начение смерти

Отрицание нового. - Непрерывное обновление души и тела. –Измерение обновления кровообращением. - Птицы. Организмы как процессы изменяющиеся. - Они ограничены и в пространстве и во времени. - Вывод смерти из совершенствования. - Зрелый возраст. - Мнение Шлейдена, что у растений нет зрелости. - Наибольшая определенность зрелости у человека. – Пример - умственное развитие. - Мудрость старцев. - Быстрота смерти, как указание на ее смысл.

«Что нового? Нет ли чего новенького?» Вот обык­новенные вопросы, без которых не обходится почти ни одного разговора. Обыкновенные вопросы указывают на обыкновенные желания, на постоянные потребности. На первый взгляд можно, однако же, подумать, что тут нет ничего важного, что мы стараемся только о раздражении и удовлетворении пустого желания поговорить. Новым обыкновенно называют то, что там-то был пожар, что Иван Петрович умер, Анна Петровна вышла замуж и т.п. Чацкий говорить:

Что нового покажет мне Москва?

Вчера был бал, а завтра будет два;

Тот сватался - успел, а тот дал промах.

Очевидно, это новое есть повторение старого и не содержит в себе ничего, кроме нового сочетания су­щественно тех же явлений. Вы знаете, что так часто смотрят и на весь мир, и на все, что в нем бы­вает нового. Для умов легких этот взгляд представляет забаву, как опора для скептицизма и пре

презрения. К такому скептику обращался Пушкин в своем «Вельможе»:

Ты, не участвуя в волнениях мирских,

Порой насмешливо в окно гладишь на них,

И видишь оборот во всем кругообразный.

Но для умов глубоких, для людей, смотрящих на жизнь строго, так сказать, религиозно, - ничего не может быть мучительнее, как убеждение, что во всех наших новостях нет ничего нового. Между «всеми человеческими жалобами на жизнь трудно найти жалобу более безотрадную, чем та, которую высказал Соломон и которая не даром стала всемирной поговор­кой: «Что было, - говорить он, - то и будет, что делали прежде, то будут делать и потом, что бы ни называли новым, все это уже было, - все старое, но­вого нет под солнцем! Суета сует и все суета!»

В нас существует живое стремление к новому в самом строгом смысле этого слова, стремление к совершенно новому, неиспытанному, неизведанному. И потому беспредельно занимательному. Такое новое действительно есть в человеческой жизни, оно составляет ее прелесть, ее неисчерпаемую привлекатель­ность. Если возьмем самую низшую сферу нашей жизни, сферу простых впечатлений, ощущений, возбуждаемых в нас чем бы то ни было, то мы с неотразимой ясностью убедимся в присутствии нового в нашей жизни. Как мы ни любим обращаться к старым ощущениям, как ни стараемся обратить наши наслаждения в привычки, - время берет свое, и с каждым годом, с каждым днем изменяется расположение нашего духа, изменяется сила и вкус всей массы впечатлений внешнего и внутреннего мира, изменяется

наш взгляд на вещи, наши мысли и желания. Сколько жалоб расточали поэты по поводу такого непостоянства человеческой природы! Между тем, самая сущность жизни лежит в этом непостоянстве. У одного из наших поэтов встречается выражение чувства, которое поражает своей невыносимой болезненностью и о котором сам поэт отзывается с ужасом:

Мне чувство каждое, и каждый новый лик,

И каждой страсти новое волненье –

Все кажется уже давно прожитый миг,

Все старого пустое повторенье.

И скука страшная лежит на дне души,

Меж тем как я внимаю с напряженьем,

Как тайный ход судьбы свершается в тиши,

И веет мне от жизни привиденьем.

В самом деле, если бы жизнь остановилась на время, если бы она вместо развития стала кругообразным оборотом, - то, кажется, действительно она стала бы давящим кошмаром, неподвижным и страшным привидением.

Заключая от наших психических явлений к явлениям телесным, мы должны принять и для них не­прерывную изменяемость; вместе с развитием нашей души идет и развитие нашего мозга, а следовательно, и всего остального тела. Точно также каждый год, каждый день приносит с собой перемены в теле: сегодня наше тело уже не то, что было вчера, завтра оно опять незаметно изменится. У нас нет никаких причин остановиться на каких-нибудь периодах в этих переменах, в строгом смысле, мы должны ска­зать, что каждый оборот крови, каждое биение пульса уже не то, что предыдущий оборот, предыдущее биение.

Таким образом, мы видим, что явлений настоящего, чистого круговорота в жизни не бывает, точного, неизменного повторения жизнь не терпит, она есть не­прерывное обновление. Поэтому, понимание жизни только как круговорота, в высшей степени ошибочно.

Быстрота развития и обновления, если можно так ска­зать, пропорциональна количеству жизни. Чем выше организм, тем быстрее и непрерывнее совершается его обновление. У высших животных можно судить об этом по кровообращению. Кровь есть жидкость, слу­жащая для обновления всех частей тела. Как жид­кость, она может быть легко передвигаема по всему телу, легко вбирает в себя всякие другие жидко­сти и легко отдает органами свои составные части. Сама кровь, притом, есть живой орган, живая часть нашего тела, она сама беспрерывно обновляется, при­ходя в прикосновение с внешними влияниями, с воздухом в легких и с пищей в кишках. Воздух и пища - суть самые существенные материальные влияния на организм, кровь - самый изменчивый из всех органов, наиболее развивающаяся и обно­вляющаяся часть тела. Движение крови имеет целью сообщить это развитие и обновление другим частями тела. Следовательно, по быстроте кровообращения и по соответственной потребности пищи и дыхания можно заключать о быстроте обновления тела. У высших животных, у млекопитающих, к которым принадлежит человек, и у птиц, кровообращение, питание и дыхание достигают наибольшей энергии и, следовательно, не смотря на видимое постоянство формы, это суть самые изменчивые, скорее всего обновляющиеся организмы. Потому-то эти животные менее

всех других способны выносить лишение воздуха и пищи.

Замечательно, что птицы, хотя не много, но все-таки превосходят млекопитающих и быстротой кровообращения, и теплотой тела, которая также в связи с кровью. Но птицы, вообще, представляют класс животных особенно замечательный. Птицы без всякого сомнения - красивейшие между всеми животными. Они так красивы, что крылья, взятые от них и приданные человеческой форме, кажется нам, украшают эту форму, и не только не дают ей ничего животноподобного, но как будто возвышают ее над обыкновенным человеческим образом. Грация форм, легкость движений, дар пения - все это свидетельствует, что птицы - организмы высоко поставленные, что в них природа дошла до границ в своем стремлении осуществить идею животного в известном направлении. И в самом деле, если бы животное должно было представлять существо только самостоятельно подвиж­ное, независимое от места, то птицы всего полнее удовлетворяли бы такому идеалу. Произвольное передвижение есть одна из существеннейших черт животного, и вот почему так высоко стоят птицы. Но передвижением не исчерпывается сущность животного, другие, более важные ее черты осуществляются в классе млекопитающих, и потому только здесь живот­ные достигают своего полного совершенства, - челове­ческой формы. Для ясности прибавлю, что птицы имеют явный недостаток - у них мала голова и, следо­вательно, мал мозг. Природа пожертвовала в них головою крыльям, которым так завидует человек, по законам механики, чтобы полет имел легкость

и свободу, голова не должна иметь значительной величины.

Все это я привел для того, чтобы показать, что беспрерывное обновление тела есть знак высокой организации, что изменение организма принадлежит к самой сущности жизни.

Таким образом, в организме мы не должны пред­полагать ничего постоянного - в нем все течет, все преобразуется. Не только изменяется вещество, из которого он состоит, не только нет в нем неизменно присущей силы, но и самая форма тела, и самые явления, в нем происходящие, подвержены беспрерывному изменению.

Итак, организмы должны быть понимаемы, как предметы существенно временные, то есть не как тела, но скорее как процессы. Притом, они суть процессы изменяющиеся, и потому самому, они ограничены во времени, имеют начало и конец. В самом деле, если представим себе процесс постоянный, не изме­няющийся, то нет никакой причины, почему бы он не мог продолжаться без конца, безгранично. Так прямая линия не имеет определенной величины. Но если процесс изменяется, то он легко может пред­ставлять определенное продолжение. Так круговая линия, как линия, изменяющая свое направление, имеет опре­деленную длину, зависящую именно от того, по какому закону и в какой степени направление ее изменяется.

Мы видим здесь существенное различие между орга­низмами и телами неорганическими. Мертвые тела огра­ничены только в пространстве, но не во времени. Так, например, кусок золота занимает в про­странстве совершенно определенный объем, имеет

точные пределы, но он не имеет совершенно ника­кого отношения к времени. По случайным причинам он может тотчас же быть разрушен, но он мо­жет сохраняться, оставаясь тем же куском золота, - целые века, целые тысячелетия или, употребляя тех­ническое выражение химиков, неопределенно долгое время. Во времени мертвые тела не имеют пределов, ничем не ограничены. Не забудьте, что такая неопреде­ленность есть явное несовершенство, потому что опре­деленность в пространстве есть очевидное совершенство вещественного предмета. В самом деле, только вследствие своей определенности в пространстве каждое тело существует как особое, самостоятельное тело, отличное от других - без пределов не было бы и тела - беспредельность свойственна только пространству, то есть протяжению, ничего в самом себе не содер­жащему.

Организмы не только ограничены в пространстве, но имеют еще другое совершенство, то есть ограничены и во времени; зачатие и смерть - вот пределы, между которыми заключается жизнь, заключается столь же строго и точно, как сущность мертвого тела заключена в пространственных его границах. Таким образом, процесс каждого органического тела делается особым, определенным, заключенным в себе процессом, неопределенное продолжение свойственно только времени, то есть процессу совершенно пустому, в котором мы ничего не полагаем.

Мертвые тела не имеют границ во времени именно потому, что не представляют содержание, ко­торое бы могло заключаться в этих границах, они не имеют жизни, а потому не представляют и

рождения и смерти. Каждое мгновение мертвое тело существует вполне, оно не имеет исхода, потому что ни­куда не идет, для него время ничего не значит, по­тому что оно ничего не совершает, оно не имеет конца, потому что никуда не стремится, ничего не достигает.

Чтобы убедить вас вполне, что ограниченность во времени есть действительно совершенство, а не недостаток организмов, я попробую подробнее сравнить их с мертвыми телами, - и сначала в отношении к пространству.

Организмы отличаются тем, что не только имеют пределы в пространстве, но и представляют определенную величину, известный рост. Кусок золота или даже кристалл кварца не имеют ничего определенного в величине, и как бы они велики и малы ни были, они все будут тем же куском золота или кристаллом кварца. Человек имеет известные границы для своего роста; если исключить уродливости, то легко указать, что он не может быть меньше одних размеров, больше других, высшая граница проведена особенно резко: человек не может увеличиваться зна­чительно больше обыкновенного высокого роста. При самом возрастании, при увеличении размеров, не все равно, мал человек, или велик. Маленький человек - дитя, взрослый человек - муж.

Определенная величина организмов не есть что-либо произвольное или случайное, она существенно зависит от самого их строения, от тех отправлений, которые должны в них совершаться. В наших мечтах, в игре нашей фантазии, мы легко создаем крошечных лилипутов или гигантов семи пядей во лбу,

но по законам действительности подобные существа невозможны. Предмет этот очень интересен, и я возвращусь к нему впоследствии, а теперь хотел только заметить, что определенность величины организмов есть их существенное свойство.

Но еще далее - они имеют не только границы во­обще, не только границы размеров, но они и внутри разграничены, они имеют определенные части. В куске золота, переходя от одной точки к другой, вы везде встречаете одно и то же золото. В организмах вы на определенных местах встречаете определенные части, определенные потому что они отличны одна от другой, и что размеры их так же ограничены, как и размеры целых организмов. Эти части называются органами, орудиями, и от них и произошло много­значительное название организма.

Возьмите теперь организм в отношении ко вре­мени, и вы найдете тоже самое. Не только жизнь орга­низма имеет вообще пределы, но для каждого орга­низма продолжительность жизни имеет определенную величину. В неорганической природе нет никакого следа подобного ограничения. Не только жизнь имеет пределы, но и части ее ограничены, жизнь распадается на части, которых порядок и продолжительность не менее определенны, как и расположение и размеры органов тела. Так точно, как переходя от поверх­ности тела до мозга и от мозга до костей *, от рта до сердца и от сердца до волосных сосудов,

______________

* Обыкновенно мозг воображают внутри костей, но мозг костей или костный мозг нужно отличать от настоящего мозга (в голове и спинном хребте) которого действие на кости (движение их) совершается через нервы и мускулы.

мы встречаем в пространстве тела множество определенных частей, - так, переходя от зачатия к воз­мужалости и от возмужалости к дряхлости, мы находим в каждой части времени известные периоды, определенные перевороты, своей совокупностью так же составляющие жизнь, как совокупность органов составляет тело.

Величина тела, как я уже сказал, зависит от значения органов, от их отправлений, совершенно также продолжительность жизни зависит от содержания периодов, ее составляющих; как границы тела вмещают в себе столько вещества, сколько нужно для организма, так и границы жизни соразмерны с ее содержанием.

Органы тела не одинаковы по своему достоинству: одни более важны, другие менее, одни главные, другие подчиненные. Для органов растительной жизни центром служит сердце, растительная жизнь в животных вполне подчинена животной жизни, центр жи­вотной жизни, и потому всего тела, составляет нервная система, центр же самой нервной системы есть го­ловной мозг.

Точно так и между периодами жизни есть разни­ца в значении. Период утробной жизни весь состоит из низших явлений, из развития чисто растительного и животного. После рождения постепенно берут верх человеческие проявление, период мужества есть настоящий центр жизни, и притом центр во всех отношениях, - и в животном, и в растительном, и даже в чисто материальном. Известно, что при строго нормальном развитии вес и даже вышина роста достигают наибольшей величины во время мужества,

старость сопровождается отощанием и даже иногда небольшим понижением роста.

Изо всего этого вы видите, что организмы, как существа временные, представляют, так сказать, из­вестную организацию во времени, - подобно тому, как они представляют организацию в пространстве.

Повторю еще раз, кусок золота, как бы он велик или мал ни был, остается тем же куском золота, притом он может существовать сколько угодно времени. Напротив, каждый организм имеет определенную величину и может существовать только определенный срок жизни. Эта разница происходит от того, что золото снаружи представляет совершенно то же, что внутри, и сегодня то же, что через сто лет; в организме же есть внутреннее строение, есть централизация, от которой зависит его величина, и есть развитие, перевороты, периоды, от которых зависит срок жизни.

Вы видите, что я совершенно справедливо называл смерть одним из совершенств организмов, одним из преимуществ их над мертвой природой. Смерть - это финал оперы, последняя сцена драмы, как художественное произведение не может тянуться без конца, но само собой обособляется и находит свои границы, так и жизнь организмов имеет пределы. В этом выражается их глубокая сущность, гармония и красота, свойственная их жизни. Если бы опера была только совокупностью звуков, то она могла бы продолжаться без конца; если бы поэма была только набором слов, то она также не могла бы иметь никакого естественного предела. Но смысл оперы и поэмы, их существенное содержание требуют финала и заключения.

Если то же самое бывает и в организмах, то спрашивается, в чем же состоит это содержание? И действительно ли финал необходимо требуется этим содержанием? Другими словами - закон, по которому совершается жизнь, действительно ли таков, что жизнь должна смыкаться в границы, подобно тому, как кру­говая линия или эллипс не идут беспредельно, но сообразно с законом, по которому изменяется их направление, образуют законченное целое?

И здесь, как и везде, форма зависит от содержания, границы от сущности, наружное от внутреннего, то что видимо и осязаемо от того что скрыто в самых глубоких недрах.

Закон жизни, как я уже сказал, есть совершенствование, то есть движение жизни есть ничто иное, как переход от низшего состояния к высшему. Уже из этого простого определения видно, что это движение не может идти без конца. В самом деле, что бы мы ни разумели под совершенством, какое бы понятие мы ни имели об идеале, к достижению которого природа стремится в организмах, мы не можем полагать, что совершенствование идет без конца и предела. Понятие о бесконечном совершенствовании невозможно, то есть оно заключает в самом себе непримиримое противоречие.

Действительно, представьте себе совершенствование без конца, то есть представьте себе ряд степеней, идущих беспредельно, из которых каждая степень выше предыдущей и ниже последующей - и вы уви­дите, что самое понятие о совершенствовании разрушится и исчезнет. В самом деле, тогда мы должны будем принять, что совершенного или идеала нет, что

совершенство в полном смысле слова не существует. Так, когда говорят, что параллельные линии пересе­каются на бесконечном расстоянии, то это значит, что пересечение их вовсе не бывает. Притом, если совершенство недостижимо, то каждая степень к нему равно далека от цели, следовательно, разница между степенями не существует. Так в прямой линии, какую бы точку мы ни взяли, мы должны сказать, что она так же далека от конца линии, как и всякая другая точка, подвигаясь от одной точки к другой, мы не можем утверждать, что приближаемся к концу, так как конца у прямой линии вовсе нет. Так точно, переходя от одной степени к другой в бесконечном ряду степеней, мы не можем сказать, что мы от степени менее совершенной переходим к более совершенной, все степени, очевидно, будут рав­ны, одинаково несовершенны, одинаково далеки от со­вершенства.

Вообще, так как единственной мерой совершен­ствования может быть только самое совершенство или идеал, то утверждая, что эта мера недостижима, сле­довательно, бесконечна, мы вместе лишаем себя всякой возможности понимать совершенствование.

Возьмем самый простой пример - рост человека. Мы можем судить о росте потому, что знаем его меру - нормальный рост человека. Поэтому мы говорим: у него прекрасный рост, он высокого роста, его рост слишком мал и т.д. Но представим, что рост человека не имел бы границ, тогда подобные суждения были бы совершенно невозможны, не было бы ни слишком большого, ни слишком малого роста, вообще не было бы взрослых людей, а все были

ли бы только подростки, то есть все считались бы оди­наково малыми, и всякий великан был бы пигмеем в сравнении с другим великаном. Следовательно, никого нельзя бы было называть ни великанами, ни пигмеями.

Известно, что человеческий ум любит предполо­жение такого рода, он любит измерять предметы ве­ликой мерой - бесконечностью. Поэтому часто говорят: нет ничего ни великого, ни малого, как бы что ни было велико, есть вещи в тысячу раз больше, наоборот каждая пылинка, может быть, есть целый мир, наполненный чудесами. Свифт в «Гулливеровом путешествии» и Вольтер в своем «Микромегасе» фантазировали на эту тему. У Вольтера Микромегас имеет сто двадцать тысяч футов вышины, и Вольтер замечает, что это прекрасный рост. Лейбниц, в одном из своих писем, идет еще дальше, он воображает великана столь большого, что солнечная система могла бы служить для него карманными часами.

Если в подобных соображениях мы находим что-то неожиданное и странное, то это происходит именно оттого, что здесь только изменяется точка зрения на предметы, а между тем мы чувствуем, что теряем возможность судить об этих предметах. Как скоро мы все меряем бесконечностью, то исчезает всякая мера. Следовательно, если хотим мерить, если желаем судить о предметах, то очевидно должны взять другую меру, определенную, конечную. И если бы такой меры не существовало, то мир был бы хаосом, о котором невозможно бы было мыслить, потому-то мы так убеждены, что все в нем устроено по мере, числу и весу.

Так точно, как для каждого организма есть опре­деленный рост и, вообще говоря, тем определеннее, чем выше организм, - так точно для каждого орга­низма есть эпоха совершенства, эпоха достижения того идеала, к которому идет совершенствование орга­низма. Когда мы говорим о ребенке: как он вырос! то разумеем под этим приближение к нор­мальному человеческому росту. Так точно, замечая вообще развитие каждого организма, мы измеряем его большим или меньшим приближением к полному развитию, к эпохе совершенства.

Действительно, существенная, главная черта организмов состоит в том, что каждый организм имеет эпоху зрелости, зрелый возраст. Эту эпоху можно назвать центром жизни во времени, центральной частью жизни, точно так, как в пространстве центральной частью животного мы называем нервную систему.

Вы видите, что эпоха зрелости есть необходимая принадлежность каждого организма, каждого развития, что она следует из самого понятия развития или совершенствования. Поэтому очень странно, что Шлейден, знаменитый ботаник, особенно много трудившийся над изучением развития растений, держится, однако же, мнения, что будто растение никогда не имеют зрелости. Он считает существеннейшим различием животной жизни от растительной то, что у животных есть зрелый возраст, а растение в каждый момент своей жизни есть часть самого себя и таким образом представляет непрерывную метаморфозу *. Очевидно, Шлейден впал здесь в явное

______________

* M. Schleiden Grudzuge der wissenschaftlichen Botanik, I Bd. стр. 64, 141 след.

преувеличение; это произошло оттого, что ему хотелось выставить как можно ярче важность изучения развития для растений, если у них нет зрелого возраста, то, вместе с тем, нет возраста, который нужно бы было изучать по преимуществу, чтобы знать растение, нужно равно изучить все его возрасты, все эпохи развития.

Тем не менее, в замечании Шлейдена есть и верная сторона, именно нельзя отрицать, что в растениях эпоха зрелости представляет менее определен­ности и менее ярко выступает, чем у животных. Но такая меньшая определенность, такое менее заметное сосредоточение жизни есть общий признак не растений, а вообще низших организмов, а следовательно, и низших животных. И у низших животных исследователи, как известно, приходят в большое затруднение, когда требуется определить эпоху зрелости. Заключить отсюда, что у них вовсе нет зрелости, было бы очень несправедливо, точно так, как неспра­ведливо бы было от отсутствия высших проявлений произвола и ощущения заключать о совершенном отсутствии всякого ощущения и произвола.

Человек, как высший организм, представляет высший образец жизненного развития, у него эпоха зрелости обнаруживается ясно и определенно. Часто в продолжение десяти, даже двадцати лет зрелого возраста мы не замечаем почти никакого различия, производимого годами, все силы телесные и душевные достигают наибольшей энергии и действуют в пол­ной гармонии, характер, образ мыслей, голос, движение и пр. - все определяется, теряет подвижность и шаткость, свойственные юности и принимает неизменные формы. Очевидно, организм достиг полного

своего раскрытия, он не изменяется, он держится на этой высоте именно потому, что выше подняться уже не может.

Так что, когда начинаются изменения, когда не останавливающееся движение жизни производит в ор­ганизме новые явления, то эти новые явление уже не могут быть ходом вперед, они необходимо представляют понижение, упадок, они ведут к дряхлости и смерти.

Вы видите, что организмы подчинены следующей неизбежной дилемме:

Если бы какой-нибудь организм мог совершенство­ваться без конца, то он никогда бы не достигал зрелого возраста и полного раскрытия своих сил, он постоянно был бы только подростком, существом, которое постоянно растет, и которому никогда не суж­дено вырасти.

Если бы организм в эпоху своей зрелости стал вдруг неизменным, следовательно, представлял бы только повторяющиеся явления, то в нем прекрати­лось бы развитие, в нем не происходило бы ничего нового, следовательно, не могло бы быть жизни.

Итак, одряхление и смерть есть необходимое следствие органического развития, они вытекают из самого понятия развития.

Вот те общие понятия и соображения, которые объясняют значение смерти. Они требуют без сомнения более частных подтверждений, более отчетливого развития. Под именем совершенного мы разумеем вообще нечто хорошее, но спрашивается, что именно? Действительно ли содержание жизни таково, что достижение его может быть названо совершенствованием?

Силы и явления организма действительно ли таковы, что способны к полному раскрытию, а не к безгра­ничному увеличению?

Одним словом, чем полнее и глубже мы будем понимать жизнь, тем более должно уясняться значение смерти, тем резче должна выступать ее необ­ходимость.

Возьму пример из той области развития, которая выше всех других, но в то же время доступнее и понятнее всех других, именно из области умственного развития.

Постепенное расширение наших познаний, посте­пенное уяснение нашего взгляда на мир, более и более глубокое понимание всего нас окружающего есть, без сомнения, совершенствование. Деятельность ума есть наиболее самосознательная из всех деятельностей. Движение ума производится самим же умом и напра­вляется по выбору самого ума. Переходя от одного взгляда к другому, ум имеет перед глазами оба взгляда, и свободно, на основании непринужденного суждения, оставляет один взгляд и принимает другой. При таком ходе вперед ничто не теряется из виду, в каждую минуту все прежние убеждения и понятия могут быть вызваны налицо и, следовательно, сохраняют всю свою силу, так что покоряются новым понятиям только вследствие действительно большей силы этих новых понятий. Ум, как известно, есть верховный судья в своем деле, всякий авторитет он, по самой своей сущности, может признать только свободно, со­знательно, следовательно, он сам для себя необходимо составляет высший авторитет.

Итак, здесь менее чем в чем-нибудь другом,

возможен скептицизм, нельзя различные степени ум­ственной жизни считать за пустую игру перемен, за не имеющую смысла смену состояний, хотя различных, но равно далеких от истины.

Но представим себе, что это совершенствование не имеет конца, что понимание мира, постижение сущности того, что нас окружает, -изменяется беспредельно. Тогда, действительно, мысль о совершенствовании исчезнет. В самом деле, тогда сколько бы человек ни трудился, сколько бы ни расширял свои познания и ни углублял свое понимание, он постоянно будет оставаться недоученным и недодумавшимся, никогда не перестанет быть невеждой и тупоумным. Век живи, век учись, а дураком умрешь. Так насмешливый русский ум выразил этот безотрадный взгляд на ум­ственное развитие. Прямое следствие этой пословицы, конечно то, что незачем и учиться.

Если же мы учимся или вообще, если заботимся о нашем умственном развитии, то это основано на уверенности, что мы можем достигнуть настоящего, зрелого понимания вещей. Только в виду этой цели, в надежде достигнуть нормальной, полной умственной деятельности, мы предаемся всевозможным усилиям и разнообразным занятиям. Мы готовы сто раз изменить наши мнение, готовы ежеминутно подвергать их критике и строгому исследованию, никак не с тем, чтобы жить в каком-то вечном круговороте, но именно для того, чтобы достигнуть, наконец, твердых, вполне отчетливых убеждений, которых не может сломить уже никакая критика. Таким образом, мы уве­рены, что можем выучиться, просветить свой ум, можем стать людьми сведущими, глубоко понимающими

то, что нас окружает. Одним словом, для ума мы также ждем эпохи мужества, эпохи полного самообладания и независимой твердости. Таинственные познания, недоступные понятия, - куда бы вы их не по­местили, в отдаленную древность или в далекое буду­щее, - всегда будут для ума чуждым и стесняющим авторитетом, несносным насилием.

Вот почему от человека вполне развитого мы требуем как долга, как исполнения нравственной обязанности, известной полноты убеждений. Он должен сам определить свои отношения ко всем важным вопросам, как бы они важны ни были. Мы даем ему на это право, и виним его, если он не способен воспользоваться этим правом.

Итак, ум неизбежно добивается права судить обо всем, права совершеннолетия, и все его усилия основаны на уверенности, что он может достигнуть этой цели.

Положим теперь, что умственная деятельность до­стигла зрелости, взгляд на вещи определился, миросозерцание приобрело полноту, стройность и отчетливость, мысль утратила всякое колебание, всякую неуверенность и может произносить самостоятельное и твердое суждение.

Но дальше идти некуда. Не забудьте, идти даль­ше - значит отказаться от совершеннолетия, опять стремиться, опять считать себя не умеющим судить, опять добиваться самостоятельности суждения. Следо­вательно, если у нас было истинное совершеннолетие, законная самостоятельность, то движение вперед, вверх невозможно.

А между тем движение неизбежно. Взгляд ста­новится определеннее, отчетливее и вместе ограниченнее, уже. Случается, что ясно выступает непримиримое

противоречие: с одной стороны, чувствуется невозможность отступить от начал, которые добыты целой жизнью и в истинности которых нет сомнения, с другой стороны, сознание ограниченности и, следовательно, ложности в выводах, в частных развитиях взгляда. Какой же здесь выход?

Заметим, что умственное развитие, как самое чистое и сильное, достигает зрелости после всех других развивающихся сторон, что оно держится всего упорнее на своей наибольшей высоте, так что умствен­ная дряхлость наступает позже ослабления всех других деятельностей.

Как бы ни были печальны другие признаки старо­сти в нашем теле и в нашей душе, ничего не может быть грустнее и для нас самих и для других, как старость ума. Но ум сам себе светит, и потому бережет свой свет так старательно и так долго, как никакая другая сила организма.

Вот почему, при высокой умственной деятельно­сти, ум остается светлым и сильным до глубокой старости, почти до последних ее минут, так что человек не переживает своего ума. На этом осно­вано справедливое мнение о мудрости старцев, убеждение в том, что развитие их умственной жизни не падает и в глубокой старости. Если же старики нередко возбуждают неприязнь своими рассуждениями, то едва ли справедливо обвинять при этом их ум, он, вероятно, еще способен действовать не хуже, чем в их молодые годы, если же не действует, то только потому, что иногда не имеет власти, что власть принадлежит страстям, привычкам, всему грубому осадку долгой жизни, всей ее низшей сфере.

Вообще смерть замечательна своей быстротою, она быстро низводит организм от состояния деятельности и силы к простому гниению. Как медленно растет и развивается человек! и как быстро, по большей части, он исчезает!

Причина этой скорости заключается именно в вы­сокой организации человека, в самом превосходстве его развития. Высокий организм не терпит никакого значительного нарушения своих отправлений, тогда как низшие организмы не уничтожаются при самых сильных изуродованиях. Есть животные, которых можно резать на части - и каждая часть останется живой.

Высокое и стройное развитие не терпит понижение, поэтому понижение обнаруживается как трагический удар, разрушающий все здание организма.

С этой точки зрения смерть есть великое благо. Жизнь наша ограничена именно потому, что мы спо­собны дожить до чего-нибудь, что можем стать вполне человеком, смерть же не дает нам пережить себя.

Письмо VIII

Содержание органической жизни

О формах вещей. - Кристаллы. - Смысл их формы. - Формы расте­ний. - Формы животных. - Человек. - Слон. - Идея рациональной ме­ханики животных. - Внутренние части животных. - Телеология.- Принцип условий существования.

«Форма ничего не значит, главное - содержание. Форма может быть очень различной, не обращайте на нее внимание, а старайтесь видеть содержание». Вот обыкновенные понятия о форме. Мы легко отличаем форму от содержания и мыслим о них так, что форме даем второстепенное и даже ничтожное значение, а содержанию главное и существенное. Философия давно уже заметила, как мало глубины в таком взгляде. Против него направлено уже знаменитое положение Аристотеля - форма дает бытие вещи. И Гегель, новый Аристотель, как часто его называют, постоянно указывает на то, что форма и содержание вещей совпадают.

Легко убедиться, что обыкновенный взгляд на форму мешает нам познавать вещи. Форма есть именно то, что всего доступнее для нас, что мы понимаем и познаем всего яснее. Содержание же всегда есть нечто скрытое и мало доступное. Следовательно, если мы не поймем, что такое форма, не заметим ее смысла и будем отбрасывать форму за формой как пустую шелуху, то сущность предмета будет

казаться нам все темнее и неуловимее, и мы не дойдем ни до какого ясного познания.

Мы, вообще, легко придаем всему таинственный смысл, глубокое значение, от этого происходит мно­жество ошибок, мы не понимаем самых ясных вещей, совершающихся прямо перед нашими глазами, потому что смысла их ищем за тридевять земель. Помните ли шутку барона Брамбеуса в «Фантастическом путешествии»? Знаток иероглифов у него читает целую повесть на стенах пещеры, которые потрескались от мороза, случайные фигуры он принял за знаки, которыми выражалась египетская пре­мудрость. Между тем, вся сущность этих фигур за­ключалась в их форме, вот что значит пренебре­гать формой и видеть существенность не в ней, а в том, что под ней скрыто.

Итак, чтобы понимать сущность вещей, нужно, хотя бы из одной осторожности, строго определять значение их формы.

Мы очень привыкли к мысли, что бывают и пустые формы, но это относится только к человеческому миру. Человек есть существо, совмещающее величайшие противоречия, он способен создавать и пустые, лишенные содержания формы. Но если мы обратимся к природе, которая не хитрить и не мудрствует, то мы не встретим в ней никакого фальшивого блеска, никакой напыщенности, никакой пустоты под радуж­ной оболочкой. В ней каждая форма прямо вытекает из сущности вещи, красота природы, ее богатство и разнообразие есть истинное выражение ее содержания.

Обращаюсь к прежнему моему примеру, к узорам, которые рисует морозь на стеклах. В холодных

странах эти узоры составляют, конечно, одну из красот природы в зимние месяцы, почти так, как цветы летом, а плоды осенью. Как причудливы и разнообразны они бывают! Их формами, кажется, управляет только прихоть и фантазия мороза, который по ночам втихомолку занимается этим рисованием. При ближайшем исследовании оказывается, однако же, что узоры составлены по точным и неизменным законам. Весь рисунок состоит из более или менее совершенных мелких кристаллов; образование кристаллов зависит вполне от сущности того вещества, из которого они состоят, то есть воды, расположение кристаллов звездочками, деревцами и т.д. само зави­сит от кристаллизации и следует строгим правилам. Форма здесь тесно связана с сущностью.

Но что такое кристалл? Постараюсь объяснить это, насколько нужно для вопроса, о котором говорим. Кристалл есть правильная форма, свойственная неорганическим телам. Как растение и животные имеют определенные формы, так точно их имеют и тела, лишенные жизни. Обыкновенно, мы не замечаем этого и воображаем, например, что камень не имеет ни­какой существенной формы. Действительно, для растений и животных форма дороже, важнее, чем для камня. Организм, которому не дают раскрыть свою форму, погибает. Разрежьте пополам животное - оно умрет и разлетится газами, рассыплется пылью; разбейте по­полам камень –его половники останутся неизменными. Вот почему минералы, которые мы встречаем, обык­новенно лишены своей формы и продолжают суще­ствовать огромными бесформенными скоплениями, состав­ляющими поверхность земли. Но, если дать минералу

образоваться свободно, если обстоятельства ничем не стесняют его формование, то эта масса, лишенная жизни, принимает строгую форму. Во многих местах слоев земли, где встретились такие благоприятные условия, мы находим эти формы, называемые кристаллами.

Кристаллы - одно из прекраснейших произведений природы, если они вполне хорошо образованы, то они отличаются твердостью, блеском, прозрачностью, ярким или нежным цветом, так что едва ли не большая часть их принадлежит к так называемым драгоценным камням. Алмаз, как известно, есть кристалл того вещества, из которого состоит уголь.

В чем же заключается эта форма? Жаль, что кри­сталлы морозного узора слишком мелки и потому не могут служить образцом. Для простоты, возьмем соль, которую мы кладем в наши кушанья. Если опу­стить ее в воду и дать потом свободно осесть из раствора, то она образует правильные формы, назы­ваемые кубами. Другие вещества дают другие формы, например, шестигранной призмы (вода), октаэдры (алмаз), параллелепипеды и т.п., но во всех кристаллах замечены следующие общие черты:

1) Все кристаллы бывают ограничены только плоскостями.

2) Каждой плоскости кристалла соответствует на другой его стороне параллельная плоскость.

Вот главные законы кристаллических форм. Что же они значат? Нельзя ли найти, что выражают эти формы? Позволю себе попробовать их толкование, может быть, оно будет не совсем полно и точно, но во всяком случае оно докажет, что толкование возможно.

Почему поверхность мертвых тел имеет только одну форму, именно форму плоскости? Кристаллические плоскости, если они хорошо образовались, отличаются величайшей, математической ровностью. Какой же закон стремится к такому строгому выполнению?

Легко заметить, прежде всего, что плоскость есть простейшая из всех поверхностей, какие возможны. Но в чем состоит ее простота, и какое значение она имеет для самого минерала?

Во-первых, части плоскости ничем не отличаются между собою, это показывает, что части кристалла, которые ими ограничиваются, точно также ничем не различаются, что они совершенно однородны на всем протяжении плоскости. Совершенно подобным образом, капля воды представляет однородную шарообраз­ную поверхность, и, хотя бы капля состояла из различных веществ (земля и все небесные тела тоже суть почти совершенные капли), для того, чтобы она была вполне шарообразна, необходимо, чтобы ее части, прилегающие к поверхности, были действительно вполне однородны.

Но плоскость имеет наибольшую простоту еще в другом отношении. Обе стороны плоскости одинаковы. У шарообразной поверхности одна сторона выпуклая, другая вогнутая; у плоскости, и только у одной плос­кости, обе стороны ничем не отличаются. Отсюда выводим, что эта поверхность имеет совершенно оди­наковое отношение к самому кристаллу и к тому, что вне кристалла. Ограничивая кристалл, она просто только отделяет его от всего остального, тогда как всякая другая поверхность представляет не одно только ограничение, но и особенное ограничение. Так, даже

простейшая из неплоских поверхностей, именно шарообразная, уже представляет особенное ограничение потому, что мы всегда вправе предложить себе вопрос: почему она обращена внутрь тела вогнутой стороной, а кнаружи выпуклой?

Отделять особенным образом внешнее от внутреннего, очевидно, можно только на основании какого-нибудь особенного отношения между внешним и внутренним, например, если предмет имеет форму шара, то, во-первых, это указывает на одинаковые отношения со всех сторон. Круглая форма капли действительно зависит от того, что частицы жидкости в ней следуют только собственному притяжению и не подчиняются ни с какой стороны внешнему влиянию. Во-вторых, то, что поверхность обращена внутрь вогну­той стороной, указывает на стремление всех частиц капли снаружи внутрь, на их взаимное притяжение по прямой линии, чем и определяется и исчерпы­вается сущность формы капли. Если та же поверхность будет иметь обратное положение, например, в ша­рообразной вогнутой чашечке цветка, то это будет указывать на другое отношение. В самом деле, здесь мы можем спросить: куда цветок обращен отверстием? Известно, что, большей частью, цветки обра­щены кверху или, если обобщим разные положение цветков, кнаружи от растения, на котором сидят. Такое положение необходимо должно иметь значение для самой жизни цветка.

Таким образом, мы видим, что поверхность кристаллов показывает отсутствие всяких отношений к тому, что их окружает. В этом мы еще более убедимся дальнейшим

рассмотрением. Если отношение между внешним миром и предметом имеет большое значение для пред­мета, то он необходимо представляет внутреннее разделение, именно в нем можно различить наружные и внутренние части. Так, у всех организмов наружные части, как взаимодействующие с внешним миром, отличаются от внутренних. Так и простейший организм, клеточка, представляет внут­реннее содержимое и оболочку, которая устанавливает известные отношения между ним и веществами, окру­жающими клеточку.

Ничего подобного нет у кристалла. Кристаллы однородны во всей массе, в них нет ничего центрального или внутреннего, что бы отличалось от наружного. Отсюда объясняется второй закон кристаллических форм, то есть параллельность плоскостей. Положим, с какой-нибудь стороны кристалл ограничен плоскостью, имеющей известное направление. Так как вся масса кристалла одинакова, то она в каждой точке способна принять это самое ограничение, в каждой точке может образоваться плоскость, идущая по тому же направлению. Следовательно, на другой стороне кристалла, где он должен кончиться и принять какую-нибудь поверхность, непременно явится плос­кость, имеющая то же самое направление. Таким обра­зом, параллельность плоскостей кристалла объясняется совершенной однородностью его массы.

Я сказал - где он должен кончиться, но, соб­ственно говоря, кристалл не имеет никакой причины, почему бы он кончился здесь, а не в другом месте. И в самом деле, кристаллы оканчиваются всегда слу­чайно, то есть где-нибудь. От этого происходит, что

величина кристалла и его размеры по разным направлениям никогда не бывают определенные. Более или менее определенная величина свойственна животным и растениям, минералы же способны давать самые раз­нообразные кристаллы, от микроскопических до саженных.

Точно также расстояние между каждыми двумя параллельными плоскостями кристалла может быть ка­кое угодно. От того-то кристаллы почти никогда не имеют совершенно правильной формы. Мы говорили, что соль кристаллизуется в кубах, представьте же себе, что расстояние между каждыми двумя противо­положными сторонами этих кристаллов может быть какое угодно, тогда вместо кубов могут образоваться четырехгранные прямоугольные столбики или же плоские таблицы.

Мы сказали, что масса кристалла в каждой точке способна принять то ограничение, которое он имеет снаружи. Это подтверждается удивительным явлением листопрохождения. Многие кристаллы очень легко делятся по плоскостям, параллельным их граням, листятся по этим направлениям. Обыкновенно об этом говорят как о строении кристаллов, именно утверждают, что кристаллы состоят из слоев. Но, чем совершеннее кристалл и его листопрохождение, тем он ближе к тому, что может разделиться в каждой точке, какую бы мы ни взяли; такова, например, слюда. Следовательно, всякие заметные слои суть только несовершенство кристалла, происходят от неправильного, неравномерного его образования, от перерывов при кристаллизации. Слоев - бесконечное число, точно так, как бесконечное число частиц в

каждом теле. Это значит, что и слои и частицы существуют только в возможности, а не в действи­тельности.

Таким образом, мы видим, что форма кристалла выражает собой и его внутреннюю сущность, именно совершенную однородность его массы, и его совершенное равнодушие, полную безотносительность к тому, что его окружает.

Итак, мы по форме кристалла определили его природу. Существенная черта кристаллов и, следова­тельно, существенная черта вообще неорганических тел, состоит в том, что свойства их не находятся в связи ни с какими внешними обстоятельствами, а зависят только от их собственной сущности, от вещества, из которого они состоят.

Не то в органических телах. Организмы суть существа, которые по самой своей природе необходимо находятся во взаимодействии с миром, их окружающим. Это коренное свойство их обнаруживается и в их форме. По самому своему определению, форма вещи есть ничто иное, как ее ограничение, ее обособление между другими вещами, следовательно, главного смысла формы должно искать именно в отношениях каждой вещи к остальному миру.

Органические формы чрезвычайно разнообразны. Наука о них, так называемая морфология, еще далека от правильной и строгой обработки. Потому вместо полного обзора, я приведу здесь только не­сколько истолкований в виде примеров.

Чти можно сказать вообще о растительных формах? Как они ни различны между собой, если мы сравним их с кристаллами, то заметим следующее:

у растений можно всегда отличить две стороны - верх­нюю и нижнюю; у кристаллов нет такого различия, все стороны одинаковы. Нижняя часть растения всегда образована иначе, нежели верхняя, остальные стороны обыкновенно равны. Понятно от чего это зависит. Нижняя часть находится во взаимодействии с землей, с ночвой, верхняя - с атмосферой, с воздухом. Одни из самых низших растений - лишаи - являются в виде круглых пятен, плоских наростов на камнях и коре деревьев. И в этих пятнах уже раз­личается нижний слой, обращенный к коре или камню, и верхний, обращенный к воздуху.

В сложных формах отношение растения ко все­му, что его окружает, обнаруживается еще яснее. Возьмем дерево. Со всех сторон, кроме верхней и нижней, форма дерева одинакова. Точно так и все окружающие обстоятельства одинаковы со всех сто­рон кроме верхней и нижней. Бывает, впрочем, и здесь небольшое различие: часто ветви гуще растут с южной стороны, - с той стороны, откуда греет солнце. С этой стороны и ствол нарастает толще.

Ствол дерева потому же кругл, почему круглы пятна лишаев. Но сверх того ствол длинен и по­тому образует цилиндр. Длина ствола представляет расстояние, на которое ветви и листья удалены от земли и подняты в воздух и в свет. В лесу можно видеть, как удлиняются стволы, они вытяги­ваются до тех пор, пока не выставят своей макушки на вольный воздух и на свет между другими де­ревьями. Понятно, что и у отдельно стоящего дерева чем выше макушка, тем свободнее движется около нее воздух.

Значение ветвей то же самое, как и ствола, Они вытягиваются и разветвляются во все стороны для того, чтобы расставить листья, чтобы дать им больше места и простора. Но этого еще мало, каждый лист сидит на тоненьком черешке так, что может ка­чаться в воздухе и, следовательно, подвергаться полному его действию.

Листья имеют плоскую форму, таким образом, воздух и свет могут действовать на каждую точку их вещества, если бы они были толсты, то это действие могло бы происходить только на наружный их слой. По листьям идут твердые жилки, они мешают тонкой пластинке листа складываться и заворачиваться и, следовательно, закрывать одни части другими.

Перед нами полный образ дерева, и вы видите, как строго его формы соответствуют внутренней жизни дерева, то есть его непрестанному взаимодействию со светом и воздухом или вообще со всеми явлениями, совершающимися в атмосфере.

Под землей те же отношения - тонкие пластинки в виде листьев не могли бы удобно проникать в землю, поэтому вместо них на корне и его ветвях вырастают бесчисленные тонкие нити, легко пробирающиеся между частицами почвы. Впрочем, взаимо­действие здесь слабее, и корень, вопреки общеприня­тому мнению, не есть главнейший орган растения.

Другие более сложные части растения, например, цветок и плод, имеют формы, которых значение определить труднее. Но и здесь некоторые указания являются сами собою. Так, круглая форма плодов, звездообразная фигура цветов указывают на равен­ство отношений со всех или со многих сторон.

Есть цветы, которые бывают открыты не кверху или книзу, а в сторону, такие цветы часто теряют звездчатую форму, и у них верхняя и нижняя стороны различны, и только правая и левая сторона одина­ковы между собой. Так бывает у гороха и у многих близких к нему растений.

Если от растений мы перейдем к животным, то мы встретим формы еще более ясные, именно по­тому что у животных взаимодействие с внешним миром совершается несравненно с большей энергией, а следовательно, и сама форма их определяется этим взаимодействием гораздо строже. Животные, как известно, отличаются от растений тем, что они воспри­нимают внешние влияния не просто, но с ощущением, и отвечают на них, то есть сами действуют на внешний мир не просто, а с произволом.

Ощущение есть процесс внутренний по самой своей сущности, оно не может проявляться в каких-ни­будь наружных формах. Из понятия об ощущении невозможно вывести формы того существа, которое ощущает. Казалось бы, что растение, прикасающееся всей своей массой к окружающему миру, к воздуху и почве, всего удобнее могло бы ощущать их действие, между тем, мы убеждены, что растения не чувствуют. Свет действует на каждый лист, на каждую зеле­ную точку растения, но растение не видит света. Между тем, у животных являются на теле маленькие таинственные точки, - чаще всего две, иногда только одна; и в этих точках совершается великое чудо - происходит зрение.

Но, если ощущение, как нечто вполне внутреннее, не высказывается явно в наружных формах, то, с

другой стороны, оно требует, как необходимого последствия, чтобы в существе, обладающем ощуще­нием, был произвол. Чувствовать - значит в тоже время - различать между приятным и неприятным, следовательно, стремиться к одному и избегать другого. Произвол же, то есть произвольное действие на внешний мир, необходимо должен выражаться во внешних формах, и действительно, по формам животных легко видеть, что они существа, одаренные произволом. Это я и желал бы доказать.

Внешний мир есть мир вещественный, следова­тельно, и действие на него может быть только веще­ственное же. Вещественные действия могут быть весьма различны. Есть животные, которые защищают себя и прогоняют от себя неприятелей дурным запахом. Другие, как, например, змеи действуют ядом. Некоторые рыбы имеют еще более удивительную спо­собность, - они дают электрические удары. Но легко согласиться, что эти и другие подобные действия весьма несовершенны. Самое сильное и в то же время самое свободное, то есть наиболее правильное и наиболее быстро изменяющееся действие может быть только механическое. Поэтому, существа, одаренные произво­лом, должны действовать на внешний мир преиму­щественно механически и, следовательно, в устройстве животных, в механике их тела, всего больше обнару­живается их способность к произвольным действиям.

Действовать механически - значит двигать частями своего тела. Есть многие низшие животные, которые всю жизнь растут на одном месте, и только могут двигать своими членами. Но большая часть животных, и даже весьма несовершенных, обладают высшей

способностью - двигать всем своим телом, способностью передвигаться с места на место.

Форма тела животных ясно соответствует этой способности. Между тем как растение раскидывается и разветвляется во все стороны и в воздухе и в почве, у животных тело более или менее округлено и сосредоточено; части тела животного тесно сгруппи­рованы около центра тяжести, для того, чтобы передвижение было удобнее и быстрее.

Далее. Только низшие и немногие животные имеют лучистую форму и похожи на цветы или на гри­бы, зато они или двигаются очень дурно или даже вовсе не двигаются с одного места. У животных, хорошо движущихся, форма бывает другая и опреде­ляется самым движением. Передняя часть, то есть та, которая встречает препятствие и которая устремлена к цели движения, резко отличается от задней, кото­рая следует за ней. Нижняя сторона, обращенная к земле, или вообще к среде, служащей опорой для движения, отличается от верхней, свободной и обра­щенной кверху, то есть к свету и ко всем атмосферным влияниям. Затем, правая и левая стороны совершенно одинаковы. Это зависит оттого, что с этих сторон все обстоятельства равны, именно равны в отношении к движению. Животное можно разделить плоскостью на две равные половины, эта плоскость есть плоскость движения, то есть передвижение животного совершается по ее направлению. Для правильности и быстроты передвижения необходимо, чтобы между час­тями тела с одной и с другой стороны было совер­шенное равновесие. Так точно и лодка, и корабль, и всякий сухопутный экипаж делаются строго симметрическими

с боков. Вот почему замечено, что у жи­вотных, отличающихся особенной быстротой и легкостью движений, например, у птиц и у насекомых симметрия правой и левой стороны соблюдается всего строже. Животные же несимметрические встре­чаются именно между теми, которые дурно движутся. Такова, например, улитка со своим домиком, завернутым в одну сторону, и многие другие сродные с ней животные.

Вы видите, как резко в форме животного вы­сказывается его деятельность. Определенную переднюю и заднюю, а, следовательно, и правую и левую сторону может иметь только самопроизвольно движущееся су­щество. У предметов неодушевленных, у кристаллов и растений, этих сторон нет, они являются разве еще у искусственных предметов, которые создает человек, сообразуясь с самим собой, так стул, повозка, дом и т. п. отражают в своей форме живую природу человека, строящего их для самого себя.

И не только эти общие и мало определенные черты, но всю фигуру животного до малейших подроб­ностей можно бы построить по тому же началу, так что в результате оказалось бы, что форма животного вполне определяется его движениями. Задача здесь чисто математическая, следовательно, совершенно точ­ная, выражаемая числами и геометрическими чертежами. Она состоит в том, чтобы найти для данной среды, то есть для данной опоры движения (для воздуха, воды или суши) наивыгоднейшее движение, какое может иметь самодвижущийся предмет. Из этого движения строго будет вытекать и сама форма предмета. Таким образом, мы нашли бы, что для воздуха

наивыгоднейшая форма есть форма птицы, для воды - форма рыбы, для суши - форма человека. Все другие формы будут только приближением к этим главным формам, они будут не безусловно выгоднейшие формы, но только выгоднейшие при известных условиях, при данных частных обстоятельствах. Понятно, что высшие животные в своих формах более подчиняются требованиям движения; у низших же могут брать перевес другие, низшие деятельности и форма должна к ним приспособляться.

Для пояснения всего этого возьму частный пример. Известно, что для того, чтобы тяжелый предмет оста­вался в устойчивом равновесии, он должен опи­раться, по крайней мере, тремя своими точками. Если предмет продолговатый, следовательно, одно измерение в нем преобладает, то наивыгоднейшая устойчивость получится при четырех точках опоры, расположенных по сторонам концов преобладающего измерения.

Животные большей частью продолговаты, именно продолговаты по направлению плоскости движения; это зависит от того, что только в этом направлении тело может удлиняться, не портя движений, не мешая их легкости и быстроте. Следовательно, простейшая и при большой массе единственно возможная форма опоры для животного будет четыре ноги.

У низших животных мы находим больше четы­рех ног, у насекомых шесть, у пауков восемь, у рака десять. Совершенно ясно однако же, что такое обилие ног нисколько не способствуют им хорошо двигаться. У высших животных, где движение го­раздо сильнее, мы встречаем только четыре ноги; лишние ноги здесь были бы совершенной помехою, а

четыре - вполне необходимы. Так как опираться и двигаться на четырех ногах всего легче, то у живот­ных даже маленьких, но таких, у которых главное отправление движений есть передвижение с места на место, мы находим четыре ноги. Что для больших животных есть непременное условие, то для малень­ких есть условие наиболее выгодное.

Но кроме легкости и быстроты, кроме огромности самодвижущейся массы, природа избирает еще высшую цель -наибольшую свободу движений и создает удивительнейший из всех своих механизмов, именно человека. Человек представляет соединение устойчивого и неустойчивого равновесия в одно время. Не­устойчивое равновесие бывает тогда, когда предмет опирается одной точкой, лежащей прямо под центром тяжести предмета. Человек ходит на двух но­гах, но такое движение возможно только потому, что он может удобно удержаться на одной ноге. Тело человека поднято кверху в плоскости движения, так что центр тяжести как раз находится над ступней ноги, на которую человек опирается. Ступня же упи­рается только тремя точками, и расстояние между ними так малы, как только возможно. Если человек при таком устройстве и падает, то все-таки сравнительно очень редко.

Так как каждая нога может поддерживать все тело, то ноги человека совершенно прямы и очень крепки. А так как от их движения зависит движение целого тела, то они очень длинны и снабжены самыми сильными мускулами. Далее, чтобы дать воз­можность человеку двигаться самым разнообразным образом и, следовательно, удобно поворачивать свое

тело и устойчиво держаться в разных положениях, ногам дано свободное движение во все стороны. Только при таком устройстве, где соблюдаются самые выгодные условия, возможна та быстрота и легкость, с которой движется человек.

Можно было бы доказать, что масса человеческого тела достигает наибольшей величины, какая возможна при таком механизме. Человек легко падает – вот один из признаков его совершенства. В самом деле, кошка или собака почти не могут упасть, оступившись или запнувшись даже на месте, удобном для движения. Упасть - значит потерять власть над своими движениями, вдруг уступить свой произвол действию слепой силы - тяжести. Следовательно, у существ, способных падать, масса и, значит, тяжесть тела так велика, что приближается к равновесию с движущей силой, масса у них доходит до наибольшей величины, какая может быть свободно и быстро управляема произвольно движущей силой.

Замечательно в этом отношении устройство ног слона. Можно положительно сказать, что слон есть величайшее из возможных сухопутных животных. Мамонт или допотопный слон был вполне похож на нашего слона и немного превосходил его величиной. Животные, которые больше слона, встречаются только в воде, где движение гораздо легче, сюда принадлежат именно киты.

Итак, понятно, что у слона, где масса тела достигает наибольшей тяжести, ноги должны иметь некоторое сходство с ногами человека. Несмотря

на четыре точки опоры, громадное тело столько же подвергается опасности упасть, как малое тело человека. Опоры должны и здесь иметь относительно не меньшую крепость, длину, силу и свободу движений, потому что иначе громада не могла бы иметь стойкости, ни сколько-нибудь соответствуют человеческим ногам, представляют с ними значительное сходство. Длинные кости этих ног, бедро и обе эти берцовые кости особенно ясно напоминают соответствующие им человеческие кости. Между прочим, на этом были основаны многие рассказы о великанах; люди несведующие, находя кости ног мамонтов, принимали их за человеческие и создавали в своем воображении племена гигантов, которые, как мы теперь видим, даже вовсе невозможны. Задние ноги слона годятся только при существовании передних ног. Они могут удобно поддерживать и двигать только заднюю часть слона, а вовсе не гигантское тело человека, которое соответствовало бы им своими размерами.

Человек и слон, вообще, суть животные, в которых разрешены природой две механические задачи о наибольших и наименьших (de maximis et minimis). Слон бежит не быстрее лошади, следовательно, довольно тихо сравнительно с размерами его тела. Быстрее бегать не дает масса, а бегать медленнее значило бы быть совершенно неуклюжим, негодным для жизни.

Человек, по своему механическому устройству,

не может долго бегать, он ходит, т.е. сравнительно с другими животными, употребляет способ передвижения почти безобразно медленный. Тут быстрота све­дена до минимума для того, чтобы достигнуть макси­мума свободы движений.

К этому можно бы прибавить еще множество замечаний такого же рода. Но они еще не приведены в систему зоологами, еще не существует рациональной механики животных, которая определяла бы их формы по данным движениям. Первые основания этой науки были положены еще Аристотелем и далее раз­виты Галилеем в его «Разговорах о двух новых науках». Но до сих пор эта новая наука суще­ствует только в слабых очерках.

Прибавлю, что, во всяком случае, движение есть главное отправление, определяющее собою форму животного. Каких бы других частей и форм ни тре­бовали другие отправления, они подчиняются требованиям движения. В случае нужды все тело животного сосредоточивается в один клубок, в шарообразную массу, так как чем больше сосредоточена тяжесть, тем удобнее ее передвигать. Так устроено тело у птиц, у которых голова с шеей и ноги доведены до возможной легкости, а круглое туловище содержит всю тяжесть тела.

Отсюда, то есть из того, что все другие отправления должны подчиняться движению, можно вывести фор­мы тех органов, которые служат этим другим отправлениям. И животные, подобно растениям, под­вергаются постоянному действию воздуха, и они приходят во взаимодействие с жидкими и твердыми те­лами, именно поглощают пищу и питье. Но то что

у растений совершается снаруж

Дата добавления: 2015-08-10