Родовые характеристики мышления

Когда мы подходим к границе "образ-мысль", возникает естественный вопрос: имеются ли сколько-нибудь серьезные эмпирические основания считать, что с переходом от восприятия и представления к мышлению, которое очевидным образом базируется на информационной переработке первичных и вторичных образов, прекращается линия прогрессирующего развития пространственновременной структуры психических процессов?

Пространственно-временная структура мышления

Несмотря на то, что в обширном массиве экспериментального психологического материала пространственные характеристики мысли в виде конкретных отдельных параметров не вычленены и специально не представлены, в ряде принципиальных эмпирических обобщений, например, в генетической психологии Ж. Пиаже (1995), схематически конденсирующих огромный опыт психологического экспериментирования, содержится вполне определенный ответ на этот вопрос. Так, анализируя структуру и жизненную функцию интеллекта и рассматривая их как психическое продолжение органической адаптации, Ж. Пиаже (1995) считает, что "развитие психической деятельности от восприятия и навыков к представлениям и памяти вплоть до сложнейших операций умозаключения и формального мышления является функцией от все увеличивающихся масштабов взаимодействий".

Развивая это фундаментальное положение о расширении объема пространственно-временного охвата действительности как главном и сквозном факторе психического развития, Ж. Пиаже (1995) далее пишет: "Ведь органическая адаптация в действительности обеспечивает лишь мгновенное, реализующееся в данном месте, а потому и весьма ограниченное равновесие между живущим в данное время существом и современной ему средой. А уже простейшие когнитивные функции, такие, как восприятие, навык и память, продолжают это равновесие как в пространстве (восприятие удаленных объектов), так и во времени (предвосхищение будущего, восстановление в памяти прошлого). Но лишь один интеллект, способный на все возвраты в действии и мышлении, лишь он один тяготеет к тотальному равновесию, стремясь к тому, чтобы ассимилировать всю совокупность действительности и чтобы аккомодировать к ней действие, которое он освобождает от рабского подчинения изначальным "здесь" и "теперь" (там же).

И, наконец, указывая на ограниченность работы сенсомоторного интеллекта сферой коротких расстояний, Ж. Пиаже заключает, что "от этих коротких расстояний и этих реальных путей освободится только мышление в его стремлении охватить весь окружающий мир в целом, вплоть до невидимого и подчас даже непредставляемого: именно в этом бесконечном расширении пространственных расстояний между субъектом и объектом и состоит основное новшество, создающее собственно понятийный интеллект, и то особое могущество, которое делает этот понятийный интеллект способным порождать операции" (там же).

Если к этому добавить, что такая доступная лишь мышлению целостная ассимиляция больших пространственных масштабов, с точки зрения Ж. Пиаже, образуется "только при условии, что мышление выражает состояния как одновременные и, следовательно, абстрагирует их от действия, развертывающегося во времени", то станет достаточно ясно, что одновременное, связное видение, необходимое для понимания целого, достаточно определенно воплощает в себе тот аспект психологической структуры мысли, который по существу прямо содержится в понятии пространственного поля.

В отличие от количественных дополнений и расширений макрограниц по линейной и угловой величине, которые реализуются при переходе от сенсорного к перцептивному и далее к репрезентативному пространственно-временному полю, при переходе через сечение "образ-мысль" происходит принципиальное преобразование первого из указанных параметров, т.е. макрограниц поля. Суть этого качественного преобразования состоит в том, что границы здесь не просто расширяются, а вообще снимаются. Конкретно (в терминах функциональных зависимостей между отдельными пространственновременными параметрами поля) это означает, что его макрограницы перестают зависеть от отношения размеров отображаемого пространства к метрике носителя этого отражения, или, иначе говоря, от тех расстояний между субъектом и объектом, о которых говорит Ж. Пиаже.

Усиление объективированности структуры пространственновременного поля воплощается соответственно в уменьшении зависимости его макрограниц от собственной метрики носителя психики. Радикальный скачок в этом росте независимости психического пространственного поля от собственного пространства носителя, заключающийся в том, что макрограницы вообще перестают зависеть от расстояния, как раз и совершается при переходе от психического поля образов к полю мысли.

При устранении зависимости структуры поля мысли от расстояния "субъект-объект" здесь, однако, еще сохраняется зависимость структуры этого поля от начала координат, которое у границы "образ-мысль" еще остается связанным с самим субъектом, что прямо выражается в таком существенном параметре не полностью зрелой мысли, как ее эгоцентризм (последний, как известно, заключается именно в неспособности свободно производить преобразования системы отсчета, начало или "центр" которой остается связанным с носителем психики, или с "эго").

И только следующий и последний принципиальный скачок, совершающийся уже внутри сферы мыслительных процессов при переходе через рубеж, отделяющий допонятийную мысль от понятийной, освобождает структуру пространственного психического поля мысли от этого ограничивающего влияния его эгоцентрически обусловленных субъективных компонентов. Это преодоление субъективной центрированности мысленного пространства, о котором здесь можно сказать, лишь забегая для "полноты картины" несколько вперед, выражается в детально исследованной и описанной Ж. Пиаже понятийной децентрации. Такова – в общих чертах – последовательность этапов, составляющая единый ряд прогрессивного развития объективированной метрики психического пространства.

Такова фактическая ситуация, касающаяся соотношения суммарных обобщений экспериментального материала (представленных, например, в общих положениях Ж. Пиаже) и конкретных эмпирических параметров, скрытых в этих обобщениях и воплощающих снятие макрограниц пространственного поля мысли (или мысленного пространственного поля). Совершенно аналогично положение вещей в области временных компонентов пространственно-временной структуры, касающихся объема охватываемых мыслью временных интервалов или воспроизведения уже не пространственной, а временной метрики событий, т.е. временного аналога пространственного поля. По отношению к сенсорному, перцептивному и репрезентативному временному полю, которое в силу одномерности времени фактически выражается временной осью, имеющей одно измерение, здесь, т.е. при переходе к мысленной временной оси, происходит такое же снятие макрограниц, как в структуре трехмерного пространственного поля. Мысленная временная ось, как и мысленное пространственное поле, в пределе расширяется до бесконечности. Снятие временных и пространственных макрограниц синтетически выражается в устранении верхних пределов мысленного воспроизведения того единства пространственных и временных параметров, которое представлено в характеристиках движения, таких, например, как скорость и ускорение.

При переходе от образа к мысли пороги пространственновременной структуры исчезают. И это устранение лимитов относится ко всем видам пороговых величин. Наиболее очевидным является отсутствие абсолютного порога величины элемента пространственно-временной структуры мысли.

Абсолютная величина мыслимого элемента пространственной и временной структуры может быть какой угодно малой. В пределе величина пространственного и временного микроэлементов ("точки" и "момента") становится равной нулю. Это положение даже не нуждается в специальном теоретическом обосновании. Оно является несомненным эмпирическим фактом, на котором базируются вся механика и математика.

Снимаются не только абсолютные, но и разностные пороги. Минимальная величина мысленно различимой разности пространственных и временных параметров (дельта-s и дельта-t) отображаемых объектов может быть какой угодно малой, в пределе равной нулю. Соответственно, максимальная величина мысленного эквивалента пространственно-временной различительной "чувствительности" может быть, наоборот, какой угодно большой, в пределе равной бесконечности. В такой же мере это преодоление лимитов уже автоматически относится и к дифференциальным порогам. Прямым воплощением снятия разностных и дифференциальных порогов в области мысли является весь математический анализ бесконечно малых, а достаточно близким аналогом дифференциального порога может служить понятие дифференциала (поскольку здесь речь идет о пространственно-временных порогах, рассматриваемая аналогия относится к геометрическому эквиваленту этого понятия). Исчезновение всех видов порогов, вопреки иллюзорной феноменологической видимости, фактически означает не устранение и не ослабление пространственновременных компонентов, а, наоборот, расширение диапазонов их предметной отнесенности в сфере мысли по сравнению с до-мыслительными психическими процессами.

Таким образом, при переходе через рубеж, разделяющий образ и мысль, преодолеваются все виды пространственновременных лимитов – верхних и нижних абсолютных, разностных и дифференциальных порогов.

Следующая характеристика касается пространственновременной структуры (фигуры) мыслительного отображения самих предметных событий, разыгрывающихся на общей пространственно-временной "сцене" (фоне).

Однако выявление пространственно-временных (фигуративных) характеристик мыслительного отражения отдельных объектов или событий таит в себе значительно большие трудности, чем установление особенностей интегральной пространственно-временной структуры общего поля мысли (или ее фона) и его дифференциальных элементов.

Однако в условиях предполагаемого разноуровневого многообразия и глубокой замаскированности скрывающихся здесь пространственно-предметных конфигураций, включенных в мыслительный акт, выявить общие закономерности организации этих предметных "фигур" просто путем переосмысливания основных наличных эмпирических обобщений (как это удается сделать в отношении гораздо более общих фоновых структур пространственного поля мысли) невозможно. Тут нужен специальный теоретически направленный экспериментальный поиск. Вместе с тем, существующая методологическая традиция привела к тому, что если в массиве фактов экспериментальной психологии и имеется некоторый эмпирический материал, относящийся к пространственным компонентам мышления, то в подавляющем большинстве случаев он находится за пределами собственно психологии мышления и "оседает" в эмпирическом фонде психологии других психических процессов – воображения, памяти, восприятия и др. Такой неадекватной кристаллизации фактического материала сильно способствует и то отсутствие четкой пограничной линии между второсигнальными, особенно мыслительными, процессами, органически включающими образно-пространственные компоненты, и первосигнальными, собственно образными, психическими процессами, о котором говорилось выше.

Нужно отметить, что охарактеризованная выше эмпирикотеоретическая ситуация относится к основному массиву фактов "академической" экспериментальной психологии, в которой эмпирический поиск векторизуется "сверху" традиционными теоретическими позициями, и в частности установкой на беспространственность мысли. Существенно по-иному дело обстоит в эмпирическом массиве прикладных областей психологии, находящихся под непрерывным прямым давлением "снизу", вынужденных реагировать на острый практический запрос, пробивающий дорогу тенденциям и фактам вне зависимости от господствующих традиционных обобщений – даже в условиях, когда эти жизненные факты противоречат распространенным теоретическим позициям. Такие эмпирические данные, накопленные прикладными областями психологии, в настоящее время еще очень разрозненны и нуждаются в систематизации и обобщении. В исходном эмпирическом описании можно привести лишь схематически представленные фактические свидетельства пространственно-предметной структурированности мысли, все более определенно навязывающие себя в исследованиях по педагогической, клинической и инженерной психологии даже вопреки общепринятым теоретическим установкам.

Из области педагогической психологии выборочно укажем на ряд демонстративных тенденций и фактов. Первый круг эмпирических обобщений касается данных психологии обучения, раскрывающих роль моделей в процессе овладения материалом различных учебных дисциплин. Хотя эти данные относятся прежде всего к естественнонаучным и техническим учебным предметам, они имеют общее принципиальное значение, поскольку всякое подлинное, не только собственно творческое, но и просто осмысленное овладение объектом изучения и понимание его существенных отношений предполагает мысленное воспроизведение, т.е. построение работающей модели, если не воплощенной в материальной технической схеме, то хотя бы идеальной. Цикл практически направленных и теоретически содержательных исследований по научной организации учебного процесса, проведенных в Новосибирском электротехническом, институте, содержит ряд фактически обоснованных обобщений, имеющих прямое отношение к данному контексту эмпирического описания компонентов пространственной структуры мысли.

Эти обобщения относятся не только к общему пространственному полю (фону) или к его дифференциальным элементам, но и к мыслительному отображению предметных фигур и конфигураций отражаемых мыслью явлений и событий. Приведем этот ряд основных схематических обобщений.

1. Применение метода моделей в процессе обучения существенно способствует эффективности обучения и развитию мыслительных операций, умений и навыков.

2. Важнейшей частью психологического состава формирующихся в сознании учащихся идеальных моделей являются образы отображаемых мыслью объектов.

3. Образы эти формируются и функционируют на разных уровнях обобщенности, от максимально полных и конкретных до символически схематизированных и абстрактно-фрагментарных.

4. Все образные компоненты моделей, относящиеся к разным уровням обобщенности, отображают моделируемые связи и отношения прежде всего в форме пространственновременных структур, являющихся наиболее общей формой организации образа объекта.

5. Экспериментальный материал свидетельствует о большом влиянии оперирования этими пространственно-временными структурами на общую продуктивность мыслительных процессов (см. Корякин, Мещерякова, Жихарский, 1971; Мещерякова, Меньшикова, 1975).

Другое направление прикладных исследований в области педагогической психологии, материал которого содержит явные эмпирические свидетельства важнейшей роли пространственных компонентов, связано с поисками адекватных методов оптимизации обучения иностранному языку. Чрезвычайно демонстративные фактические данные, говорящие об очень большом удельном весе образнопространственных компонентов мысли, представлены в опыте обучения разговорному английскому языку методом решения рисуночных задач (Таненбаум, 1969). Самый факт существенного влияния образного сопровождения на эффективность обучения иностранному языку известен давно, но его использование в соответствующих методиках страдает рядом недостатков. Как справедливо отмечает Р. Ш. Таненбаум, сопровождение текста обычными картинкамииллюстрациями вызывает многочисленные неопределенные и непредсказуемые мысли (там же). Автор считает, что при таком обычном использовании наглядных компонентов учащийся, называя картинку фразой, предлагаемой в учебнике, воплощает в языковой форме не внутреннюю образно-пространственную структуру собственной мысли, а "повторяет чью-то навязанную ему мысль" (там же). Для преодоления этого существенного дефекта Р. Ш. Таненбаум предлагает методику рисуночных задач, представляющих образно-пространственное воплощение внутренней структуры речемыслительных единиц.

Глубокое родство этого метода с приведенными выше данными о роли моделей при овладении материалом различных учебных дисциплин сразу подчеркивается тем, что автор ищет и находит структуру рисуночных задач, воплощающую "модели ситуаций, в которых зарождается мысль, материализуясь затем в речи" (Таненбаум, 1970). Очень показательно, что автор, руководствуясь в своем поиске не положениями логико-психологической теории мышления, а практической необходимостью преодолеть многозначность, избыточность и неопределенность метода обычных картинок-иллюстраций, в результате отбора предложил способ построения рисунков, двух– или трехкомпонентная структура которых представляет пространственный эквивалент мыслительной операции сравнения, лежащего в основе логико-грамматической структуры фразы, выражающей мысль-суждение.

Так, на рисунке 10 представлен образно-пространственный эквивалент суждения "этот ящик черный", а на рисунке 11 – суждения "этот ящик тяжелый".

Рисунок 10. "Этот ящик черный" Рисунок 11. "Этот ящик тяжелый"

На рисунках изображены отношения элементов ситуации, а решается задача путем "считывания" этой структуры или перевода ее в символическую форму изучаемого иностранного языка. Суть метода состоит, таким образом, в обучении не переводу с родного языка на иностранный, а прямому переводу с воплощенной в картинке пространственной структуры отношений в символическую форму выражения этих отношений на соответствующем иностранном языке. Именно это приводит к прямому формированию мысли на этом языке. Высокая эффективность и быстрота овладения иностранным языком методом рисуночных задач служат фактическим свидетельством наличия и большого удельного веса пространственных компонентов мысли, относящихся к воспроизведению фигур или конфигураций мыслительно отображаемых предметных событий.

По своему психологическому смыслу к этим фактам, представляющим "экстракт" опыта педагогической психологии, непосредственно примыкают материалы, воплощающие в себе богатый и разносторонний опыт другой, не менее жизненно важной прикладной области, смежной и частично пересекающейся с педагогической психологией, – психологии творчества (художественного, научного и технического). Что касается роли пространственно-временных компонентов мыслительных процессов в художественном творчестве в сфере изобразительного и актерского искусства, то она общеизвестна, вполне очевидна и не требует комментариев уже хотя бы по той простой причине, что объективированный в художественном образе конечный продукт изобразительной или сценической деятельности воплощен в статически-пространственной структуре живописного или динамически-пространственной структуре сценического изображения.

В контексте данного эмпирического описания пространственно-временных компонентов мыслительных процессов гораздо больший интерес, естественно, представляют жизненные факты, демонстрирующие роль этих структурных компонентов в художественном мышлении, объективированные результаты которого выражены не в образно-пространственной, а в символической, языковой форме, поскольку здесь функция этих пространственных компонентов скрыта под феноменологической поверхностью речевого воплощения. Обширный эмпирический материал, относящийся к структуре литературных способностей и таланта и вообще к психологии литературного творчества, отчетливо демонстрирует необходимую роль образнопространственных структурных компонентов в процессе создания литературного произведения. Об этом свидетельствуют как прямые показания многих крупнейших художников слова, так и эмпирические обобщения исследований по психологии художественного творчества.

Предельно четко основной смысл прямых свидетельств писателей о фундаментальной роли образнопространственных структур в их литературном творчестве выражен, например, в ремарке Ч. Диккенса: "Я не сочиняю содержания книги, но вижу его и записываю" (Лапшин, 1922) или в словах А. Сент-Экзюпери (1964): "Учиться нужно не писать, а видеть. Писать – это следствие". Большой материал жизненных наблюдений и эмпирических обобщений, касающихся взаимодействия различных компонентов структуры художественного таланта вообще и литературного в частности, а также прямой анализ соотношения рисунков с текстом рукописей литературных произведений, например А. С. Пушкина и М. Ю. Лермонтова, позволил В. Л. Дранкову сформулировать вывод об опорной роли образно-пространственных компонентов мысли при создании литературного произведения. Показательным свидетельством эмпирического и логического родства этого вывода с аналогичными данными о роли моделей в процессе обучения является подкрепленное анализом всех видов художественных способностей положение В. Л. Дранкова (1973) об идеальном моделировании как о важнейшем компоненте художественного мышления, необходимом способе создания художественного образа и важнейшем факторе структуры художественного таланта.

Очень близки к этим эмпирическим заключениям и выводы, относящиеся к психологическим предпосылкам продуктивности научного мышления, и прежде всего – и это главное в данном контексте – к роли его образнопространственных компонентов как важнейшего фактора творческого потенциала. В оригинальном исследовании, суммирующем и обобщающем большой материал тонких и глубоких наблюдений в области психологии математического творчества, Ж. Адамар проводит ряд прямых аналогий между основными эмпирическими особенностями и закономерностями художественного и научного творчества. Так, ссылаясь на очень сходные наблюдения Моцарта, Энгра и Родена, общий смысл которых, пожалуй, наиболее полно и точно выражен в словах Моцарта о важнейшем творческом этапе охвата произведения "единым взором, как хорошей картины", Ж. Адамар говорит о наличии и роли аналогичного психологического механизма и в процессе математического творчества. Указывая на то, что математическое исследование принуждает его строить аналогичную пространственную схему, автор объясняет, что механизм такого типа для понимания доказательства необходим "для того, чтобы единым взглядом охватить все элементы рассуждения, чтобы их объединить в одно целое – наконец, чтобы достичь... синтеза" (Адамар, 1970). В этой краткой словесной формуле четко выражена творческая функция симультанно-пространственных схем математической мысли: в них воплощается синтетически целостная модель всей понятийной системы, охватывающей теоретический замысел. Ж. Адамар приводит множество других наблюдений и выводов, имеющих такой же общий психологический смысл. В частности, например, он сообщает о результатах проведенного Т. Рибо опроса математиков, многие из которых указывали, что "всегда нуждаются в "геометрическом представлении", "построении", даже если они его рассматривают как простую "функцию" (там же).

Ко всем этим наблюдениям и обобщениям опыта художественного и научного творчества непосредственно примыкают аналогичные эмпирические заключения, относящиеся к области творчества технического.

Общепризнанным и одним из наиболее общих эмпирических выводов большинства исследований технического интеллекта является положение о фундаментальной роли пространственного фактора в мышлении конструкторов или инженеров различных профилей (Психологические особенности обучающихся в техническом вузе, 1973; Пономарева, 1974). Обобщения, сделанные в области психологии технического интеллекта, находятся на границе между психологией творчества и психологией труда, а также инженерной психологией как ее частной областью. В этих же двух областях в последнее время накоплен большой эмпирический материал, удачно обобщенный Д. А. Ошаниным (1973) в понятии "оперативный образ" (см. также Психологические вопросы регуляции деятельности, 1973).

Фактический материал, на котором это обобщение базируется, как и основной смысл самого обобщения, ясно показывает, что по своей природе оперативный образ разных уровней абстрагированности, начиная с элементарно-сенсорного и кончая высшими формами понятийной мысли, с необходимостью включает в свой психологический состав пространственно-временную схему, без которой эти разноуровневые психические процессы вообще не могли бы реализовать свою оперативную функцию регуляторов пространственно-упорядоченного предметного действия.

Модальность мышления

Модальность представляет вторую важнейшую эмпирическую характеристику, в связи с которой, как и по поводу пространственно-временной структуры, у сечения "образмысль" возникают серьезные противоречия и создается очень большая эмпирическая неопределенность, коренящаяся в отправных позициях теоретического поиска. Через экспериментальную психологию ощущений, восприятий и представлений, т.е. через всю психологию образа, насквозь проходит категория качественной, модальной специфичности во всем многообразии ее конкретных характеристик. При переходе в сферу экспериментальной, как и теоретической, психологии мышления происходит резкий скачок. В массиве фактов и феноменов традиционной лабораторной экспериментальной психологии мышления свойство модальности отсутствует полностью. Этот скачок определяется, вероятно, теми же теоретикометодологическими предпосылками, что и аналогичная ситуация, относящаяся к характеристикам пространственно-временной структуры. И уже исходя из этого есть, по-видимому, основания думать, что аналогия эмпирических ситуаций в области модальности и пространственно-временной структуры мысли имеет ряд не только негативных, но и позитивных проявлений. Это означает, что в обоих случаях имеет место не исчезновение этих характеристик при переходе от образа к мысли, а лишь иллюзия их исчезновения, иллюзия безмодальности, как и беспространственности мысли. Или иначе: модальность, как и пространственно-временная структура, фактически не исчезает, по-видимому, из феноменологической картины по сию сторону образномыслительного рубежа, а подвергается аналогичной перестройке, глубже скрывающей это свойство под феноменологической поверхностью и тем самым способствующей возникновению такой иллюзии.

Поскольку основной смысл описанных выше модификаций, происходящих с пространственно-временной психической структурой при переходе от образа к мысли, состоит в снятии макро– и микролимитов, выраженных по преимуществу в ликвидации пороговых ограничений, предполагаемая аналогия заставляет поставить вопрос: возможно ли, что иллюзия безмодальности мысли является не результатом устранения модальности, а, наоборот, эффектом, сопровождающим раздвижение границ ее диапазонов? В самом деле, хотя модальность и не входит в число традиционно описываемых и анализируемых характеристик мысли, тот факт, что в области мысли снимаются пороговые ограничения, едва ли может вызвать серьезные сомнения. Скорее он представляется даже тривиальным.

Хорошо известно, что каждая сенсорно-перцептивная модальность "вырезает" определенный диапазон из объективного физического континуума соответствующих раздражений (оптических, акустических, термических, механических, химических и др.). В ряде случаев эти диапазоны, отвечающие разным модальностям, относятся к разным участкам одного и того же физического спектраконтинуума. Так, например, вибрационная и слуховая модальность относятся к разным участкам одного и того же спектра механических колебаний, а температурная (относящаяся к тепловым лучам) и зрительная модальность – к разным участкам физически единого спектра электромагнитных колебаний. В принципе хорошо известно также (хотя это и не интерпретируется обычно в таких терминах), что переход от образа к мысли "взламывает" как внешние границы этих диапазонов, в определенном смысле соответствующие нижнему и верхнему абсолютным порогам (от 16 до 22 000 гц для слуха, от 6-8 до 500 гц для вибрационных ощущений или от 380 до 780 ммк для зрительной модальности), так и их внутренние микрограницы, определяющие, скажем, звуковысотные или цветотоновые различия и отвечающие разностным и дифференциальным порогам.

Мысль, выходя за пределы "вырезаемых" соответствующей модальностью участков спектров, "ходит" по всему диапазону каждого из этих спектров, может переходить из одного спектра в другой (например, из оптического в акустический), тем самым раздвигая их границы в пределе до бесконечности. Кроме того, она дробит внутреннюю структуру каждого из этих участков на бесконечно малые микроэлементы. Тем самым диапазон модальности мысли, как и ее пространственно-временной структуры, снимая микро– и макрограницы, включает в себя – в пределе – и бесконечно большие, и бесконечно малые шкальные единицы выражения качественных характеристик.

Свидетельствуют ли эти факты снятия границ диапазонов модальности о том, что в области мысли отсутствуют модальные характеристики? Ведь границы тех диапазонов, которые "вырезает" тот или иной анализатор из соответствующего континуума объективных вариаций отображаемого физического раздражителя, явным образом определяются не самими по себе объективными качественными особенностями данного участка общего спектра этих вариаций источника информации (например, не самими особенностями звуковых частот спектра механических колебаний), а спецификой системы отсчета, связанной с организмом как носителем информации. Поэтому устранение макро– и микролимитов этих диапазонов разных модальностей означает не освобождение вообще от модальных, или качественных, характеристик мыслительного процесса, а освобождение от тех субъективных ограничений, которые накладывает на эти характеристики специфика самого носителя информации как со стороны связанной с ним системы координат (ее начала, связанного с носителем, и ее общих масштабов), так и со стороны особенностей того физического алфавита, в котором этот носитель кодирует соответствующие свойства источника информации. Это устранение субъективных ограничений и наслоений не ликвидирует, а объективирует модальные характеристики, что выражается в их переводе в более общую систему отсчета и на более универсальный физический язык при сохранении, однако, тех специфических особенностей, которые воплощены в каждом из этих диапазонов. Между тем, это устранение субъективных лимитов и особенностей модальных характеристик, реализующее их объективацию при переходе от образа к мысли, принимается в традиционной психологии за исчезновение самих модальных характеристик, совершенно так же, как устранение макро-, микроограничений и лимитов в пространственновременных характеристиках мысли отождествляется обычно с их ликвидацией.

В обоих случаях такой парадоксальной интерпретации, принимающей расширение и универсализацию соответствующей характеристики за ее исчезновение, способствует отождествление логико-символической и собственно психологической структуры мысли. При таком отождествлении психологическая структура мысли, поскольку она, как всякое собственно психическое образование, "трагически невидима" (Прибрам, 1977), приносится в жертву структуре логико-символической, которая тем самым – будучи к тому же еще чувственно доступной – становится единственным объектом рассмотрения. В результате такой подстановки создается абстрактная теоретическая возможность (опирающаяся на возникающую этим же путем видимость эмпирической обоснованности) лишить мысль модальности, как и пространственно-временной структуры. И та и другая оказываются, таким образом, не свойствами самой мысли, воспроизводящими с той или иной мерой инвариантности соответствующие характеристики ее объекта, а только характеристиками самого объекта, отображаемыми мыслью лишь опосредованно, а именно в качестве результата логического выведения, совершаемого путем оперирования "чистыми" символами.

Здесь срабатывает по существу бихевиористская модель освобождения психологии от психики, в данном случае – психологии мышления от чувственно недоступной психической ткани мысли. Остаются лишь чувственно доступные стимулы (в данном случае символы) и чувственно доступные реакции (в данном случае операции с символами). Модальность и пространственно-временная структура "испаряются" точно так же, как из более общей схемы "стимул-реакция" устраняется психика вообще.

Фактически же происходящее здесь снятие макро– и микрограниц диапазонов модальности и тем самым ее расширение и универсализация создают не безмодальность, а интермодальность мысли. Этот сдвиг в сторону интермодальности аналогичен тому, что происходит еще в рамках структуры сенсорно-перцептивных образов, в которых модальная специфичность также выражена тем меньше, чем более обобщенный характер они носят.

Но в сфере образной психики феноменологическая картина этой интермодальности, будучи непосредственно связанной с отображаемым объектом, не создает еще оснований для иллюзии отождествления интермодальности с безмодальностью. В области же мыслительных процессов, где модальность (как и пространственно-временная структура) маскируется не только расширением диапазонов и универсализацией, но и логико-символическим опосредованием, эта иллюзия отождествления интермодальности с безмодальностью получает свое предельное выражение. Так или иначе, в результате этих разнообразных взаимно дополняющих и усиливающих друг друга "эффектов маскировки" модальность интерпретируется традиционной психологией как специфическая характеристика только ощущений, восприятий и представлений, т.е. образов, или "первых сигналов".

Однако, не будучи представленной в фактическом материале "академически-лабораторной" экспериментальной психологии мышления, модальность, аналогично тому как это происходит и с пространственно-временной структурой, явно говорит о себе и прямо-таки навязывает себя в качестве объекта исследования в эмпирическом материале прикладных областей психологии, где требования жизни прокладывают себе дорогу вне зависимости от сложившихся теоретических установок и традиций экспериментального поиска. Сюда прежде всего относятся хорошо известные, но не интерпретируемые обычно в общем контексте проблемы модальности мысли, жизненные данные из области дефектологии, тифлопсихологии и сурдопсихологии. Эти данные показывают, что резкие ограничения сенсорной базы (выраженные в предельных случаях отсутствием зрения, слуха, а иногда даже обоняния и вкуса, т.е. по существу всех основных экстерорецептивных сенсорных модальностей, кроме генетически исходной – тактильнокинестетической) не ставят принципиальных лимитов возможностям нормального развития мышления, изменяя лишь его темпы, конкретные пути и некоторые образноэмоциональные компоненты. Таковы, например, широко известные факты биографии Е. Келлер или О. И. Скороходовой, существенно превзошедших среднюю норму умственного развития, несмотря на отсутствие зрения и слуха с очень раннего детства, т.е. практически на основе почти исключительно тактильно-кинестетических образов (Келлер, 1910; Скороходова, 1977). При этом существенно, что эти ограничения не ставят пределов не только общему развитию мышления, но и проникновению мысли в те физические характеристики внешних объектов, которые в норме отображаются средствами других (в данном случае нефункционирующих) сенсорных модальностей. Еще Д. Дидро (1972) в своем знаменитом "Письме о слепых" привел жизненные факты, свидетельствующие не только о нормальном развитии мышления, но и о возможностях научной деятельности в области оптики при полном отсутствии зрительной (оптической) модальности. Таков пример слепого профессора оптики Саундерсена.

О чем говорят эти очень демонстративные в своей простоте факты? По первому впечатлению, в основе которого, по-видимому, лежит та же иллюзия, о которой говорилось выше, они как будто указывают на безмодальность мысли, поскольку она проникает в те объективные сферы, которые не представлены соответствующими модальностями сенсорно-перцептивных образов. По существу же эти факты указывают не на освобождение от модальности вообще (поскольку проникновение в сферу оптических и акустических явлений реализуется без участия только именно зрительной и слуховой модальности), а на отсутствие границ конкретных модальных диапазонов и на возможности проникновения средствами разных модальностей в одни и те же характеристики объекта и, наоборот, средствами одной модальности в разные характеристики объекта. В упомянутых выше случаях оптические и акустические характеристики объекта переводятся мыслью на язык тактильно-кинестетической, или осязательной, модальности, которая здесь, конечно, не исчезает, а расширяет обычные границы своего диапазона, охватывает сферу других модальностей и остается необходимым компонентом мыслительного процесса.

Таким образом, эти простые, демонстративные и вполне достоверные жизненные факты – вопреки традиционным установкам – содержат прямое свидетельство не безмодальности, а полимодальности и интермодальности мысли.

По-видимому, есть достаточные основания заключить, что модальность, как и пространственно-временная структура, является общей характеристикой по крайней мере всех познавательных психических процессов, которая так или иначе проявляет себя по обе стороны сечения, разделяющего образное и мыслительное познание. Поскольку образы являются генетически исходным и более общим компонентом познавательных процессов, модальные свойства образов представляют родовые составляющие модальных характеристик, т.е. те их слагаемые, которые сохраняются и при переходе от образа к мысли как другому, высшему виду общего рода – "познавательные психические процессы".

Интенсивность мышления

Эмпирическая ситуация, относящаяся к исследованию тех преобразований, которым подвергается интенсивность первичных и вторичных образов при переходе через границу, разделяющую образы и мысль, является в некоторых отношениях еще более парадоксальной, чем в области пространственно-временной структуры и модальности. Дело в том, что интенсивность как количественная, энергетическая характеристика, будучи универсальным свойством всех явлений природы, тем самым является более общим параметром психических процессов, чем конкретно качественная характеристика "модальность" и даже чем отдельные характеристики пространственновременной структуры, например, воспроизведение кривизны, параллельности, углов, формы и т.д., которые в этих своих частных модификациях также носят конкретно-качественный характер.

Исходя из этих общих эмпирико-теоретических оснований следовало бы ожидать, что интенсивность составляет и универсальную характеристику всех психических, в том числе познавательных, а следовательно, и мыслительных процессов. Между тем, в экспериментальной психологии интенсивность является традиционным объектом исследования в области психофизики, за рамками которой в психологии познавательных процессов она почти не рассматривается. Поэтому она трактуется как монопольная особенность сенсорно-перцептивных (и даже по преимуществу именно сенсорных) процессов. Понятия "мысль" и "интенсивность" традиционно осознаются большей частью как еще более взаимоисключающие и взаимночужеродные, чем понятия "мысль" и "пространство" или "мысль" и "модальность". Тем самым одна из универсальных характеристик реальности оказывается почти полностью изъятой из сферы психологии мышления, что, по указанным выше эмпирико-логическим основаниям, и создает ситуацию еще более противоречивую, чем в области проблемы модальности.

В результате сочетания всех этих эмпирических и логикотеоретических парадоксов, относящихся ко всем трем первичным характеристикам, в традиционной психологии "чистая" мысль, лишенная параметров пространственновременной структуры, качества (модальности) и количественно-энергетической характеристики, автоматически попадает в разряд бесплотных "чисто духовных" сущностей. И даже в концепции такого проницательного теоретика, как Ж. Пиаже, базирующейся на обширнейшем массиве эмпирического материала, мышление оказывается изъятым из сферы действия общих законов энергетики, а вместе с тем и принципа причинности, который заменяется лишь логической импликацией. В свою очередь, неизбежным следствием или, во всяком случае, коррелятом такого изъятия мысли как высшей формы психики из сферы действия "законов Земли" (Сеченов, 1947) является вся линия психофизиологического параллелизма, на позициях которого, в соответствии с этими исходными предпосылками, стоит и сам Ж. Пиаже, что резко противоречит общебиологической базе его концепции.

Между тем, как и в отношении пространственно-временной структуры и модальности, чрезвычайно трудно указать объективные фактические и конкретно-теоретические основания для такого отказа от интенсивностных, энергетических характеристик при переходе через сечение "образ-мысль". Скорее наоборот, общая логика перехода через этот рубеж, уже даже априори, дает основание ожидать, что интенсивностная характеристика, будучи действительно универсальным свойством реальности, здесь не только сохраняется (хотя и в замаскированной форме), но и существенно дополняется. И по сию сторону образномыслительной границы, как и в структуре образов, сохраняется определенное отношение интенсивностных характеристик мысли к соответствующим характеристикам ее объекта. Этот аспект можно было бы обозначить как психофизику мысли.

Поскольку, однако, объект-стимул в общем случае открывается мысли не в результате его непосредственного воздействия на анализаторы, а опосредованно – путем переработки информации, интенсивностная характеристика мысли не может прямо детерминироваться энергетикой объекта и его непосредственного воздействия на носитель, а должна, по-видимому, в существенной мере определяться внутренней энергетикой самого носителя. И если эмпирические факты, выражающие зависимость структурных, динамических и регуляционных параметров мысли от ее интенсивностно-энергетических характеристик, в экспериментальной психологии в силу рассмотренных выше теоретических установок почти полностью отсутствуют (или представлены лишь в контексте анализа ее мотивационных компонентов), то прикладная психология, как и в случае пространственновременной структуры и модальности, содержит в своем арсенале большое количество фактов, прямо свидетельствующих о тесной зависимости многих свойств мыслительных процессов от внутренней энергетики субъекта как носителя информации.

В особенности это относится к эмпирическому материалу клинической психологии и патопсихологии, содержащих явные показатели зависимости структурных, динамических и регуляционных характеристик мыслительных актов от умственной работоспособности и непосредственно от коркового тонуса, прямо воплощающего в себе фактор энергетической мобилизации (Зейгарник, 1988).

Легко убедиться в том, что снятие пороговых лимитов, которое происходит в области пространственно-временных и модальных характеристик, в достаточно явной форме осуществляется при переходе от образа к мысли и в отношении параметра интенсивности. И это снятие лимитов относится здесь, и даже в первую очередь именно здесь, ко всем видам пороговых величин. Так, в мысли снимаются оба абсолютных порога интенсивности – нижний и верхний: мысль в принципе может содержать информацию и о как угодно малой, и о как угодно большой величине интенсивности ее объекта. Но в ней устраняются также и разностный, и дифференциальный пороги. Отображаемая мыслью величина различия двух интенсивностей в принципе может быть также как угодно малой (разностный порог), и отношение прироста интенсивности к ее исходной величине здесь не является константой. Иначе говоря, основные законы классической психофизики (куда мы относим и закон Вебера-Фехнера, и закон Стивенса) здесь не действуют. Таким образом, все виды порогов действительно снимаются.

Снятие порогов интенсивности и выхода за пределы действия классических законов психофизики принимается и здесь – под действием логического шаблона, базирующегося, по-видимому, на иллюзии того же рода, что и в сфере пространственно-временных и модальных параметров, – за исчезновение интенсивностной характеристики вообще. Но выход за пределы действия законов классической психофизики не является выходом вообще из сферы психофизики в такой же мере, например, как выход за границы диапазона действия законов классической механики не означает прекращения действия более общих принципов механики, скажем, механики релятивистской или квантовой.

Это теоретическое отступление в контексте данного эмпирического описания и именно в данном пункте продиктовано тем, что оно относится по существу в одинаковой мере к положению вещей в области всех трех рассмотренных выше первичных характеристик – пространственно-временных, модальных и интенсивностных. По отношению ко всем этим трем фундаментальным параметрам, воплощающим в себе исходную специфичность психической информации по сравнению с общекодовым уровнем организации нервных сигналов, срабатывает, как уже упоминалось, бихевиористская схема, исключающая собственно психические компоненты из психологии (в данном случае из психологии мышления), т.е. по существу освобождающая мышление от психики и тем самым отождествляющая его с оперированием символами на уровне "элементарных информационных процессов".

Дата добавления: 2015-08-10