Подъем на везувий 15 страница

Священнослужители пытались показать нам через небольшую сетку обломок подлинного столба бичева­ния, к которому привязан был Христос, когда его истязали. Но мы не могли разглядеть его, потому что за сеткой было темно. Впрочем, там есть палочка, которую паломник может просунуть сквозь отверстие в сетке, и тогда у него уже не остается никаких сомне­ний, что там находится подлинный столб бичевания. Было бы непростительно сомневаться, ведь он сам чувствовал, что палка уперлась в столб. Яснее нельзя было почувствовать.

Неподалеку отсюда находится ниша, в которой прежде хранили кусок подлинного креста, но теперь его там нет. Этот кусок креста открыли в шестнадца­том веке. Католическое духовенство утверждает, что давным-давно его похитили священники иной секты. Это тяжкое обвинение, но мы прекрасно знаем, что он и в самом деле был украден, ибо своими глазами видели его в нескольких итальянских и французских соборах.

Но из всех святынь нас больше всего тронул скром­ный старый меч отважного крестоносца Готфрида Бульонского — иерусалимского короля Готфрида. Во всем христианском мире не найти другого меча, кото­рый так привлекал бы сердца, — ни один меч из тех, что ржавеют в родовых замках Европы, не может вызвать столь романтических видений, раззвонить о стольких истинно рыцарских подвигах или поведать столь воинственные истории о битвах и сражениях далекого прошлого. Он будит давно уснувшие вос­поминания о священных войнах, и в воображении вста­ют одетые в кольчуги рыцари, маршируют армии, разыгрываются сражения, длятся осады. Он говорит нам о Балдуине^[205] и Танкреде, о царственном Саладине и великом Ричарде Львиное Сердце. Такими вот клин­ками эти блистательные герои рыцарских романов ловко делили человека надвое, и одна половина падала в одну сторону, а другая — в другую. В те далекие времена, когда Готфрид владел этим самым мечом, он разрубил головы сотен сарацин от макушки до подбо­родка. Меч этот был заколдован духом, подвластным царю Соломону. Когда к шатру его господина при­ближалась опасность, он всякий раз ударял о щит, грозно возвещая тревогу, и повергал чуткую ночь в трепет. В часы сомнений, в тумане или во тьме Готфриду стоило вынуть меч из ножен — и он тотчас поворачивался острием в сторону врага и тем самым указывал путь и даже сам рвался из рук господина во след врагу. Как бы ни переоделся христианин, меч всегда узнает его и ни за что не тронет, и как бы ни переоделся мусульманин, меч все равно выс­кочит из ножен и поразит его насмерть. Истинность этих утверждений доказана многими преданиями, ко­торые добропорядочные католические монахи хранят в числе самых достоверных. Мне теперь уже не забыть древний меч Готфрида. Я испытал его на одном му­сульманине и рассек его пополам, как сдобную булку. Дух Граймса снизошел на меня, и будь у меня под рукой кладбище, я истребил бы всех язычников Ие­русалима. Я отер кровь с меча и вернул его свя­щеннику, — я не хотел, чтобы свежая кровь заслонила те священные алые пятна, которые однажды, шестьсот лет тому назад, проступили на сверкающей стали, предупреждая Готфрида, что еще до захода солнца он перейдет в иной мир.

Бродя в полумраке по Храму святого гроба Господ­ня, мы подошли к маленькому приделу, высеченному в скале, — место это испокон веков было известно под названием «Темница Христова». Предание гласит, что здесь был заключен Спаситель перед распятием. Под алтарем, у входа, стоят каменные колодки для ног. В них был закован Спаситель, и они так и называются по сей день — «узы Христа».

Греческий придел просторнее, богаче и пышнее всех остальных в Храме святого гроба Господня. Алтарь его, как и во всех греческих церквах, отделен от осталь­ного храма высоким иконостасом, который тянется поперек всего придела и так и сверкает золотом и дра­гоценными каменьями богатых окладов. Перед ним висит множество лампад, все они из золота и серебра и стóят больших денег.

Но гордость этого придела — невысокая колонна, поставленная посреди мощенного мрамором пола в знак того, что это и есть центр земли. Самые до­стоверные предания рассказывают, что это было изве­стно давным-давно, и когда Христос пребывал на зем­ле, он раз и навсегда рассеял все сомнения на этот счет и сам сказал, что так оно и есть. Помните, сказал он, что эта колонна возвышается над самым центром земли. И если центр переместится, то соответственно сдвинется и колонна. Колонна трижды сама собою меняла место. Происходило это потому, что трижды, в разное время, при великих потрясениях в природе громадные массы земли — по всей вероятности, целые горные гряды — улетучивались в пространство, и та­ким образом диаметр земли уменьшился, и центр ее сместился пункта на два. Это чрезвычайно любопыт­ное и интересное обстоятельство — сокрушительный удар по тем философам, которые хотят нас уверить, будто никакая, даже самая малая частица земли не может улетучиться в пространство.

Чтобы убедиться, что это и есть центр земли, некий скептик однажды за щедрую плату получил разреше­ние подняться на купол храма и, стоя под солнцем, ровно в полдень поглядеть, отбросит ли он тень. Вниз он спустился совершенно убежденный. День был пас­мурный, и солнце не показывалось, не было и тени; но скептик твердо уверился, что если бы солнце вышло и появились тени, у него самого тени не было бы. Сколько бы ни празднословили маловеры, подобных доказательств им не опровергнуть. Те, кто не закоснел в упрямом скептицизме и готов прислушаться к слову убеждения, черпают в этих доказательствах уверен­ность, которую уже ничто и никогда не поколеблет.

Если упрямцам и глупцам нужны еще более веские доказательства, что это и есть подлинный центр зем­ли, — вот они. Прежде всего — из-под этой самой ко­лонны взят был прах, из которого Бог сотворил Адама. Это, конечно, решающий довод. Ведь маловероятно, чтобы первый человек был сотворен из земли низшего качества, когда имелась полная возможность достать первосортную землю из самого центра. Это очевидно для всякого, кто способен мыслить. Бесспорно Адам был слеплен из праха, добытого именно в этом месте, это доказано хотя бы тем, что за шесть тысяч лет никто не сумел доказать, что он добыт не здесь, а где-нибудь в другом месте.

По удивительному совпадению под сводами этого великого храма, неподалеку от этой знаменитой ко­лонны, и погребен наш прародитель Адам. Не может быть сомнений, что он действительно похоронен в мо­гиле, которую нам показали, да и о чем тут спорить, ведь никто никогда не доказал, что он погребен не здесь.

Могила Адама! Как умилительно здесь, в чужом краю, вдали от дома, от друзей, от всех, кому ты дорог, вдруг увидеть могилу кровного родственника. Правда, далекого, но все же родственника. Я безоши­бочно почуял это кровное родство и затрепетал. Ис­точник моей сыновней нежности заволновался до са­мых глубин, и я дал волю бьющим через край чувст­вам. Я прислонился к колонне и залился слезами. По-моему, ничуть не стыдно рыдать на могиле бед­ного, милого сердцу родича. Пусть тот, кому смешно мое волнение, закроет эту книгу, ему не придутся по вкусу мои странствия по Святой Земле. Благородный старец — ему не довелось увидеть меня... ему не до­велось увидеть свое дитя. А я... мне... увы, мне не довелось увидеть его. Подавленный горем и обману­тый в своих надеждах, он умер, не дождавшись моего рожденья... за шесть тысяч кратких весен до того, как я появился на свет. Но перенесем это мужественно. Будем верить, что ему лучше там, где он теперь. Утешимся мыслью, что если он и потерял на этом, то мы безусловно выиграли.

Потом гид повел нас к алтарю, воздвигнутому в честь римского солдата, одного из стражей, поддер­живавших порядок во время распятия. Когда в насту­пившей кромешной тьме разодралась завеса храма; когда землетрясение раскололо Голгофу надвое; когда загрохотала небесная артиллерия и при грозных вспышках молний мертвецы в саванах хлынули на улицы Иерусалима, этот страж задрожал от страха и сказал: «Воистину он был сын Божий!» На том месте, где стоит сейчас алтарь, стоял тогда этот солдат, и прямо перед ним был распятый Спаситель, и от его взора и слуха не ускользнуло ни одно из чудес, случив­шихся на Голгофе или вокруг нее. И на том же самом месте первосвященники обезглавили его за эти кощун­ственные слова.

В этом алтаре прежде хранилась одна из самых поразительных святынь, какие когда-либо видел чело­век, — она обладала таинственной притягательной си­лой, от нее часами нельзя было оторвать глаз. Это не что иное, как медная табличка, которую Пилат прибил на крест Спасителя и на которой он написал: «Сей есть царь иудейский». Наверно, эту удивительную релик­вию нашла святая Елена, мать Константина, когда побывала здесь в третьем веке. Она объездила всю Палестину, и ей всегда везло. Стоило этой доброй старой ревнительнице веры обнаружить в Библии, будь то Ветхий или Новый завет, упоминание о каком-либо предмете, и она тотчас отправлялась на поиски — и не отступалась, пока не находила его. Ей понадобил­ся Адам — пожалуйста, вот он; ковчег — вот вам ков­чег; Голиаф или Иисус Навин — она и их разыскала. Я уверен, что это она отыскала и надпись, о которой я только что говорил. Она нашла ее именно здесь, рядом с тем местом, где стоял пострадавший за веру римский солдат. Эта медная табличка теперь хранится в одной из церквей Рима. Всякий может увидеть ее там. Надпись видна очень ясно.

Мы прошли еще несколько шагов и оказались пе­ред алтарем, возведенным на том самом месте, где, по словам почтенных католических патеров, солдаты де­лили одежды Спасителя.

Потом мы спустились в пещеру, которая, как говорят педанты и придиры, была некогда просто водоемом. Однако теперь здесь церковь — Церковь святой Елены. Она пятидесяти одного фута в длину и сорока трех в ширину. В ней сохранилось мраморное кресло, на котором сиживала Елена, надзирая за рабочими, когда они трудились, откапывая подлинный крест. Тут же воздвигнут алтарь святого Димаса, раскаявшегося разбойника. Здесь стоит и новая брон­зовая статуя — статуя святой Елены. Она напомнила нам о бедняге Максимилиане, столь недавно убитом. Он преподнес эту статую в дар церкви, когда уезжал в Мексику, чтобы занять там престол.

Из водоема мы спустились на двенадцать ступеней в большой, грубо высеченный в скале грот. Он об­разовался после раскопок, которые производила Еле­на, разыскивая крест. Ей пришлось изрядно потру­диться здесь, но труды ее были щедро вознаграждены: она добыла терновый венец, гвозди с креста, честный крест и крест раскаявшегося разбойника. Она уже ре­шила, что тут больше ничем не разживешься, но во сне ей было указание потрудиться еще денек. Это оказа­лось как нельзя более кстати. Она так и сделала — и нашла крест второго разбойника.

Стены и свод этого грота все еще льют горькие слезы в память события, случившегося на Голгофе, и когда эти слезы падают с мокрой скалы на головы благочестивых паломников, они тоже рыдают и пла­чут. Монахи назвали этот грот «Храмом измышления честного креста», — название весьма неудачное, ибо ведь профаны могут принять его за молчаливое при­знание, будто рассказ о том, что Елена нашла здесь честный крест, — просто вымысел. Но какое счастье сознавать, что люди просвещенные не усомнятся ни в одном слове этой истории.

Священнослужители любой секты, из любого при­дела Храма гроба Господня могут приходить в этот грот и плакать, и молиться, и возносить хвалы крот­кому искупителю нашему. Однако представителям двух различных вероисповеданий не разрешается при­ходить сюда одновременно, иначе не миновать драки.

Мы еще побродили по древнему храму среди по­ющих монахов в длинных грубых рясах и сандалиях; среди паломников всех цветов кожи и многих наци­ональностей в самых диковинных одеждах; под сум­рачными сводами, между закопченных пилястров и ко­лонн, в угрюмом полумраке собора, еще более густом от дыма и ладана, где мерцают десятки свечей, то появляясь, то вдруг исчезая, то проплывая взад и впе­ред в отдаленных приделах, словно волшебные блуж­дающие огоньки, — и наконец подошли к маленькой часовне, называемой «Часовня осмеяния». Под алта­рем хранится обломок мраморной колонны; на него усадили Христа, когда, ругаясь над ним, в насмешку объявили его царем иудейским и венчали терновым венцом, а вместо скипетра дали ему в руки трость. Здесь завязали ему глаза, и били его по ланитам, и, издеваясь, говорили: «Прореки, кто ударил тебя?» Предание о том, что это и есть место осмеяния, очень древнее. Гид сказал нам, что первым об этом упомянул еще Сеавульф^[206]. Я с ним незнаком, но как же не считать­ся с его свидетельством? Никто из нас на это не решится.

Нам показали место, где когда-то были похороне­ны Готфрид и его брат Балдуин, первые христианские короли Иерусалима, — рядом со священным гробом, за который они столь долго и столь доблестно воевали с язычниками. Но ниши, в которых некогда хранился прах этих прославленных крестоносцев, ныне пусты, даже надгробные плиты исчезли, — их уничтожили бла­гочестивые сыны греческой церкви: та разновидность христианской веры, которую исповедовали латиняне Готфрид и Балдуин, в каких-то незначительных частно­стях расходилась с их собственной.

Мы прошли дальше и остановились перед гроб­ницей Мельхиседека! Вы, конечно, помните Мельхисе­дека; когда Авраам нагнал у стен Дана врагов, взя­вших в плен Лота, и отобрал у них все имущество, не кто иной, как царь Мельхиседек, вышел ему навстречу и взял с него дань. Это было около четырех тысяч лет назад; и вскоре Мельхиседек умер. Однако гробница его отлично сохранилась.

Когда входишь в Храм святого гроба Господня, первое, что хочешь увидеть — это самый гроб, — и дей­ствительно видишь его чуть ли не прежде всего осталь­ного. Второе — это место, где распят был Спаситель. Но его не покажут до самого конца. Это венец и слава святилища. Серьезный и задумчивый стоишь в склепе Спасителя — да и каким еще тут можно быть, но весь­ма трудно поверить, что когда-то здесь покоился Гос­подь, и мысли эти отнюдь не способствуют волнению, которое должно бы возбуждать это место. Вот здесь, в другой части храма, стояла Мария, здесь — Иоанн, а здесь — Мария Магдалина; там толпа злословила Господа; тут сидел ангел; а вон там нашли терновый венец и честный крест; здесь явился воскресший Спаси­тель. Посмотреть на все это любопытно, но при этом как и у гроба Господня, с несомненностью чувствуешь, что все это ненастоящее, что все эти святые места просто-напросто измышление монахов. Но вот место, где был распят Христос, вызывает совсем иные чувст­ва. Всей душой веришь, что именно здесь Спаситель расстался с жизнью. Вспоминаешь, что Христос про­славился задолго до того, как пришел в Иерусалим; ведь слава его была столь велика, что за ним всегда следовали толпы; его появление в Иерусалиме взвол­новало весь город, и встречали его восторженно: нель­зя забывать, что, когда Христа распяли, в Иерусали­ме очень многие верили, что он истинный сын Божий. Уже одно то, что его здесь публично казнили, должно было обессмертить это место на века; а вдобавок буря, тьма, землетрясение, разодранная завеса храма и не­жданное пробуждение мертвецов — все это привело к тому, что сама казнь и место, где она свершилась, запомнились даже самым беспечным очевидцам. Отцы рассказывали сыновьям о странном происшествии и показывали место, где оно случилось; те передавали рассказ этот своим детям — так пронеслись триста лет^[207]. И тут явилась Елена и воздвигла на Голгофе церковь в память о смерти и погребении Христа, дабы священное место это навеки памятно было людям; с тех пор здесь всегда стоит церковь. О том, где был распят Христос, не может быть двух мнений. Но где он был похоронен, знали всего, быть может, человек пять-шесть; и похороны не такое уж примечательное событие, поэтому простительны сомнения в подлин­ности гроба Господня, — не сомневаться в том, где именно он был распят, непростительно. Через пятьсот лет от памятника на Банкер-Хилле^[208] не останется и сле­да, но Америка все равно будет знать, где разыгралась битва и где пал Уоррен^[209]. Распятие Христа было слиш­ком заметным событием для Иерусалима, и Голгофа стала слишком известна благодаря ему, чтобы об этом забыли через каких-нибудь триста лет. По крутой лестнице я взобрался на вершину скалы, где построена маленькая часовня, и смотрел на то место, где некогда стоял честный крест, с таким волнением, какого не вызывало во мне еще ничто земное. Мне не верилось, что три ямы на вершине скалы те самые, в которых когда-то были кресты, но уж наверно они были совсем близко, а какие-нибудь несколько футов расстояния не в счет.

Когда стоишь там, где распяли Спасителя, прихо­дится напрягать все силы, чтобы не забыть, что он не был распят в католической церкви. Надо поминутно напоминать себе, что это великое событие произошло под открытым небом, а не в освещенном одними све­чами темном уголке под самым куполом огромного храма, не в тесной часовенке, сверкающей драгоцен­ными каменьями, разукрашенной пышно и крикливо, в чрезвычайно дурном вкусе.

Под похожим на стол мраморным алтарем в мра­морном полу есть круглое отверстие. Под ним-то и на­ходится яма, в которую некогда был вкопан крест. Приходя сюда, каждый паломник прежде всего опуска­ется на колени и, взяв свечу, разглядывает эту яму. Эта своеобразная разведка ведется с такой сосредоточен­ностью, какой никогда не поймет и не оценит тот, кто не присутствовал при этом. Потом он поднимает свечу к висящему в алтаре над отверстием образу Спасителя, великолепно выгравированному на плите из чистого золота, ослепительно сияющему, усеянному алмаза­ми, — и торжественная серьезность сменяется безгра­ничным восхищением. Он встает с колен и за алтарем видит превосходно вырезанные фигуры Спасителя и разбойников, висящих на крестах, сверкающие всеми цветами радуги. Потом он поворачивается и видит богородицу и Марию Магдалину; потом — трещину в скале, образовавшуюся от землетрясения в час, когда умер Христос: продолжение ее он уже видел внизу, в стене одного из гротов; потом он видит за стеклом статую богородицы и поражается сказочному богатст­ву ее убора, несчетным жемчугам, самоцветам и иным драгоценностям, которые покрывают ее с головы до пят. Со всех сторон кричащие украшения, на которые так щедра католическая церковь, они оскорбляют глаз, и паломник мучительно старается не забыть, что имен­но здесь место распятия, лобное место, Голгофа. И под конец он снова глядит на то, что в первую же минуту привлекло его взор, — на место, где стоял подлинный крест. Он уже удовлетворил свое любопытство, поте­рял интерес ко всему, что ему показали в этом храме, и только одно это место притягивает его, и он стоит как прикованный, не в силах отвести глаза.

Итак, я заканчиваю главу о Храме святого гроба Господня — о самом священном месте на земле для миллионов и миллионов мужчин, женщин и детей, для великих и малых, для рабов и свободных. Вся история этого храма, мысли и чувства, которые он будит в по­трясенной душе, делают его самым прославленным во всем христианском мире. Вопреки всему показному, трескучему, бьющему на эффект, вопреки всем недо­стойным плутням, он все же остается великим, священ­ным, почитаемым храмом, ибо здесь опочил Бог; вот уже полторы тысячи лет его святыни омываются сле­зами паломников, приходящих сюда из самых отда­ленных земель; больше двухсот лет храбрейшие рыца­ри сражались, не щадя жизни, пытаясь завладеть им, чтобы язычники не могли больше осквернять его. Да­же и в наши дни два народа, не желавшие уступить друг другу честь сменить купол на этом храме, вступи­ли в войну^[210], и в войне этой были загублены огромные богатства и пролиты реки крови. История полна им, этим старым Храмом святого гроба Господня, пропи­тана кровью, которая лилась потому, что люди слиш­ком глубоко чтили место последнего упокоения того, кто был кроток и смиренен, милостив и благ!

Глава XXVII. Крестный путь. — Соломонов храм. — Мечеть Омара. — Здесь судили Давид и Саул. — Силоамская купель. — Гефсиманский сад.

Мы стояли в узкой улочке у башни Антония.

— На этих камнях, которые уже совсем искроши­лись, Спаситель отдыхал перед тем, как поднял крест, — сказал гид. — Здесь начинается крестный путь, он же путь скорби.

Мы бросили взгляд на священное место и двину­лись дальше. Мы прошли под аркой «Ecce homo»^[211] и увидели то самое окно, из которого жена Пилата предупредила его, чтобы он не делал ничего худого праведнику. Принимая во внимание солидный возраст этого окна, надо сказать, что оно превосходно со­хранилось. Нам показали место, где Иисус отдыхал во второй раз, и площадь, где толпа отказалась отпу­стить его и сказала: «Кровь его надет на нас, и на детей наших, и на детей наших детей на вечные времена». Французские католики строят здесь церковь; они дела­ют это с обычным своим почтением к историческим реликвиям, так что обломки древних стен, которые они еще застали на этом месте, скоро сольются с новы­ми. Немного дальше мы увидели место, где изнемог­ший Спаситель упал под тяжестью креста. Тогда здесь лежала толстая гранитная колонна, остаток какого-то древнего храма, и тяжелый крест ударился об нее с такой силой, что она раскололась пополам. Об этом нам поведал гид, задержав нас у расколотой колонны.

Мы перешли улицу и вскоре оказались у бывшего жилища святой Вероники. Когда Спаситель проходил здесь, она вышла ему навстречу, полная истинно жен­ского сострадания, и, не страшась улюлюканья и угроз черни, сказала ему жалостливые слова и своим плат­ком отерла пот с его лица. Мы столько слышали о святой Веронике, видели столько ее портретов рабо­ты самых разных мастеров, что увидать ее древний дом в Иерусалиме было все равно что неожиданно встретиться со старым другом. Но самое странное в случае со святой Вероникой, из-за чего она, собствен­но, и прославилась, заключается в том, что, когда она отирала пот, на ее платке отпечаталось лицо Спаси­теля, точный его портрет, и отпечаток этот сохранился по сей день. Мы знаем это, ибо видели этот платок в парижском соборе, в одном из соборов Испании и в двух итальянских. В Миланском соборе надо выло­жить пять франков, чтобы взглянуть на него, а в собо­ре св. Петра в Риме его почти невозможно увидеть ни за какие деньги. Ни одно предание не подтверждено столькими доказательствами, как предание о святой Веронике и ее носовом платке.

На следующем углу была глубокая выбоина в про­чной каменной кладке дома, но мы, наверно, прошли бы мимо, не обратив на нее никакого внимания, если бы гид не объяснил, что она пробита локтем Спаси­теля, который здесь споткнулся и упал. Вскоре мы опять заметили точно такую же выбоину в каменной стене. Гид объяснил, что и здесь Спаситель упал, и это углубление — след его локтя.

Были и еще места, где Христос падал, и где он отдыхал; но одним из самых любопытных памятников древней истории, обнаруженных нами во время этой утренней прогулки по кривым улочкам, ведущим к Го­лгофе, был некий камень в стене дома — камень, ис­сеченный столькими морщинами и рубцами, что в нем было какое-то искаженное подобие человеческого ли­ца. Выступы, соответствовавшие скулам, были начисто стерты жаркими поцелуями многих поколений палом­ников из дальних стран. Мы спросили: «Почему?» Гид объяснил, что это один из «тех самых камней иеруса­лимских», на которые сослался Христос, когда его упрекали за то, что, въезжая в город, он позволил народу кричать «Осанна!» Один из наших паломников сказал:

— Но ведь нет никаких доказательств, что камни и в самом деле завопили. Христос сказал, что если бы запретить людям кричать «Осанну», то камни возопили бы.

Гид и ухом не повел.

— Это и есть один из камней, которые возопили бы, — невозмутимо ответил он.

Сразу видно было, что нечего и пытаться поколе­бать простодушную веру этого молодца; все равно толку не будет.

И вот перед нами еще одно чудо, представляющее глубокий, непреходящий интерес, — тот самый дом, где некогда жил злосчастный бедняга, известный под име­нем Вечного жида, которого вот уже более восемнад­цати столетий прославляют в стихах и прозе. В памят­ный день распятия он стоял подбоченясь в дверях этого самого дома и глядел на приближающуюся шум­ную толпу, и когда Спаситель хотел присесть на мгно­вение и передохнуть, он грубо оттолкнул его и сказал: «Иди, иди!» Христос сказал: «Иди и ты!» — И веление это не отменено по сей день. Всем известно, как этот злодей, на голову которого пало вполне заслуженное проклятие, век за веком скитается по всему свету, ищет покоя — и не находит, призывает смерть — но всегда тщетно, жаждет остановиться хоть где-нибудь — в го­роде, в пустыне, в безлюдном, диком краю — и вечно слышит все те же безжалостные слова, что гонят его вперед и вперед. Из преданий седой старины мы знаем, что, когда Тит разграбил Иерусалим и вырезал милли­он сто тысяч иудеев на улицах и в переулках города, Вечного жида неизменно видели в самой гуще сраже­ния: он склонял голову под сверкающие вокруг секиры, бросался на мечи, молниями прорезавшие воздух, под­ставлял обнаженную грудь под пролетавшие со свис­том копья и стрелы, искал встречи с каждым оружием, которое сулило смерть, забвение, отдых. Но все было напрасно — он вышел из этой кровавой бойни без еди­ной раны. Спустя пятьсот лет он последовал за Маго­метом, сеявшим смерть и разрушение в городах Ара­вии, а потом обратился против него, надеясь, что смерть не минет предателя. Но его расчеты снова не оправдались. Никого не миновало возмездие, кроме того единственного, кто не желал пощады. Еще через пять веков он снова искал смерти — во время кресто­вых походов. Он пришел в Аскалон, где свирепствова­ли голод и чума, — и опять уцелел. Он не мог умереть. Эти постоянные неудачи привели в конце концов к то­му, что он потерял надежду на смерть. С тех пор Вечный жид лишь изредка заигрывает с самыми мно­гообещающими средствами и орудиями уничтоже­ния, — но, как правило, почти без всякой надежды на успех. Он делал ставку и на холеру, и на железные дороги, проявил живейший интерес к адским машинам и к патентованным лекарствам... Теперь он стар и уг­рюм, как и подобает в его лета, он не позволяет себе никаких легкомысленных развлечений, только иногда ходит смотреть на казни и очень любит бывать на похоронах.

Одно неминуемо: где бы он ни был, каждые пять­десят лет он непременно должен являться в Иеруса­лим. Всего лишь год или два назад он был здесь в тридцать седьмой раз с тех пор, как на Голгофе распяли Христа. Говорят, многие старики, которые живы по сей день, видели его в этот раз и в пре­дыдущий. Он совсем не меняется — старый, высохший, с ввалившимися глазами, безразличный ко всему на свете; впрочем, есть что-то в его поведении, что наво­дит на мысль, будто он кого-то ищет, кого-то ждет, — быть может, друзей своей юности. Но почти все они уже умерли. Одинокий он бродит по старинным ули­цам и то на одной стене, то на другой ставит какие-то знаки и с почти дружеским вниманием рассматривает старые строения и роняет скупые слезы у порога своего древнего жилища — очень горькие слезы. Потом он взимает арендную плату и снова уходит. Звездными ночами его часто видели у Храма святого гроба Гос­подня, ибо долгие века он лелеял надежду, что, если бы ему удалось войти туда, он смог бы отдохнуть. Но стоит ему приблизиться — и двери с треском захлопы­ваются, земля дрожит, все огни в Иерусалиме загора­ются мертвенно-синим светом. Тем не менее он делает это каждые пятьдесят лет. Безнадежная попытка, но легко ли отказаться от привычки, укрепившейся за восемнадцать столетий! Сейчас престарелый турист бродит где-то далеко отсюда. Должно быть, ему смеш­но смотреть на нас, на кучку болванов, которые с ум­ным видом скачут галопом из страны в страну и вооб­ражают, будто таким образом можно постичь мир. Он, наверно, до глубины души презирает самодоволь­ных молокососов, которые носятся по всему свету в наш век железных дорог и называют это путешестви­ями. Когда гид показал нам то место на стене, где Вечный жид оставил свой знак, я преисполнился изум­ления. Там было написано:

Дата добавления: 2015-08-09