II. Поминальные свечи в Боготе 3 страница

Машины остановились у подножья лестницы. Шоферы остались за рулем, а моряки задержались, болтая на местном диалекте. Остальные поднялись на затененную большой глицинией — она уцелела до сих пор — террасу, откуда открывался великолепнейший вид на палермский залив, вплоть до горы Катальфано, где сохранились руины древнего Солонте.

И несомненно, что в этот момент оба так называемых голландца поняли, что их ждет.

В доме с голубыми ставнями никакого обеда приготовлено не было, и в нем находились двое молчаливых мужчин, одетых в черное, не считая белых рубах без воротников и галстуков; в руках каждый из них держал сицилийское ружье для охоты на волков (La Lupara). Но в действительности они ни во что не вмешивались, так же как и итало-американец Сол Манкуза, который отошел в сторону.

Как по волшебству в правой руке Дова Лазаруса появился кольт, и он спросил:

— Ланген? Нас с малышом с самого Танжера мучает вопрос: как твое настоящее имя?

А другой, наверное, ответил, что Ланген — это его подлинная фамилия, что он голландец, а никто иной, и не понимает вопроса.

— Ладно, ладно… Одну вещь о малыше я знаю точно: у него фантастическая, абсолютно фантастическая память. Он всегда помнит все: фамилии, лица, цифры или книгу. Это невероятно, Ланген: он один раз прочитывает книгу, ты слышишь, Ланген, один-единственный, раз, и дело с концом — она навсегда у него в памяти. И с лицами также Так вот, если он говорит, что видел тебя в Треблинке…

— Белжеце, — поправил Реб глухим голосом и опустил голову.

— Извини меня, малыш. В Белжеце, конечно. Ланген, когда малыш говорит, что видел тебя в Белжеце в форме эсэсовца — вы тогда убили его мать и его сестер, — когда он говорит так, значит, не ошибается. Это невозможно и никто…

— Это не верно, я могу ошибаться, — выдохнул Реб.

—...И никто, даже сам малыш, меня не разубедит. Встань на колени, Ланген. Встань на колени, Ланген, или я одной пулей разнесу твою жалкую нацистскую башку. И скажи мне, как сказать на идиш «какая сегодня прекрасная погода», Ланген. Ты в самом деле хочешь сильно помучиться, прежде чем сдохнешь?

— Sara sheyn veter haynt, — ответил Ланген.

— У него ведь хорошее произношение, а, малыш?

Он протянул Ребу второй кольт и одновременно заметил, как за его спиной сделал легкое движение второй мнимый голландец, потому что Дов сказал с больший юмором, даже не оборачиваясь:

— Еще шаг, Де Гроот, и я всажу тебе пулю в задницу…

Он улыбнулся Ребу:

— Придется тебе его убить. А теперь, пожалуйста, не тяни волынку, время на них тратить жалко. Возьми, малыш, возьми-ка этот сорокапятимиллиметровый. Бери!

Пистолет оказался у Реба.

— И не стреляй ему в затылок. Лучше прямо в рожу. Он должен видеть твой палец на курке, ты понимаешь? Смотри, ты делаешь вот так…

Он потянул Реба Климрода за руку, и ствол автоматического пистолета воткнулся в рот Лангену, упершись мушкой в зубы.

Вдруг он заорал на идиш:

— Кончай его, Реб. Он убил твою мать и твоих сестер! А что он с ними сделал, Реб? Он сжег их заживо, так ведь? Убей его! Убей же его, черт тебя побери!

Тишина.

— Ладно, малыш, отойди-ка, — очень тихо сказал Дов Лазарус, снова перейдя на английский. — Просто отойди, оставь эту гадину на месте…

Потом, спустя несколько секунд:

— Пососи его, Ланген… Пососи ствол, как если бы это был толстый хороший еврейский член… Вот так… Очень хорошо, Ланген…

Вместе с последним словом раздался выстрел. И мгновенно из другого пистолета, который он держал в левой руке, Дов прикончил и Де Гроота, пустив ему пулю в голову, точно в висок.

Дов Лазарус и Реб Климрод снова объявились в Австрии, в Линце, на Ландштрассе, 36, у Симона Визенталя. Анри Хаардту — он в Танжере очень волновался за них — некий Сол Манкуза, который отныне стал капитаном «Дикого кота», сказал, что, поссорившись с голландцами, они задержались в Италии.

Визенталь спросил у Реба Климрода, входит ли он в какую-либо организацию, и Реб ответил, что нет, действует один, сам по себе.

— А другой человек? — поинтересовался Визенталь. — Тот, что ждет на улице?

— Это мой друг, — только и ответил Реб Климрод…

А люди, о которых он хотел получить сведения, звались Эрих Иоахим Штейр и Вильгельм Хохрайнер.

Ни одна из этих фамилий Визенталю не была известна; в его картотеке они отсутствовали. Но в начале 1947 года еще знали очень немногое если не о лагерях смерти, то о личностях большинства их начальников, об их судьбе после мая 1945 года. В феврале 1947 года сам Симон Визенталь с трудом составлял список ближайших сотрудников Адольфа Эйхмана и вовсе не был уверен, что последний жив. Что касается сети ОДЕССА, гигантской организации, занимавшейся эмиграцией нацистов, то ему не было известно даже время ее создания, а именно — 1947 год.

— У меня несколько Штейров. Но ни одного Иоахима Эриха, родившегося в Граце… Когда?

— 14 апреля 1905 года, — ответил Реб. — От Иоахима Штейра, который родился в Граце б ноября, 1879 года, и Марты Сидьвернагель, родившейся 23 октября 1883 года в Клагенфурте. Следовательно, ему сорок два года. Рост — метр восемьдесят два сантиметра. До войны он был адвокатом в Вене. Блондин, глаза голубые, очень красив, на правой ладони шрам в форме звезды. Он говорит по-английски и немного по-французски.. Страстный любитель искусства, особенно живописи. Его любимые художники…

Реб излагал эти сведения медленным, бесцветным голосом. Нередко бывало, а потом стало случаться все чаще, что совершенно незнакомые люди, как этот высокий парень с мечтательным лицом, приходили к Визенталю, чтобы поведать какую-нибудь историю. Тогда, совсем неожиданно, всплывали фамилии и факты. Таким образом Визенталь записал имена Эриха Штейра и Вильгельма Хохрайнера.

— Военные преступники?

— Да, — подтвердил Реб.

— Мне потребуются факты. Если вы согласитесь дать свидетельские показания и…

— И что произойдет, если я их дам?

— Этих людей будут разыскивать. И в случае достаточного количества улик — естественно, если их найдут — они будут арестованы и преданы суду.

Парень усмехнулся.

— Понимаю, — сказал он. — Я подумаю и, быть может, приду к вам снова.

Он встал. Визенталь спросил:

— Между этими людьми и вами пролегло что-то личное, не так ли?

— Что-то в этом роде, — ответил Реб Климрод, странно, загадочно улыбаясь.

— А вы не хотели бы рассказать мне об этом? Я сам потерял восемьдесят девять человек из своей семьи.

Парень очень вежливо отказался:

— Как-нибудь в другой раз. Я бесконечно признателен вам за ваш прием.

Визенталь смотрел, как он вышел на Ландштрассе, прошел мимо дома № 40, где тогда располагались помещения американской O. S. S., подошел к человеку, который был намного ниже его ростом, старше, но зато более плотным, с очень широкими плечами и в очках без оправы.

Больше он ни разу не встречал Реба Климрода.

Эрих Штейр в 1932 году вошел в кабинет юристов, который создал Иоханн Климрод. Начиная с августа 1941 года он стал официальным его директором, хотя фактически руководил им более шести лет на основе документов о попечительстве, выданных Иоханном Климродом, который не мог по-настоящему заниматься адвокатской практикой из-за одностороннего паралича, что разбил его в 1931 году и вынудил передвигаться лишь в кресле-каталке. Эрих Штейр в конце войны не объявлялся ни в Вене, ни где-либо в других местах. Поэтому в феврале 1947 года его жена подала в суд города Граца прошение о Todeserklarung (официальное признание умершим) бывшего супруга, обосновывая свою просьбу показаниями одного человека, поклявшегося в том, что он был свидетелем смерти Эриха Штейра, которого в Праге срезала очередь из советского автомата. Суд без труда удовлетворил эту просьбу, так как тогда процедура была предельно проста. Фамилия Штейра исчезла, если она вообще в них фигурировала, из списков нацистских преступников. Политическая и военная карьера Штейра тоже была известна в общих чертах. Участие Штейра в неудавшемся путче 1934 года отмечено в полицейском донесении, где упоминается о вмешательстве Иоханна Климрода в его защиту. В нацистскую партию он был принят в феврале 1938-го, с членским билетом № 6 330 372. С этого времени он становится признанным специалистом-юристом по «еврейскому вопросу»[22].

Таков был официальный Эрих Иоахим Штейр. О жизни и деяниях того же Штейра Дэвид Сеттиньяз дает более подробные сведения.

В нацистской Германии Штейр сознательно не стремился к громкой карьере. Он пользовался Историей в сугубо личных целях, с крайне циничной и весьма впечатляющей эффективностью. Его целью было присвоение, вступление во владение, кража всех земных благ семейства Климродов: и тех, что принадлежали лично Климроду, и доверенных Иоханну Климроду — увечному, но честному адвокату — его клиентами в те зловещие 1938 — 1941 годы. Кроме того, Штейр среди прочих целей наметил и Ханну Климрод (в результате расследования, предпринятого им в 1982 году, у Дэвида Сеттиньяза оказалась фотография Ханны Климрод, сделанная 7 августа 1937 года на пляже Лидо в Венеции; молодая женщина видна на ней посреди группы людей, окруженная своими тремя детьми; она смотрит в объектив необыкновенными серыми глазами, которые от нее унаследовал Реб Климрод, она захватывающе прекрасна какой-то величавой, спокойной и все-таки радостной красотой, а Штейр стоит в двух метрах от Ханны, забыв про объектив, и не сводит с нее глаз…), но ему не удалось завладеть этим самым драгоценным сокровищем. Он совершенно хладнокровно отправил их, Ханну и троих ее детей, во Львов с паспортами, которые сумел им достать, со всеми гарантиями, что он мог им дать в качестве высокопоставленного нациста...

...а также суверенностью, что посылает их на верную смерть, которую, без сомнения, сам им уготовил.

И, разумеется, Сеттиньяз думает, что? столь незаметный арест Иоханна Климрода и его отправка в замок Хар-тхайм, чтобы служить подопытным кроликом и объектом экспериментов для будущих палачей лагерей смерти, — это дело рук Штейра, завершившего свой личный «аншлюс» путем увольнения прежних слуг и убийством Антона Хинтерзеера, старого дворецкого.

Что же произошло с Эрихом Штейром после апреля 1945 года?.. Первое время он нашел надежное укрытие в американском лагере для военнопленных под фальшивой фамилией, ожидая момента, когда можно будет вновь выплыть на поверхность официально. Едва Реб Климрод снова появился — на сей раз он был бесконечно более опасен, чем мог быть два года назад, — Штейр сразу понял, что его безопасность под серьезной угрозой…

Отсюда прошение о Todeserklarung, поданное фрау Штейр…

...отсюда все, что произошло в Штирии…

...отсюда бегство Штейра в марте 1947 года в Южную Америку.

И у Сеттиньяза не было никакого сомнения: из всех возможных путей бегства Штейр воспользовался тем, что называли Монастырской дорогой.

— 14 -

В восемь часов десять минут высокорослый мужчина, довольно полный, но сохранивший еще вполне приличную фигуру, вышел из собственного дома по Цеппелинштрас-се, в Мюнхене, на берегу Изара. Он поднял лисий воротник своего пальто, поправил прекрасные, на меху, замшевые перчатки и открыл ворота гаража.

Его гордость новехонький «мерседес» стоял на месте. Сев за руль — сущим наслаждением было услышать, как нежно заурчал мотор, — включил первую скорость.

— Не двигайтесь, пожалуйста.

Голос был таким мягким и вежливым, что в первое мгновенье он абсолютно не испугался. Потом, обернувшись, он узнал эти глаза, и его огнем обжег страх.

— Это невозможно!

— Я очень боюсь, что возможно, — ответил Реб. — Я знаю, что сейчас выйдут ваши дети и что вы должны отвезти их в школу. Никаких изменений в программе не будет. Было бы лучше, чтобы их не произошло. В этом случае мне придется убить и ваших детей, а я не хотел бы этого делать. Теперь, пожалуйста, выезжайте спокойно.

— Михаэль…

— Выезжайте, прошу вас.

«Мерседес» выкатился из гаража и медленно подъехал к подъезду дома. Вышли два мальчика, закутанные в красно-голубые толстые шерстяные шарфы. Они слегка удивились, увидев рядом с их отцом незнакомца, но Реб улыбнулся им и пояснил:

— Мы с вашим отцом знакомы уже много лет. Целых двадцать месяцев он заботился обо мне почти по-отечески. Садитесь, мы отвезем вас в школу.

Дети улыбнулись в ответ и стали задавать ему вопросы Он ответил, что зовут его Михаэль, или по крайней мере так привык его называть их отец, потому что ему не нравилось его второе имя. «А какое это было имя?» «О, — ответил он, — оно совсем иностранное и очень странное, вам останется лишь спросить у вашего отца, что за имя».

Они подъехали к школе, и Реб с улыбкой обратился к водителю «мерседеса»:

— Вам следовало бы поцеловать ваших детей. Они очаровательны.

Мальчуганы вошли в школу и машина тронулась с места.

— О, Боже мой, Михаэль…

— Мы едем в Дахау — сказал Реб. — Маутхаузен слишком далеко, и нам пришлось бы переезжать границу. Дахау вполне подойдет.

— Михаэль…

— Мое имя Реб, — сказал он, улыбаясь. — Пожалуйста, притормозите слегка. Мне не хотелось бы, чтобы мы попали в аварию. И лучше бы вы молчали. От звука вашего голоса… во мне лишь больше закипает гнев. Вам понятно?

Они ехали молча. Показался концлагерь, ничуть не изменившийся за двадцать три месяца.

— Заезжать внутрь не будем, это ни к чему. Вы просто поедете вдоль ограды до того места, откуда будут видны кремационные печи.

Прошло две минуты.

— Это здесь. Остановитесь, пожалуйста. И выходите. Сам Реб тоже вышел. В левой руке он держал флягу, а в правой — пистолет. Бывший оберштурмбанфюрер глухим голосом спросил:

— Вы действительно убили бы детей?

— Думаю, что да, — сказал Реб — Однако не уверен. Хотя меня душит гнев, не знаю, дошел бы я до того, чтобы, убить детей.

Он протянул флягу:

— Прошу вас, Откройте ее и пейте.

Бывший оберштурмбанфюрер отвинтил крышку и узнал запах.

— Это же бензин.

— Да, — усмехнулся Реб. — Я вспоминаю того юного француза, которого вы три года и четыре дня тому назад, почти в этот же час, заставили пить бензин. Правда, пить ему пришлось отработанное масло. Только потому, что бензина у вас не хватало. Ему было десять лет. Он родился 23 июля в Бордо, я очень хорошо его помню. Он умирал десять часов. Я думаю, вы выпьете этот бензин, потому что вы до последнего будете надеяться, что я вас не убью. Вам и вправду выпала удача.

Небольшая, но все-таки удача. Но прежде, чем выпить…

Реб вытащил из кармана куртки маленькую, завернутую в бумагу вещичку.

— Подарок вам, — сказал он.

Оберштурмбанфюрер развернул бумагу. И увидел тюбик губной помады.

— Мне очень хотелось бы, чтоб вы провели ей по лицу, а главное — накрасили губы…

Тишина.

— Вот так. И щеки тоже, пожалуйста… Отлично. А теперь пейте бензин… Фляга эта ваша, в случае, если вы ее не узнаете. А вот это письмо будет найдено у вас в кармане. Оно написано юным литовцем по имени Заккариус. Вы скажете, что он умер. Ну разве в этом дело? Он описывает в нем все, что вы делали с теми детьми, в числе которых был и я… Выпейте еще немного, прошу вас…

Он выстрелил почти в упор, в правую скулу. Потом, вложил пистолет в еще теплую руку оберштурмбанфюре-ра Вильгельма Хохрайнера и пальцами мертвеца еще раз нажал на курок; эта вторая пуля улетела куда-то в сторону.

Он ждал, пока они отъедут подальше отсюда, только по-том его вырвало. Дову Лазарусу пришлось два раза останавливать машину, так как Реба все время тошнило.

— Смотри, — прошептал Дов.

Снова вышла женщина, на этот раз в сопровождении двоих мужчин.

— Ты узнаешь одного, малыш?

Реб утвердительно кивнул. Самый маленький из них был немец, и три недели назад, на другой день после казни Хохрайнера в виду крематориев Дахау, Дов и Реб видели его за рулем одного из грузовиков, на которых возили из Зальцбурга в Мюнхен «Stars and Stripes», газету американской армии. Военная полиция никогда не обыскивала эти грузовики, самое большее — шутя забирала для себя парочку экземпляров, так что каждым рейсом перевозились беглые нацисты, спрятанные за пачками газет. Что касается женщины — у нее были седые короткие волосы и напряженное лицо, — то именно она 3 июля 1945 года, в Зальцбурге объяснила Ребу, что фотограф Лотар находится в своей лаборатории, возле Башни Колоколов, и тем самым отправила его в ловушку, подстроенную Эпке. Женщина была первым этапом в охоте Реба Климрода за эсэсовцами (с Хохрайнером все обстояло гораздо легче — бывший оберштурмбанфюрер совершенно беспрепятственно снова, в начале 1946 года, стал возглавлять свою текстильную фабрику). Реб отыскал ее менее чем через сто часов после своего возвращения в Австрию, куда приехал из Мюнхена, и сегодня, 23 марта 1947 года, они с Лазарусом — вместе или порознь — следили за ней уже сороктретий день.

— В шале и другие типы, малыш. По крайней мере трое.

— Четверо, — ответил Реб.

Было начало одиннадцатого, и ночь обещала быть холодной. Сверху, из перелеска, где они находились в засаде, можно было заметить внизу огни Альтаусзе. Чтобы попасть в Альтаусзе, надо ехать из Бад-Ишля — там живал летом Франц-Иосиф, — что лежит в пятидесяти пяти километрах к востоку от Зальцбурга. Выезжают на дорогу в Леобен, а в Бад-Аусзе сворачивают направо, на другую дорогу, которая сразу же разветвляется: правая ведет в деревни Грундльзе и Гесль, левая — в Альтаусзе. В обоих случаях оказываешься в самом сердце Мертвых гор; здесь темные и глубокие озера, лежащие в оправе высоких, часто почти отвесных скал.

— Четверо мужчин и еше женщина, — уточнил Реб.

Женщину из Зальцбурга звали Герда Хюбер. Разыскивая ее, Реб исходил из той гипотезы, что, действуя вместе с Эпке, она так или иначе могла бывать в их особняке возле Богемской канцелярии. Он рассчитал правильно: Герду Хюбер лишь по описанию Реба опознали два торговца в квартале. Они указали и ее фамилию, и ее происхождение: она была из Граца, родного города Эриха Штейра. Все остальное объяснялось просто: женщина работала в отделе австрийского Красного Креста, который оказывал помощь перемещенным лицам. На этом основании она имела в руках все мыслимые и немыслимые пропуска.

— Зашевелились.

Из шале вышел третий мужчина; Лазарус, как и Реб, его узнал.

— Арни Шайде, — сказал Дов, — мой старый дружок Арни, который так любит посещать францисканские монастыри и здесь, и в Риме.

Уже дважды Дов прослеживал маршрут Шайде, который всякий раз приводил его в Рим, к самым вратам Ватикана. Из Ватикана Шайде неизменно выходил один, явно сдав римской курии очередного беглеца, которого сопровождал. Шайде тоже работал на Красный Крест.

Реб, направив бинокль вниз, уже долго смотрел в направлении первых извивов небольшой дороги, ведущей в шале.

— Две машины, Дов. Обе стоят с потушенными фарами. Они примерно в трехстах метрах.

В темноте их взгляды встретились.

— Полиция?

— Не думаю, — ответил Реб.

Два больших «мерседеса» вряд ли могли принадлежать австрийской полиции, а тем более сотрудникам спецслужб оккупационных властей. Нет, здесь было что-то иное; та же мысль, наверное, пришла в голову и Дову, который покинул наблюдательный пост напротив шале, отошел вглубь и тоже навел свой бинокль на машины. Спустя полминуты он сказал:

— Десять дней назад, когда я второй раз вернулся из Италии следом за Арни, я видел точно такой же «мерседес». Та же сломанная ручка на левой задней дверце. Это было в Инсбруке. В машине сидели трое, и у них были рожи отборных стрелков. Арни сел к ним. Я даже помню регистрационный номер. Подожди меня здесь, малыш.

Он скользнул вниз. Исчез. Реб остался один, и через минуту из шале послышался телефонный звонок, быстро смолкнувший. Еще минуты через три вокруг шале возникло какое-то оживление. Реб видел, как засуетились мужчины, которые до сего момента мирно вполголоса беседовали. Один из них бросился в дом, двое других развернулись, сжимая в кулаках пистолеты. «Кто-то их предупредил», — подумал Реб.

Все снова стихло. Послышался почти неразличимый шорох. Реб спрятался за деревом, держа пистолет наготове. «Малыш? — донесся шепот. — Не пристрели меня, пожалуйста». Метрах в пяти возник Дов, который, запыхавшись, сказал:

— Та же машина и те же ребята. Их человек восемь — десять. И подъезжают все новые. Начинается второй Сталинград, дорогой мой. И ставлю раввина против пирожка с картошкой, что охотятся они за нами. — Он усмехнулся: — И все спрашиваю себя, кто прячется в этом проклятом шале.Ты уверен, что не сам Адольф Гитлер?

Через четверть часа они убедились, что на них идет охота: под ними сплошь мигали электрические фонарики, образуя широкий полукруг, прямо в центре которого Дов с Ребом и находились.

— Но в конце концов в Сталинграде-то они проиграли, — сказал Дов.

В этот момент они шли вдоль восточного берега маленького озера Альтаусзе[23]и уже отошли от шале больше чем на километр. Пока им не нужно было бежать. Вперед они шли под прикрытием деревьев, еще не проявляя особого беспокойства. Поскольку, как им казалось, спуск к Альтаусзе был отрезан, они намеревались пробраться дальше на восток, в другую деревушку, Грундльзе, а оттуда либо выйти к Бад-Аусзе, либо найти помощь, либо даже обратиться в полицию. Но идущий впереди Реб вдруг застыл на месте: справа от них появилась другая линия электрических огоньков. Круг почти замыкался.

Им не оставалось другого выбора, как продолжать идти вперед, по прямой, спотыкаясь на середине все более и более обрывистого склона.

Они прибавили шагу, и в светлой ночи перед ними выросли заснеженные вершины Мертвых гор.

— Мы ни за что здесь не пройдем, — сказал Дов. — В любом случае я не пройду. У меня, малыш, нет твоих козлиных ног.

Остановившись, они несколько минут спорили; Лаза-рус — такова была его натура — был готов к схватке, а Реб Климрод умолял его идти дальше. Полукруг электрических огней светился уже метрах в ста, когда они снова тронулись в путь. Им пришлось идти на северо-запад от Грундльзе, и совсем скоро они увидели несколько машин, все с зажженными фарами, которые стояли на маленькой дороге, что вела из Грундльзе и километрах в пяти от деревни упиралась в тупик. А эти фары освещали вооруженных, — кое-кто даже ружьями — людей, которые стояли рядом, вытянувшись в цепочку, лицом к ним.

— Все уцелевшие наци Третьего рейха, — смеясь, заметил Дов.

Он уже дважды падал и потерял очки. В темноте Дов больше почти ничего не видел, и Ребу пришлось помогать ему идти. Люди с фонариками шли за ними по пятам и настигали.

Справа от них появились другие огни — огни Гесля. Уже два часа, как они уходили от погони. Они вышли к месту, откуда было видно озеро Топлиц. Дов отказывался идти дальше. Он кричал в сторону преследователей, что это он — Дов Лазарус, собственной персоной, и готов сразиться с ними.

Но вместо ответа раздалось семь выстрелов, семь отрывистых, легких щелчков двадцатидвухмиллиметрового маузера; во время войны эти пистолеты выдавали только отборным стрелкам вермахта. Ни Реба, ни Дова пули не задели. Они снова принялись карабкаться по все более и более крутым скалам, забираясь вверх, и через несколько минут Дов наотрез отказался идти дальше и выше. Прямо под ними было озеро. Дов сказал, что он останется здесь, в выемке скалы, на своего рода выступе, «откуда открывается великолепный вид», и спокойно мотал головой, без сомнения, улыбаясь в темноте. Он останется здесь, и он еще в силах, даже без очков, помешать этой армии нацистов подойти ближе.

— Подумай, малыш. Да ты наверняка подумал об этом раньше меня, с твоей-то головой: так мы не выберемся, не убежим. Бегают они быстрее нас. Так вот, будь спокоен, малыш, не теряй головы. И слушай, что говорит тебе этот чертов, этот необыкновенный мозг, что сидит у тебя в голове, он говорит тебе, что это наш единственный шанс…

Он, Дов, сумеет продержаться довольно долго, чтобы Реб на своих козлиных ногах пробежался по Мертвым горам и, может быть, успел бы найти подмогу.

— Я больше не двинусь с места, Реб. И что ты сделаешь? Потащишь меня? Во мне добрых девяносто килограммов, это не пустяк. Сматывайся, малыш, сделай милость. Найди того, кого ищешь, и запиши его на мой счет.

...И, естественно, когда Реб Климрод согласился оставить Дова и полез вверх по скалам, он всего через несколько минут после ухода услышал первые выстрелы. Он также слышал, как Дов распевает во все горло: «My bonnie is over the ocean, my bonnie is over the sea»[24].

Реб находился на высоте двести метров, как одержимый, он вскарабкался сюда в темноте, когда уловил глухой шум тела, которое покатилось по склону, чтобы погрузиться в черную, ледяную воду озера Топлиц. Он подумал, что Дов уже мертв. Но совсем скоро вновь размеренными залпами залаяли 45-миллиметровки, и снова запел голос с легким ирландским акцентом.

После последнего залпа он умолк, разумеется.

Той же ночью, около трех часов, Реб вернулся к шале. Ни одного охранника не было видно, но в доме горел свет. Он влез на балкон, и, заслышав его шаги, кто-то спросил по-немецки:

— Вы прикончили их?

— Только одного, — ответил Реб Климрод.

На пороге возник сторож с охотничьей двустволкой на перевес. Едва заметив Реба, он хотел было выстрелить. Но пуля Реба попала ему в горло.

Реб вошел в шале, где находились какой-то безоружный мужчина и одна из двух, но не Герда Хюбер женщин.

— Не двигайтесь, пожалуйста, — сказал он оцепеневшей от страха паре.

Опустив ствол пистолета, он убедился, что в других комнатах никого нет. Мужчина — худое лицо, лоб с большими залысинами, горбатый нос — пристально смотрел на Реба темными глазами.

— Кто вам нужен? — спросил он.

— Эрих Штейр.

— Я знал некоего Эриха Штейра, адвоката в Вене.

— Это он.

— Я не знаю, где он теперь. Может быть, погиб.

— Кто вы? — спросил Реб.

И в это мгновенье через дверь, которую он нарочно оставил открытой, до Реба донесся гул по крайней мере двух автомобильных моторов.

— Кто вы и почему вас столь усиленно охраняют?

— Вы ошибаетесь, — сказал мужчина. — Тот, кого охраняют, уехал сегодня ночью. Я всего лишь владелец шале. И никогда не знал имени того человека, который прятался здесь.

Климрод забрал документы, которые имел при себе мужчина. В то время Реб ни разу ни от кого не слышал об Адольфе Эйхмане.

Яэль Байниш увидел Реба Климрода в Риме 10 апреля 1947 года. Во встрече молодых людей, которые не виделись без малого полтора года, никакой случайности не было. Байниш находился в Италии по заданию «Хаганы», чтобы работать над расширением эмиграции. Спустя три месяца он примет деятельное участие в отправке 4515 человек на борту бывшего американского грузопассажирского судна «Президент Гарфильд», которое будет названо «Исходом».

Он и Климрод поздно утром встретились перед замком Святого Ангела.

— Как ты, черт побери, узнал, что я в Италии? Я нашел твою записку у Берчика в последний момент. Завтра я уезжаю из Рима.

Климрод объяснил, что он зашел к Берчику, "чтобы поговорить с кем-нибудь из «Моссада» или «Хаганы», и что, вынужденный удостоверить свою личность, он назвал фамилии людей, способных за него поручиться.

— В том числе и твою. А Берчик сообщил мне, что ты в Риме. У тебя есть свободных часа два? Мне хотелось бы кое-что тебе показать.

Он привел Байниша на улочку, выходящую на виа Кре-шенцио, буквально в двух шагах от площади Святого Петра, показал ему табличку с итальянским и немецким текстом.

— Здесь конец маршрута. На Боденское озеро они приезжают из Германии через Линдау и Брегенц или же через перевал Решен, который два года назад переходили и мы. Они едут на машинах, иногда на автобусах, а ночуют в монастырях францисканцев. Я для тебя составил их перечень. Одного из тех, кто их сопровождает, зовут Арни Шайде. Есть еще женщина по имени Герда Хюбер. Вот, держи список фамилий. В Риме заботу о них принимает на себя германский прелат Хайдеман, который руководит одной из организаций Ватикана. Хайдеман снабжает их паспортами Красного Креста. Некоторые из них получают даже сутаны и поддельные документы от иезуитов. Италию они покидают через Бари, а чаще всего — через Геную. Кое-кто едет в Испанию, в Сирию или в Эфиопию, но большинство отплывает в Южную Америку. Сотни нацистов уже бежали таким образом.

Байниш был озадачен.

— Откуда эта лавина сведений?

— Я их получил, занимаясь поисками совсем другого рода, — ответил Реб Климрод. — Мне было необходимо кому-то их сообщить.

Последняя фраза подразумевала, что у Реба нет ни шефа, ни организации, которым он должен был давать отчет. Байниш (его личная карьера пошла вверх: в конце концов его сочли слишком умным для подрывника и начали доверять ему более деликатные поручения) знал, что его бывший попутчик порвал все связи с сионистскими организациями. Кто-то рассказывал ему о Климроде, работающем с этими безумцами из «Накама». Яэль спросил:

— Ты по-прежнему с ними, Реб?

— Нет. Уже давно нет.

— А где Лазарус?

— Погиб.

Других комментариев не последовало. Теперь они шли по набережной Тибра. Байниш разглядывал Климрода и находил, что тот изменился. Изменился не ростом или сложением, хотя Реб и подрос на несколько сантиметров, и прибавил в весе несколько килограммов. Но у него были все та же фигура неудачника, обманчиво медлительная походка, тот же бездонный взгляд. Изменение заключалось в другом — в какой-то усилившейся жестокости, и главное — возникла уверенность в своей судьбе.

Дата добавления: 2015-08-10