Истерика

Я любила нашу улицу. В ней всё было красиво: и столетние акации, мимо которых при цветении невозможно было пройти, и беленькие, аккуратные домики с горшками ярких цветов на подоконниках. Идя каждый день в школу, я просто любовалась своей улицей и, казалось, не было для меня красивее и чище её.

Утром меня всегда отправляли за свежими булочками: так было принято – покупать их к чаю. И моя подруга Люба любезно согласилась составить мне компанию. Вдвоём нам никогда не было скучно. В школе, с первого класса мы сидели за одной партой. Люба могла рассмешить кого угодно, показывая фокусы, которым научил её старший брат.

А у меня не было ни братьев, ни сестёр, а так хотелось иметь такого брата.

У поворота нас, догнал Мишка Елизаров и на бегу крикнул: «Вы что, не знаете? Война началась!»

– Какая война? – спросили мы его хором.

– Какая, какая? Настоящая! Бегите домой! Хлебный магазин не работает: я там уже был... – остановился на миг Мишка, потом махнул рукой, помчался дальше по улице.

Нам ничего не оставалось, как возвратиться домой... Дома все только и говорили: «Война! Война!»

Стали прибегать наши соседи и твердили то же самое. За окном буйно цвели кусты сирени. Наш сад просто утопал в этих пенящихся белых и сиреневых гроздьях.

– Цветы и война! Разве может быть такое? – подумала я.

А на следующий день самому старшему из Любиных братьев принесли повестку в военкомат. Уходили на войну все наши соседи, дошла очередь и до нашего отца.

Он получил в бухгалтерии расчёт, принёс их маме.

– Это вам на первое время. Здесь немного, но ты, Арина, тяни! Будет тебе, будет! – отец прижал к себе всхлипывающую маму. – Не надо в дорогу слёзы лить. Зачем по живому плакать? Я не один ухожу. И ты не одна остаешься с таким горем. Если что прибить, отремонтировать – обращайся к деду Егору: он завсегда поможет. С ним я договорился... – прощался отец.

Мама вытерла слёзы, значит и мне нельзя было плакать: зачем расстраивать отца?

Отец поцеловал меня: «Трудно вам будет, девоньки! Ох, как трудно! Ждите писем. Да и сами писать, не забывайте отвечать».

В дверях он снова обнял маму и сказал ей тихо-тихо:

– Прощай, любимая! Будет тяжело пробирайтесь к моей сестре на Урал.

– Ольга, матери помогай! Да прошу, тебя за старенькой бабушкой Авдотьей присматривай! Сынам её тоже повестки пришли – всем троим... Чаще к ней заходите! Соседи ведь! – попросил меня и маму отец.

– Обязательно буду заходить. За всё, что сейчас сказал, не волнуйся... Ты только возвращайся... Мы тебя будем ждать...

– Хорошо! – ответил отец.

Он ушёл, не разрешив себя провожать, мы с мамой долго-долго стояли, глядя ему вслед, смахивая слёзы.

...Минск и Витебск стали бомбить. Казалось, что эти страшные бомбы падали ежечасно, ежесекундно. Земля вздрагивала от разрывов и днём и ночью.

Мы обосновались с мамой в нашем каменном погребе. Туда же спустили с соседкой и бабушку Авдотью. На принесённый из дома матрац уложили её. Она часто стонала, не от боли, нет! Ей так же, как и нам, было страшно.

Однажды, когда в очередной раз мама открыла люк погреба, она спустила к нам с Любой маленького мальчика. На вид ему было года три-четыре. Он был напуган и плакал, не переставая.

– Видимо, это шок! У нас даже валерьанки нет... Как же его успокоить?

– Попробуй, дочка, лаской! Действительно, он напуган.

Мальчик успокоился, но сколько мы с Любой не пытались с ним разговаривать, он упорно молчал. Иногда издавал такой звук, который был похож на мычание. К нам он привык, но от взрывов вздрагивал, писался и иногда терял сознание. Тогда мама и бабушка Авдотья сильнее прижимали его к себе.

– Кто же его родители? Нашла я его возле разбитого дома. Наверно, слишком он мал, чтобы говорить. Как же тебя звать, величать, малыш? – спросила мама, глядя на него.

– Мама, а если называть все мальчишичьи имена? На какое-нибудь он должен откликнуться в конце концов! – высказала я своё предположение.

Все сразу со мной согласились. Идея показалась хорошей.

Сначала мы с Любой вспомнили имена всех наших одноклассников. Но малыш молчал, и совсем не понимал, чего мы все от него хотим: на каждое из предложенных ему имён он поворачивался и смотрел на нас большими печальными глазами.

– Какой-то он бестолковый, мама! – заключила я после очередной попытки.

– Не бестолковый, а очень маленький! – ответила мне мама. – Ты вспомни себя.

Моя подруга Люба предложила, протягивая ему какой- либо предмет, обращаться к нему по имени.

– На, Серёжа, возьми! – так мы озвучили ещё с десяток имён. Вдруг, на имени Фёдор, мальчик вздрогнул и, протягивая руки, к моей маме заплакал.

А мы от радости захлопали с Любой в ладоши.

– Фёдор! Фёдор! Фёдор! – возбужденно кричали мы, улыбаясь.

Мальчик тоже впервые за десять дней знакомства с нами улыбнулся, а потом рассмеялся.

Так мы выяснили, как зовут нашего найдёныша, который стал мне, как брат.

Мама не разрешала нам с Любой покидать погреб, но видя, как затекают наши ноги, однажды позволила нам выбраться и походить по нашем саду, только очень осторожно.

– Аккуратнее, девочки! Беду увидите – сразу прячьтесь. Немного походите и возвращайтесь.

– Хорошо! – согласились мы с ней.

То, что мы увидели, навсегда останется в нашей памяти. Мама, оказывается, обманывала, говоря, что наверху всё хорошо...

Горели отдельные дома, дым, чёрный дым, застилал глаза. Его было столько, что дышать становилось всё труднее и труднее. Мы одновременно закашлялись с Любой. А от нашего сада ничего не осталось: торчали одни обгорелые пеньки. Не сохранились и те яблоньки, которые посадил перед самой войной отец.

Ещё несколько дней назад всё было зелено, благоухали цветы, а сейчас – всё выжжено. До самого песка, до желтой глины, чернозема мы не увидели. Сгорел напрочь дом бабушки Авдотьи. На его месте осталась только белая печь. И если бы мы не забрали в наш погреб бабушку Авдотью, то и она бы сгорела тоже. Большая часть стариков, как потом нам рассказывала мама, осталась в своих домах вместе с малышами, все думали, что их не тронут...

Огонь никого не пощадил. Немного поодаль от дома бабушки Авдотьи, мы увидели обгоревшего человека. Стало очень страшно... Дальше плохо помним, что было...

Очнулись у своего погреба. Спустились и почти два дня ни с кем не разговаривали.

Немцев мы не видели, но чувствовали их постоянно. Их кованые сапоги не раз грохотали по крышке погреба, тогда Фёдору мама зажимала рот, боясь, что он заплачет, и, наверняка, выдаст нас. Сначала Фёдор сопротивлялся, а потом привык...

Мама ушла ещё утром, когда мы спали. И вернулась только к вечеру, сообщив нам: «Надо выбираться. Здесь мы просто задохнёмся. Я нашла совершенно пустой дом через улицу».

Послышалось опять громыхание сапог...

Вдруг люк погреба открылся, и туда заглянул немецкий солдат в каске и с автоматом на шее.

Мама совсем не растерялась и, схватив его за автомат, затащила в погреб. Он пока падал что-то орал, но мы с Любой ничего не поняли. Испуганно закричала бабушка Авдотья, заплакал Фёдор...

А мы, не сговариваясь с Любкой, вытащив припасённые кирпичи, стали бить его ими в лицо. Били и не могли остановиться: не слыша никого и ничего. Мама с бабушкой Авдотьей еле-еле оттащили нас от него. Кровь была повсюду... На полу лежал мёртвый немец.

Меня и Любку потом била истерика: Любка хохотала, а я плакала... Только вот слёз у меня, почему-то не было. Руки потом долго тряслись, тошнило и выворачивало наружу...

Дата добавления: 2015-08-09