, поможет? Скажете, прохожие орки озоруют, сами поймали, сами и убили. Вот и голова здесь. Поверят?

– Навряд. Оно бы, можат, и поверили, ежели б ваши не кинулись коней ловить. Их лови не лови, они в чужие руки не пойдут. Не така приучены. Эта наших, деревенских, любой запряг та в борозду повёл. А та ж боевые. Толь хозяина слушают да горн йореда знают. Нада жа было сначала задний дозор снимать, а ужа потом – передний. Ежели дозорные видели ваших, така и проследили их до самой деревни. А ежели проследили, така и других ваших видели. Спалят, точно спалят.

– Ясно. Уходить Вам надо, фреа Хальм. Всей деревней уходить. А мы останемся. Бой примем. Сколько продержимся, не знаю, но ночь и день – точно. Вы за это время далеко на север можете уйти. Я Вам проводника дам. И знак для наших, чтобы приветили.

– Та куда жа мы уйдём? Как я общество уговорю? Вот така собраться, всё бросить, кто жа решится. Хозяйство жа у всех. Кажный за него держится. Мужики на подъём плохи. Кажный будет думать, что, можат, ещё и обойдётся. Сто лет в этих местах живём, обстроились, землю распахали, столь пота в неё пролили… Как жа сняться та уйти? Не можам. Не говорите дажа об этом.

– Оставайтесь. Только к утру здесь головешки будут. А пойдёте, я знак Вам для наших дам. Помогут Вам.

– Я-та пойду, всё одно пропадать. Я жа не всё рассказал. Нам виру толь за коня получилось заплатить. А за людей никакого серебра не хватит. Вся деревня в королевском закладе. До осени. Но теперь-та кто жа будет осени ждать. Всё хозяйство в казну отпишут, та и нас заодно. Толь общество с места не стронуть: мужики неделю рядиться будут, кажному в оба уха объяснять придёться, чтоба поняли. Та и тогда половина не поймёт, Вас жа виноватить будут. Позабудут и серебро ваше, и обиды от конников королевских, толь будут помнить, что из-за ваших деревня дымом пойдёт. А останетесь Вы, та и мужики, когда увидят, как кости легли, можат за вилы взяться. Вам в спину ударят, чтоба показать, значит что не при чём. Вы всё жа прохожие, а конники – власть королевская, с ними нам обязательно в замирье быть нада. Лучша Вы уходите, фреа Гхажш. Побыстрее та подальше. Уходите та йоред за собой уводите, раз ужа всё одно биться будете. Ежели уйдёте та быстро, они вас как раз к закату догонят, можат, в ночи-та затеряетесь. А мы… Спалят нас, така и стронемся, а та, можат, им некогда будет, ежели за вами погонятся.

В комнате помолчали, потом Гхажш сказал: «Ладно. Так и сделаем. Знак я Вам дам. Мы уйдём. Жаль, кузнеца нет».

– А кузнец-та зачем?

– Малого, что в спальне спит, к этой орясине приковать надо. Он у нас пленник важный, нельзя, чтобы сбежал. Бегал уже. В такое дерьмо влип, что я восемь парней потерял, его вызволяя. Но это всё равно сейчас. Ни кузнеца, ни цепи, ни времени.

– За кузнеца я сойду. Хорошего чего мне не сковать, а на цепи звено разомкнуть та обратно сварить сумею. Цепь на колодезном журавле есть. Тонкая, но руками не порвёшь. Времени надо всего-та четверть часа, пока собираетесь, управимся. Кузня-та цела. Тама и горн есть, и наковальня, и прочее всё. Дом толь сожгли.

Дальше время помчалось, как сорвавшийся с привязи бык ранней весной. В спальню ворвались Гхажш с Урагхом, и меньше, чем за одну минуту, я был извлечён из постели, вытряхнут из ночной рубашки и переодет в серую дерюгу. Ещё минута ушла на то, чтобы добраться до кузницы на окраине деревни. Урагх нёсся, не разбирая дороги, зажав меня подмышкой, словно сумку или лёгкий мешок. У колодца, на деревенской площади, он приостановился на пару мгновений, чтобы оторвать цепь. Я не оговорился, он её, действительно, оторвал. Вырвал забитый в ствол журавля штырь вместе с куском деревяшки. И побежал дальше, придерживая меня подмышкой одной рукой и наматывая на вторую длинную цепь с волочащейся за нами тяжёлой деревянной бадьёй.

Когда мы влетели в полутёмную кузницу, возле горна уже суетился кряжистый светловолосый мужик. Пока он раздувал горн, калил и расклёпывал звенья цепи, Урагх усадил меня в углу на чурбак и встал рядом, крепко держа за волосы. Прошло не очень много времени, мою шею обернули сырой тряпкой, прижали голову к наковальне, и через пару минут звона в ушах на мне оказался цепной ошейник. Второй конец цепи мужик обернул Урагху вокруг левой руки, чуть ниже плечевого сустава. Второпях они не догадались укоротить цепь, и моя привязь оказалась довольно длинной, не меньше двенадцати футов. Но Урагх лишь махнул рукой и, снова схватив меня подмышку, побежал обратно, на площадь.

На площади весь ат-а-гхан уже был в сборе. Навьюченные, как кони, орки и стояли, как кони, нетерпеливо перетаптываясь, только рукой отмахни знак, и сорвутся в стремительный, до свиста в ушах, бег. В деревенской пыли, возле колодезной колоды для поения скота, лежало обезглавленное орочье тело, и голова была здесь же, заботливо кем-то поставленная на спину трупа. Глаза у головы были широко, недоумённо раскрыты, казалось, она сейчас откроет рот и жалобно спросит: «За что меня так?» Разрубленная шея ещё сочилась, и над тёмным мокрым пятном в пыли, жужжа, роились зелёные толстые довольные мухи. Едва Урагх вместе со мной приблизился, прозвучал приказ, и орки тронулись, сначала неспешным шагом, но постепенно набирая разгон и переходя на бег.

Мне тоже пришлось бежать, но недолго. Ровно столько, сколько времени понадобилось Урагху, чтобы перевязать ножны своего кривого клинка на правый бок. А потом он вскинул меня себе на плечи. Мешка у него на этот раз не было, видно, его нёс кто-то другой. Чуть ниже шеи поперёк спины был пристёгнут плотно свёрнутый буургха, и я удобно устроился, сидя на нём и свесив ноги по обе стороны Урагховой шеи. Урагх что-то недовольно буркнул, но ухватил мои лодыжки, встряхнул меня плечами, устраивая тяжесть получше, закинул свободную петлю цепи мне на колени и помчался ровной размашистой рысью.

Клянусь! Такого необычного пони не было ни у одного хоббита! И такого быстрого тоже. Мой Толстый Дружок сильно уступал Урагху в быстроте бега. Думаю, что Скальдфильд Тедди тоже. Да и к чему хоббитскому пони быстрый бег? Хоббиты, как известно каждому, народ неторопливый. Спешить в наших краях считается неприличным. Если хоббит, взрослый, я имею ввиду, вдруг куда-то побежал, на него не будут показывать пальцем, но по лбу этим пальцем обязательно постучат. Когда он уже пробежит мимо, понятное дело. Если Вы увидите несущегося вскачь хоббита, значит, с ним произошло что-то действительно ужасное. Возможно, началась война или его собираются женить на Настурции Шерстолап. Но войны в наших краях очень редки, а Настурция Шерстолап, по-моему, всё ещё не замужем. Так что редкому хоббиту удаётся ощутить чувство стремительного полёта над землёй, когда тёплый ветер бьёт в лицо, и глаза слезятся от попадающих в них пылинок.

Думаю, что и мне больше не испытать это чувство. На своих двоих так быстро не разгонишься, а если разгонишься, вряд ли сумеешь бежать долго. Для хоббитских пони я нынче великоват и тяжёл, а на роханского коня сяду только при очень большой нужде или смертельной опасности. Потому что роханские кони злы и свободолюбивы, как варги. И для чужаков опасны лишь немногим менее. Даже со своими всадниками, что воспитывают их от утробы матери, у них отношения сложные. Подчинить такого коня, да даже не подчинить, просто подойти близко – для чужака дело почти невозможное. Разве что конь сам захочет принять дружбу всадника. Но думаю, что для этого надо обладать даром Огненного убеждения и быть «назгх Тхракатулуук^[16]». Или, если Вы предпочитаете синдаринскую речь, носить на пальце Нарию, перстень с огненно-светящимся лалом.

Хотя, я так понимаю, что лал тут не при чём: главное не камень, а заклятие, надпись на кольце, что можно прочитать, только бросив его в огонь. Просто эльфы любят всё блестящее, а к светящимся камням у них какая-то особенная, непонятная другим народам, страсть. Я, впрочем, не знаток эльфийских нравов. Возможно, о кольцах не стоило и вспоминать, они потеряли свою силу, и то, что было, то уже ушло. В мире не скоро найдутся колдуны, способные создать такие поистине страшные вещицы. Более страшные, чем всё, что я знал и знаю до сих пор. Но кто возьмётся предсказать, сколько ещё поколений будет очаровано легендой о Кольце Всевластия? В моём путешествии мне довелось услышать эту историю ещё раз. И она так сильно отличалась от написанного в Алой книге, что услышанное до сих пор тревожит мою больную память. Хотя какое нынче имеют значение древние игры эльфов? Два маленьких хоббита сделали то, чего никто не мог ожидать от одного. Связь колец разорвалась, и мир стал иным. Ныне в нём нет магии, как почти нет самих эльфов. Возможно, когда-нибудь найдутся те, кто сумеет вернуть её в мир. Но я не хочу ни дожить до того времени, ни жить в том мире. Я не верю, что ложь бывает доброй. А что такое магия, если не искусство лживых образов?

Кажется, я говорил о конях? Или ветре в лицо?

Не знаю, доведётся мне когда-либо ещё раз испытать восторг скачки. У урр-уу-гхай нет коней. Тех, на которых скачут верхом, я имею ввиду. Кони урр-уу-гхай – медлительные битюги, низкорослые и ширококостные, как гномы. И столь же сильные. Когда впервые видишь такую широкогрудую лошадку на толстенных коротеньких ножках с огромными копытами, с пузом, едва не касающимся земли, всю покрытую густой длиннющей шерстью, разбирает невольный смех. Так забавно и игрушечно они выглядят. Даже по сравнению с хоббитским пони. Но сила у этих лошадок неигрушечная. Не знаю, сколько можно возить на роханских конях, но урруугхайский битюг может тащить на телеге десять тысяч фунтов груза. И это не предел! Для такой лошади главное – стронуть телегу с места, потом можно подкинуть ещё. И лошадь спокойно будет тянуть и тянуть. Пока не упадёт. Лошади урр-уу-гхай спокойны и медлительны, зато даже пахать на них может любой ребёнок, лишь бы ему хватало роста дотянуться до чапыг орала и сил удержать его в борозде. Медлительность маленьких битюгов искупается их выносливостью и неприхотливостью. Урр-уу-гхай шутят, что их лошади столь же упорны, как они сами, столь же выносливы и столь же глупы. Потому что кто же по доброй воле будет таскать такие тяжести и делать такую тяжёлую работу. Иногда надрываясь до смерти. Это обидная для коней ложь. Среди урр-уу-гхай я встречал глупцов больше, чем среди лошадей.

Но остальное – правда. В упорстве и выносливости с урр-уу-гхай никто не сравнится. Особенно с теми, кого в Рохане с уважением и ужасом называют лёгкой пехотой. Разве что хоббиты или величайшие воины, вроде Арагорна. Впрочем… Нет. С лёгкой пехотой урр-уу-гхай в выносливости не может состязаться никто.

«Лёгкой» пехоту называют не за лёгкую жизнь или лёгкость снаряжения. Лёгкий пехотинец зачастую нагружен тяжелее панцирника. «Лёгкими» их называют за то, что легки на ногу. Сами урр-уу-гхай называют своих лёгких пехотинцев «гху-ур-уу-гхан» – волчьи стаи. Только не путайте с варгами, гигантскими волками, что имеют разум и свой, волчий, язык, которых привыкли считать волками-оборотнями. О них ещё будет речь. Гха-ургхан – это обычный волк. Их урр-уу-гхай недолюбливают, но уважают. Может быть, лёгкая пехота получила это своё название из-за волчьих безрукавок, может быть, волчьи безрукавки стали носить из-за названия. Но скорее, что лёгкая пехота стала так называться за свои «волчьи» повадки. Серыми стаями скользят ночами по всему Средиземью «волчьи» атагханы. Как и настоящих волков, их нелегко увидеть. Гуляя в сумеречной тиши собственного сада, оглянитесь, быть может, из-за ближнего куста на Вас смотрят внимательные раскосые глаза.

Как и настоящие волки, лёгкая пехота нападает неожиданно. Те, на кого она напала, не всегда даже успевают увидеть взмах тёмной стали или услышать краткий щелчок тетивы и протяжное пение чернопёрых стрел. Но иногда бывает и по-иному. В ночном сумраке вдруг начинает чувствоваться сгущающийся ужас. Никто из испытавших его и выживших не сможет рассказать Вам, откуда берётся это неуловимое ощущение. Оно рассеяно в шорохе листвы и травы, оно прячется в чёрной тени кустов и деревьев. Оно давит на разум призрачным светом звёзд и вкрадчивым шёпотом ветра. И когда из мрака являются серые призраки смерти с кривыми клинками в руках, немногие могут удержать в себе крик страха.

Но лёгкая пехота никогда не нападает просто так, ради развлечения или грабежа. Не в этом её главное предназначение. Лёгкая пехота помогает лазутчикам, охраняет тайные караваны и ещё более тайные стоянки. Закладывает тайники и схроны. Сопровождает важных пленников и делает ещё огромное количество дел. Но главное занятие лёгкой пехоты такое же, как у настоящих волков. Охота.

Гху-ур-уу-гхан охотятся не на животных. Не на людей, как Вы, может быть, подумали. Не на эльфов или гномов. Стычки с ними бывают. И эти стычки бывают жестоки и кровопролитны. Но они остаются случайными стычками. Не крови людей, гномов или даже эльфов ищут лёгкие пехотинцы. Нет. Главная добыча для лёгкой пехоты – те, кого сами урр-уу-гхай называют «мёртвые братства», «у-ат-а-гха». Изгои. Те, кто презрел жестокую упорядоченность жизни в буурз, кто пожелал сбросить тяжёлые, как кандалы, законы и запреты народа урр-уу-гхай, кто пожелал быть не знающим предела похоти собственной воли орком. Это опасная охота. В ней не знают ни жалости, ни пощады, ни милосердия. Люди зачастую готовы травить урр-уу-гхай, как диких зверей. «Волки» лёгкой пехоты травят изгоев своего народа так, как волки-звери могли бы травить людей, будь у них для этого достаточно сил, хитрости и ума. В этой охоте ловцы и добыча часто меняются местами.

И тогда в уу-буурз кончается неутешный плач жён, «уу-гхой». Ибо у урр-уу-гхай плачут не по мёртвому, а по ушедшему. Плачут по живому до самого возвращения. Но тех, кто уже никогда не вернётся, не оплакивают. Потому что плакать надо о тех, кто живёт сейчас или будет жить после нас. Ибо лишь живые нуждаются в сострадании. О мёртвых лишь вспоминают. С благодарностью.

Дата добавления: 2015-08-10