IV. ЧЕРНЫЕ ПСЫ 1 страница

— 17 -

— Там один господин, — сказал метрдотель Дэвиду Сеттиньязу, — хочет поговорить с вами, мсье. 16 июля 1950 года Дэвид Сеттиньяз готовился отпраздновать сразу два важных события в своей жизни: двадцатисемилетие, а главное — женитьбу; свадьба должна была состояться в этот же день. Было девять часов утра, и он заканчивал одеваться. Накануне он посетил своих новых родственников по линии жены в Нью-Йорке.

Две недели назад он с успехом защитился, получил диплом доктора и завершил обучение в Гарвардской школе бизнеса.

— Как его звать? — спросил он.

— Этот господин отказался назвать свое имя, — ответил метрдотель.

— Попросите его подождать меня несколько минут, пожалуйста.

Телефон зазвонил в сотый раз.

Раздавались все новые и новые звонки, обещавшие приятные визиты; большой особняк родителей жены гудел, как улей. Но все-таки наступил момент, когда он, облачившись наконец в свою смешную визитку, спустился на первый этаж особняка, превращенный по случаю свадьбы в выставку цветов. Там к нему подошел другой слуга и напомнил, что «господин-не-пожелавший-назвать-свое-имя», вероятно, находится в библиотеке, во всяком случае, был там еще пятнадцать минут назад. Сеттиньяз прошел через новую толпу осаждавших его приглашенных, состоявшую из подруг невесты и шаферов. Он вошел в указанную ему комнату, на какую-то секунду подумал, что в ней никого нет, но затем почувствовал чье-то присутствие, устремленный на него взгляд и в следующую секунду узнал того парня из Маутхаузена.

— Совершенно очевидно, что я пришел в самое неподходящее время и прошу вас извинить меня, — сказал Реб Климрод приятным голосом. — Я звонил в Бостон по тому номеру, который мне дала ваша бабушка. Мне сказали, что вы находитесь здесь, по этому адресу на Парк-авеню, но больше ни о чем не сообщили. Я хотел было уйти, но какая-то молодая женщина настояла на том, чтобы я вас дождался. Мне действительно очень жаль.

Сеттиньяз рассматривал его с удивлением, даже с откровенным изумлением. Еще бы, целых пять лет прошло с тех пор, после Маутхаузена, Линца, войны, и до "появления на сцене молодого человека, которого он в конце концов видел только мельком.

— Я не знал, что вы в Нью-Йорке, — наконец сказал он. — Ни того, что вы в Соединенных Штатах.

— Я здесь нахожусь недавно. Я заехал, чтобы поблагодарить вас за все, что вы для меня сделали. Я сейчас уйду. Могу ли я передать вам мои пожелания счастья?

На нем была голубая застиранная рубашка — такие обычно носят моряки, — полотняные брюки, на ногах — сандалии. Волосы были коротко, небрежно подстрижены, а на лбу выделялась странная, более светлая полоска кожи. Но фигура оставалась прежней, хотя, казалось, он немного подрос; от этой сухопарой, костлявой, длинной жерди, однако, исходило впечатление какой-то силы.

— Кроме того, — сказал он, — есть одно дело, по поводу которого вы могли бы меня проинформировать. Мне известно лишь имя этого человека — Джордж Таррас. Вы не знаете, где бы я мог его найти?

— Сейчас в университете каникулы, а значит, его в Гарварде нет, но, вероятно, он у себя дома, в штате Мэн. Я вам напишу его адреса и номера телефонов. Спустя четыре года на подобное предложение Реб также ответил с улыбкой:

— В этом нет нужды. Я все запомню, спасибо.

Сделав всего три шага, он очутился возле двери.

— Послушайте, — торопливо заговорил Сеттиньяз, — не исчезайте бесследно.

Когда моя бабушка сообщила мне о вашем визите, я был в отчаянии, что она не передала мне ваш тогдашний адрес.

— У меня не было адреса, — с улыбкой сказал Реб Климрод.

— Ну, а здесь, в Нью-Йорке?

— И здесь пока нет.

— Могу ли я чем-нибудь вам помочь?

— Нет, не нужно. Еще раз спасибо.

— Я бы мог дать вам взаймы… — неловко предложил Сеттиньяз.

Климрод покачал головой; глаза его смеялись.

— Я отправляюсь в свадебное путешествие, — набравшись наконец мужества, сказал Сеттиньяз. — Меня не будет две недели. Затем, возможно, я на некоторое время съезжу в Бостон, к матушке. Но первого сентября я начинаю работу в адвокатской конторе «Уиттакер энд Кобб» на Мэдисон. Если вы еще будете тогда в Нью-Йорке, я буду счастлив видеть вас. И это не просто формула вежливости. Придете?

Климрод молча кивнул в знак согласия, в глазах по-прежнему сверкали веселые искорки. Он взялся за медную ручку двери, но в этот момент ее снаружи кто-то открыл. Дэвид Сеттиньяз увидел свою будущую свояченицу. Она вошла в комнату и оказалась рядом с Ребом Михаэлем Климродом, чуть ли его не касаясь.

— Михаэль Климрод, мой австрийский друг. Чармен Цейдж, моя свояченица.

— Мы уже встречались, — сказала Чармен, глядя прямо в глаза Ребу.

— Мадмуазель буквально заперла меня здесь, чтобы я не сбежал, — ответил Реб, тоже не спуская с нее глаз.

Их руки соединились. Даже Сеттиньяз почувствовал, что между ними что-то произошло.

— 18 -

Зби поднял голову и спросил длинного типа:

— Ты что, поляк?

— Я никогда этого не говорил, — ответил длинный по-польски с самым безразличным видом.

— Но ты говоришь по-польски.

— У меня тоже сложилось такое впечатление, — ответил длинный. Зби сплюнул и покачал головой:

— Никто не говорит на польском, если он не поляк. Никому в мире не придет в голову учить польский, если только его силой не заставят.

Наступила тишина.

— Да сядь ты, пся крев! Прямо на лестницу! Можно ли иметь глаза на такой высоте. Ну, как тебя звать?

— Реб.

— Как это Реб?

— Реб.

Трое мужчин и одна женщина остановились у бойко торгующего ларька, купили газеты и журнал. Один из них спросил Зби, что с ним случилось, и тот ответил, что попал под поезд метро, но счастливо отделался, и что нужно спуститься в метро и посмотреть на этот поезд, который пострадал куда больше него. Зби с невероятным трудом держался на ногах; вообще-то он испытывал ужасные страдания и иногда лишь тяжко вздыхал, не говоря ни слова, и его небесно-голубые глаза расширялись от боли.

— Ладно, пусть Реб, — сказал он. — Гошняк сказал, что ты — честный парень, а обычно он так не говорит о ком попало. Тебе приходилось прежде торговать газетами?

— Никогда.

— Ну, а чем-нибудь торговал?

— Сигаретами.

Опять подошли покупатели, и Зби вновь прихватили боли. И дело было не в тех ударах, что он получил по лицу, — они жутко разукрасили ему всю физиономию, но он еще мог это перетерпеть. Зато грудь болела так, хоть криком кричи, и спина, и левая рука, которую весело топтали ногами три негодяя. Левой рукой он не мог пошевелить, даже сдачу сдавать. Он продолжал:

— Хорошо. Тебе надо будет заняться делом. Меня здесь не будет денька два-три, не больше. Читать умеешь?

— Вполне прилично. — И, догадываясь, каким будет следующий вопрос, заранее ответил: — Да, и на английском тоже.

— Как ты познакомился с Гошняком?

— Его брат — водитель грузовика, и мы часто ездили вместе от Мемфиса, штата Теннесси, до Нью-Йорка. Можно называть тебя Зби? Я не знаю твоего имени.

Зби произнес свое имя, свою настоящую фамилию, которая много лет назад просто сводила с ума чиновников иммиграционной службы. Брови длинного удивленно поднялись, и он, улыбнувшись, спросил:

— Ну и как все это пишется?

— Так же, как произносится, — ответил Зби. — Послушай меня, малыш. — Он помолчал несколько секунд, пока не прошла давящая боль в груди. Затем снова открыл глаза: — Надеюсь, что Гошняк не ошибся в тебе. Мне хотелось бы вновь заполучить свой киоск после выхода из больницы…

Он долго в упор смотрел в ясные серые глаза, а затем повернул голову в сторону, якобы для того, чтобы обслужить одну даму, которая хотела получить свой номер «Ныо-Йоркер».

— Хорошо, — сказал он. — Отлично, Реб.

Несмотря на распухшие губы, вспухшую щеку, разбитые зубы, он улыбался, но не молодой покупательнице, которая, кстати, отошла от прилавка, и не этому длинному, а как бы себе самому. По правде говоря, он сдался, сдался быстро из-за своей усталости (вероятно, всю ночь глаз не сомкнул), от усиливающихся болей и нервного напряжения — последствия той чудовищной взбучки, которую получил. Пальцы его коснулись левой руки, потом груди. Длинный сказал своим размеренным, спокойным голосом:

— У тебя разбита рука, им придется наложить тебе гипс. У тебя наверняка сломаны ребра спереди и помяты сзади. Перебита кость на скуле. Я уж не говорю о зубах. Тебе надо бы немедленно отправляться в больницу.

— Чтобы у меня отняли мое место?

Но протест Зби был лишь последней вспышкой. Он заскрипел зубами, чувствуя, вероятно, что сейчас потеряет сознание.

— Я отвезу тебя в больницу, — издалека донесся голос длинного.

— И оставить киоск без присмотра?

— Сын Гошняка побудет здесь, пока я отвезу тебя и вернусь. Давай, поехали.

— Эти жалкие сволочи, которые разбили мне морду, вернутся завтра или в ближайшие дни. Они мне обещали.

— Я этим тоже займусь, — ответил длинный на весьма изысканном, прямо-таки академическом английском. — Приложу к этому все силы…

Спустя ровно тридцать два года, в начале весны 1982 года, Дэвид Сеттиньяз запросил у своей информационной службы полный список всех компаний и предприятий во всех сферах бизнеса — какова бы ни была форма организации, — которые принадлежали Королю: тех, коих единоличным владельцем он был, и тех, где ему принадлежал пятьдесят один процент контрольного пакета акций. Была пущена в дело ЭВМ, и через много часов работы она выдала наконец захватывающий дух перечень. Этот список на ленте был не меньше шести километров в длину. В нем были точно перечислены тысяча шестьсот восемьдесят семь компаний.

Среди многих сотен мужчин и женщин, чьими услугами в разное время пользовался Король в качестве доверенных лиц — поручителей или же подставных лиц, — внимание Сеттиньяза, в частности, привлекла одна фамилия, упомянутая ЭВМ раз десять — пятнадцать в период 1950 — 1960 годов.

Прежде всего потому, что эта фамилия показалась ему совсем неизвестной.

К тому же сама она отличалась некоторой экстравагантностью.

Она писалась таким образом: ЗБИНВ СЦБЛЗУСК. Ее, конечно, не мог выговорить нормальный человек, она казалась каким-то розыгрышем. Он навел справки у одного переводчика из ООН, и тот ему сообщил что первые буквы имени должны означать Збигнев, а фамилия, вероятно, правильно читается как Цыбульский.

— Остается доллар и восемьдесят три цента.

Длинный положил монеты на кровать Зби.

— А доллар я взял себе, как договаривались.

— Спасибо, — сказал Зби сдавленным голосом. Этот бывший шахтер из Силезии когда-то уехал в Америку и слонялся по мостовым Нью-Йорка, не ожидая ни от кого помощи; обзаведение собственностью — лицензия на пользование газетным киоском: по сути дела, это был брезентовый навес над головой, где можно было укрыться от непогоды, — стало вершиной его восхождения по социальной лестнице.

— Расскажи мне о парнях, что тебя избили, — попросил Реб.

— Не надо тебе с ними связываться, мальчик. Если они вернутся, скажи им, что ты просто меня заменяешь, что тебе ничего не известно. Я займусь ими, как только выйду из этой паршивой больницы.

Реб усмехнулся:

— Расскажи мне о них, пожалуйста.

— Их было трое, — начал Зби. — Итальяшки из Малберри или с Элизабет-стрит.

Молодые парни. Двадцати — двадцати двух лет. С ножами или железными штуковинами с острыми шипами, которые надевают на руку. Первый раз они зашли ко мне недели две-три назад. Я был не единственным поляком, продавцом газет, к кому они наведались. К Гошняку тоже. И к Ковальскому с Пятой авеню. И к братьям Альтман с Юнион-сквер. — Зби перечислил довольно много фамилий. — Они требуют от каждого из нас по доллару в день. Два доллара с таких оптовых торговцев, как Гошняк. Черт возьми, они собирают более двух сотен! Лишь в одном Южном Манхэттене. А вообще-то за день им перепадает сотни три, этим подонкам! Некоторые торговцы газетами согласились им платить. Конечно, есть среди нас такие, что зарабатывают до десяти долларов в день! Если сидишь на Таймс-сквер или у Центрального вокзала, это легко. Но когда у нас отбирают доллар, это чистое разорение, остается лишь с голоду подохнуть. Учти, еще полтора доллара забирает у меня ирландец…

— Какой ирландец?

— Типы, что доставляют нам газеты. Люди Финнегана. Три крупнейшие нью-йоркские ежедневные газеты изменили свою систему распространения, и теперь этим рэкетом заправляли ирландцы.

— И у нас нет выбора, Реб. Плати или же не получишь газет. Все платят, И поэтому мы не можем идти на дополнительные расходы. В итоге придется ежедневно отдавать два доллара пятьдесят центов…

Это происходило 17 июля 1950 года. Молодой Эрни Гошняк и старый Зби, едва он вышел из больницы, стали исключительными свидетелями того, что потом случилось.

— Не дури, парень. Ты ведь поляк?

— Не совсем, — ответил Реб. — На самом деле я патагонец. С севера.

На него смотрели два юных хулигана; в их черных глазах светилось затаенное недоверие. Затем тот, что пониже, сказал:

— Чего тебе здесь надо? Считаешь себя умнее всех? Будешь выпендриваться, мы тебя быстро на место поставим. Попадешь в переделку. Так ты поляк или нет?

— В данный момент — поляк, — уступил Реб. Он повернулся к юному (ему было тоже четырнадцать лет) Эрни, который сидел на одной ступеньке с Ребом. Он снова посмотрел прямо в лицо молодым людям и одарил их дружеской улыбкой. — Сейчас я истинный поляк, — добавил он.

— Нам не по нраву парни, которые нас дурачат, — сказал тот, что помоложе. — Тут один тип морочил нам голову, но попал в аварию. И к тому же мы не любим поляков. Ты продавец газет, да?

— Я — стопроцентный поляк, продавец газет, — ответил Реб с обворожительной любезностью.

— Ну, тогда выкладывай доллар, если хочешь шкуру сберечь. Чтобы другие тебя не доставали. Будешь платить нам доллар каждый день. А по воскресеньям доллар двадцать центов, воскресные выпуски ведь стоят дороже, значит, вы выручаете больше. Ты нам платишь, и ты под нашей защитой, больше никто к тебе не пристанет. Не платишь, попадешь в беду, понимаешь? Ты должен платить по доллару ежедневно, доллар двадцать центов — в воскресенье. Сечешь? Такую простую вещь может понять даже поляк.

— Кажется, начинаю понимать, — сказал Реб. — Хоть я и поляк. Значит, я должен платить вам шесть долларов в неделю плюс доллар двадцать центов, — он говорил медленно, словно размышляя. — Всего, выходит, семь долларов и двадцать центов. Наконец-то до меня дошло.

Оба парня ухмыльнулись: точно, дошло. Оказывается, этот малый для поляка не так уж глуп. Правильно все подсчитал: семь долларов двадцать центов. Он заплатит, и его не тронут, другие не станут к нему привязываться, он будет под их зашитой и станет совсем тихим, отличным поляком.

— Это мне тоже очень понравилось бы, — сказал Реб. — Мне всегда страшно хотелось быть совсем тихим, примерным поляком. Но вот загвоздка…

— Какая загвоздка? — спросили они в один голос.

— Я вас не боюсь, — сказал он насмешливо. — Ни капельки. Хотя вас двое. Даже если вы захотите меня припугнуть, я все равно вас не испугаюсь. Тут нет моей вины. Может, это потому, что вас всего двое. Вот если бы было трое. Тогда да, я бы, наверное, испугался. Но двоих — нет.

В руке одного из двух парней сверкнул нож. Реб разочарованно покачал головой:

— Да брось! Даже этой штуки я не боюсь. Но я стараюсь испугаться. Без шуток, я стараюсь.

Он молниеносно выбросил вперед свою длинную, худую руку. Пальцы его цепко ухватились за запястье руки с ножом, потянули ее на себя, приблизили к телу острое лезвие. Еще один рывок, и лезвие сантиметра на два вошло в его грудь. Черты его лица ничуть не исказились, а светлые глаза сохраняли свое задумчивое выражение. Не обращая внимания на нож, торчащий в груди, он сказал:

— Даже сейчас я вас не боюсь. Будь вас трое, все, вероятно, изменилось бы.

Он оттолкнул от себя руку хулигана. Лезвие вышло из груди, кровь текла из раны, оставляя яркое пятно на его голубой застиранной рубашке.

— Вот если бы вас было трое, другое дело. Я бы, наверное, испугался. Приходите снова, когда пожелаете.

Они вернулись. Через полтора часа, около восьми вечера, как раз в тот момент, когда отъезжал грузовичок с непроданными за день газетами и журналами, а Реб с молодым Эрни закрывали киоск. Их было трое.

— Ну и вот, порядок! Помните, что я вам сказал. Когда вас трое, то это все меняет. Теперь я дрожу от страха.

Трое молодых парней обменялись многозначительными взглядами. Один из них сказал по-итальянски:

— Он же чокнутый. Этот малый в полной отключке.

— Мне кажется, я должен отдать вам доллар, — добавил Реб. — Теперь вот, когда боюсь, вынужден платить. Хотя и жаль. Всего паршивый доллар в день. Вы действительно довольствуетесь малым, на этом не разбогатеешь… Но если вам сейчас этого хватает, то это ваша забота. Жаль, что вы забираете один маленький доллар у этих кретинов-поляков, которые вас облапошили; ведь у них можно отнять гораздо больше. Но я не собираюсь вмешиваться в ваши дела. Вот, держите ваш доллар.

И, естественно, те наглым тоном начали допытываться, что, мол, все это значит: жаль, прискорбно и прочее, — что все это значит? Что они, мудаки? Он держит их за мудаков, да? Нарваться, что ли, хочет? Чтобы его искалечили, как старика полячишку, который до него работал в киоске?

— Если ты этого хочешь, так и скажи. Может, это твой бизнес — забирать у поляков все остальное?

Реб с Эрни загрузили непроданными журналами грузовичок, который отправился вверх по Уэст-стрит, в северную часть города, по набережным Гудзона. Реб пошел вперед размашистыми шагами. За ним еле поспевал мальчишка, и по воле обстоятельств потянулись трое других.

— Что это все значит? Ты что, хочешь, чтоб с тебя шкуру содрали? Этого добиваешься?

С Мюррей-стрит они свернули к складу, куда Реб вошел первым и исчез в глубине.

Здание было почти пустым, если не считать нескольких разбитых ящиков и мешков, из которых высыпалось фунта три-четыре зерна, вероятно, пшеницы. Была слышна возня крыс, некоторые выбегали из нор, ничуть не пугаясь, вызывающе глядели на людей, ощерив острые зубы.

— Смотрите, — сказал Реб. — Смотрите и все поймете. Левой рукой, казалось, он ощупывал рану, которую полтора часа назад нанес самому себе, заставив вонзить в свою грудь нож; рука скользнула под рубашку, извлекла оттуда какой-то предмет, похожий на длинную, сантиметров в пятьдесят палочку. Он поднес один ее конец к губам, предупредив:

— Третья крыса слева.

Послышался очень легкий звук, почти выдох. Крыса, в тело которой вонзилась маленькая стрела, сделала два быстрых шажка, затем два медленных, потом упала, перевернувшись лапками вверх; ее испуганные крохотные глазки уже остекленели. Реб сказал:

— Вот так. Яд называется кураре, смерть наступает мгновенно. В Амазонии мы, индейцы, убиваем с его помощью все живое. Наловчились. Действуем молниеносно. Вас сейчас трое: если кто-нибудь из вас, неважно кто, сделает хоть один шаг, через две секунды будет мертв…

Он поднял свой сарбакан и направил на парней.

— Не знаю, кого первым придется отправить на тот свет, — сказал он с леденящим душу спокойствием. — Еще не решил. Вы будете смеяться, но я действительно не знаю, убью ли всех троих или же пока двоих. Но если кто-нибудь из вас шевельнется или же попытается бежать, то он значительно облегчит мне задачу. Выбора не останется.

Он улыбнулся:

— Надеюсь, никто из вас бежать не хочет?

Никто не ответил. После чего самый маленький из них, с трудом сглотнув слюну, сумел вымолвить:

— Ты в самом деле чокнутый. Ты действительно чокнутый, поляк?

— Я уже не поляк, — ответил Реб. — Я был им только что, хватит. Теперь я индеец из племени гуаарибос-шаматари, и я страшно жесток.

Он медленно зашел за спины трех парней и тем самым отрезал им путь к отступлению.

— Прошу не оборачиваться. Вы видели. Я вложил в трубку-три стрелы. Три. Я могу выпустить их быстрее, чем за три секунды.

Он легко коснулся краем трубки затылка самого маленького из парней, который приглушенно вскрикнул.

— Но, может, я не стану вас убивать все-таки. Но зато вы должны лечь на землю. Вот так… Нет! Не хватайтесь За ножи, очень прошу…

Он наклонился, длинной рукой выхватил нож, заодно вывихнув парню запястье.

— Прошу всех лежать ничком. Раскиньте руки и ноги, если вас не затруднит… Я не стану вас убивать. Но в следующий раз, если только встречу вас, непременно убью, обязательно. Я ведь шаматари, понимаете? Если я не прикончу вас в следующий раз, то мой брат Яуа и вся моя семья будут стыдиться меня, мы покроем себя позором, и все они явятся сюда убивать вас вместо меня…

Острие ножа уперлось в тыльную часть ладони самого маленького, распростертого на полу.

— В следующий раз, когда вы появитесь мне на глаза, даже чтобы просто купить газету, я вас замечу первым, и вы отправитесь на тот свет раньше, чем увидите меня. Он нажал на рукоятку. Лезвие впилось, в ладонь между указательным и большим пальцами. Он выпрямился, поставив на рукоятку ногу, и сильно топнул. Лезвие прошло руку насквозь, вонзилось в землю. Раздирающий душу вопль эхом отозвался в пустынном здании склада.

— 19 -

По мнению Зби, в том, как Реб подошел к молодой женщине, обратился к ней и сразу же обворожил, было что-то колдовское.

Эстер Коли, так ее звали, уже исполнилось тридцать, она не была красавицей, но у нее было приятное лицо, полное неги тело; а главное, она была одной из тех нью-йоркских женщин — такие иногда проходили мимо его киоска — о которых Зби и мечтать не смел: ему, например, не пришло бы в голову купить Эмпайр стейт билдинг, чтобы поселиться в нем. В первый же вечер в двадцати шагах от себя он увидел, как Реб подошел к женщине и толкнул ее так бесцеремонно, что бумажный пакет, который она выносила из магазина Джимбела, лопнул, а его содержимое высыпалось на тротуар Тридцать третьей улицы. Вначале молодую женщину охватила ярость, но потом она быстро успокоилась, так как Реб с удивительной неуклюжестью кинулся все подбирать. И вот наступил момент, когда она улыбнулась, а затем расхохоталась. Они ушли вместе — он нес то, что еще уцелело от пакета, а когда она поджидала свой поезд на Пени Стейшн, Зби издалека видел, что они по-прежнему покатываются со смеху.

На следующий вечер он сел в поезд вместе с ней.

На третий вечер он не вернулся ночевать и появился лишь после десяти утра; от него исходил прелестный аромат женских духов. И в тот же день, 22 июля 1950 года, Зби с Ребом после полудня отправились в редакцию одной из тех больших газет, что Зби продавал уже много лет, в Ист-Сайд, на Сорок вторую улицу. Они поднялись в лифте на этаж, где располагалась дирекция.

— Жди меня здесь, — велел Реб.

— Послушай, я не могу оставить киоск на маленького Эрни. Это не по мне. Представь, вдруг эти сволочи явятся снова…

— Больше не явятся.

Зби уселся, явно чувствуя себя не в своей тарелке среди элегантных Секретарш. Он смотрел, как Реб шел мимо них, и многие, подняв голову, глядели ему вслед, привлеченные этой высокой фигурой, этой неторопливой, почти царственной походкой и его выразительными глазами. Реб прошел через весь кабинет и подошел к столу, за которым сидела Эестер Коли, возле большой обитой кожей двери; за ней находилась «святая святых». Он принялся болтать с молодой женщиной, и сначала она очень энергично отрицательно качала головой. Она продолжала отказывать еще несколько бесконечно долгих минут; ее постоянно прерывали входившие и выходившие из кабинета, она, контролировала их и телефонные звонки. Но всякий раз она снова продолжала спорить с Ребом, который, этакий змей-искуситель, беспрестанно улыбался, несомненно, доказывая что-то свое. И вот настал момент, когда Эстер Коли сдалась, как это было и у выхода из магазина Джимбела. Они теперь улыбались друг другу, хотя она все еще покачивала головой, словно не веря его словам, с таким видом, будто говорила: «Что же ты со мной делаешь…» Тут Реб вернулся к Зби, сел рядом и сказал по-польски:

— Дело в шляпе. Она пустит нас к нему в перерыве между двумя встречами. Даже если придется немного подождать.

— Пустит куда?

— К самому главному боссу.

— Боже мой, зачем? — воскликнул ошалевший Зби.

— Я тебе уже все объяснил.

Им действительно пришлось прождать около двух часов; мимо них сновали взад-вперед мужчины и женщины; кое-кто с удивлением взирал на этих субъектов в голубых рубашках, которые терпеливо сидели в приемной одного из могущественных королей прессы в мире. Наконец Эстер Коли подала им знак. Они встали, подошли к большой обитой кожей двери, перед которой молодая женщина напоследок шепнула Ребу: «Я делаю глупость. Как тебе удалось заставить меня пойти на это, негодяй?» Но по ее лицу блуждала влюбленная улыбка, и она даже исхитрилась ласково коснуться его руки.

Это произошло, по словам Збигнева Цыбульского, 22 июля 1950 года, около пяти вечера. В тот день и час Реб Михаэль Клймрод начал свое молниеносное и фантастическое восхождение к вершинам успеха.

— Я знаю, — начал Реб, обращаясь к человеку, сидящему перед ними за столом. — Я знаю, что у вас совсем нет времени. Дело в том, что у меня родилась идея. Она позволит вам сэкономить пять процентов на стоимости распространения ваших, газет, ускорить на пятнадцать процентов доставку этих газет и гарантирует вам увеличение розницы на девятнадцать-двадцать процентов во всех пунктах продажи в южной части Манхэттена, то есть в трехстах двенадцати киосках. Но это лишь начало. Мою идею можно распространить на все точки, где продаются ваши газеты. Я закончил. Теперь можете выставить меня, если пожелаете.

Но серые глаза Реба смотрели остро, как в дни великой удачи.

Человек за столом снова спросил Реба, о какой, собственно, идее идет речь, и тот ему все объяснил. Он, выслушав его, спросило:

— Но вы-то, черт возьми, кто такой?

— Меня зовут Антон Век, — ответил Реб.

— Немец по происхождению?

— Швейцарец.

— Значит, придется иметь дело с вами, в случае если мне захочется ее осуществить?

— Не только со мной. С компанией, учредителем которой является присутствующий здесь мистер Цыбуль-ский. — И, обращаясь к Зби по-польски, поспешно добавил: — Зби, ради бога, молчи. Отвечай лишь «да», если я пошевелю правой рукой, и «нет», если левой.

Человек за столом окинул взглядом Зби.

— Значит, в вашу компанию входят триста продавцов газет южного Манхэттена?

— Да, — подтвердил Зби, судорожно твердивший про себя:

— Да», если шевельнется правая, «нет», если левая…

— Вас в самом деле поддерживают все продавцы?

— Да, — сказал Зби.

— В настоящий момент распространение наших газет поручено созданной нами службе, которой руководит человек по фамилии Финнеган. Вы его знаете?

— Да, — ответил Зби.

— Вы действительно считаете, что ваша компания сможет работать эффективнее и дешевле, надежнее, чем служба Финнегана?

— Да, — ответил Зби, совсем сбитый с толку и едва понимающий задаваемые ему вопросы.

— Финнеган — не тот человек, кого легко лишить его бизнеса. И его ирландцы тоже. Как, по-вашему, вы сумеете справиться с Финнеганом без моего вмешательства?

— Да, — подтвердил Зби.

— И когда, вы думаете, ваша компания сможет совершать сделки?

— Через девять дней, — вмешался в разговор Реб. — Первого августа. На рассвете.

Выйдя из огромного холла, где стоял громадный глобус, на Сорок вторую. улицу, Ист-Сайд, Зби наконец осмелился открыть рот. Он едва слышно осведомился по-польски:

— Кто этот Финнеган, о котором он говорил?

— Тот тип, который берет с вас по полтора доллара в день за то, что привозит газеты, хотя в любом случае он обязан их доставлять, так как ему за это платят. А если с трехсот двенадцати продавцов брать по доллару пятьдесят центов ежедневно, то получается четыреста шестьдесят восемь долларов в месяц, а в год — сто шестьдесят восемь тысяч четыреста восемьдесят долларов. Трое твоих мелких воришек, поигрывающих ножами, по сравнению с ним младенцы. — Реб улыбнулся: — И к тому же Финнеган такой человек, который попытается разделаться с нами, с тобой и со мной. Конечно, с помощью железных прутьев. Таков его стиль.

— А добьется он своего?

— Не думаю, — сказал Реб. — Это меня очень удивило бы.

На самом деле из трехсот двенадцати продавцов лишь двести семьдесят восемь ответили на приглашения Зби, Симона Гошняка и других. Первое общее собрание будущих акционеров будущей первой созданной Ребом Климродом компании состоялось вечером 22 июля 1950 года, в ангаре, расположенном неподалеку от нынешнего «Уорлд трейд сентр».

Насколько известно Зби и Сеттиньязу, на этой встрече впервые стали действовать два еврейских адвоката румынского происхождения — Лернер и Берковичи, которые, несомнению, стали первыми из знаменитых Черных Псов Короля.

И ясно, что в поступках Реба Климрода (ему было двадцать один год и десять месяцев), который за несколько дней заложил первые камни в основание сказочной пирамиды своего могущества, было нечто пугающее, завораживающее, нечто такое, от чего голова шла кругом.

Реб, представившись под именем Антона Века, взял слово и объяснил собравшимся все выгоды этой сделки. Необходимо было учредить компанию, основными акционерами которой станут все приглашенные, в их числе и он. Основными, но не единственными, как он ясно намекнул. Этой компании предстояло закупить грузовики и мотоциклы, что позволило бы доставлять любую газету или прочие печатные издания, которые им поручили бы продавать. Она осуществила бы это на основании контракта, подписанного с тремя крупнейшими ежедневными газетами Нью-Йорка, которые соглашались поручить им их распространение в районе южного Манхэттена. Збигнев Цыбульский, чью кандидатуру он предложил на пост президента, в тот же день заключил соглашение с «большим боссом» газеты на Сорок второй улице, которого все прекрасно знали.

Дата добавления: 2015-08-10