Б. Крамаренко. ПУТИ-ДОРОГИ. Повесть

Глава I

Шумит высокий камыш. От больших лиманов летит свежий ветер. Несет он в станицу сырость озерную и запах цветущей в степи мяты. Врывается в станичные кривые улицы, поднимает тучи пыли, осыпая ею придорожные
тополи.
Вечер. Пожилой казак с черной седеющей бородой, чуть сутулясь, отворил ворота и отошел в сторону. К воротам подъезжала арба, запряженная парой разномастных коней. Казак заботливо оглядел их.
— Иди, Андрей, в хату, а с конями я сам управлюсь,— ласково сказал он сидящему в арбе сыну.
— Богомолов загадывал везти завтра рушить просо, — озабоченно проговорил Андрей и ловко спрыгнул на землю. Он взял из арбы пустые мешки и, насвистывая, пошел к крыльцу.
Григорий Петрович Семенной еще долго возился с лошадьми, обтирая их соломенным жгутом, замывал ноги. Потом он завел коней в покривившуюся от времени конюшню, насыпал в кормушки янтарно-желтой кукурузы, оглядел их еще раз и, ласково проведя заскорузлой ладонью по гладкому крупу своего любимца Вороного, сокрушенно вздохнул:
— Эх, не садиться мне больше в седло! А колысь и я добрый казак був... — И, прислонясь к столбу, он задумался...
Десять лет минуло, как вернулся Григорий Семенной в родную станицу младшим урядником с двумя бронзовыми медалями на груди. Но в походном лазарете далекой Маньчжурии остались два его ребра... А дома встретили его полуразрушенное хозяйство да измученная непосильной работой жена с босоногими ребятишками...
С легким хрустом жевал Вороной зерно, косясь на хозяина умным коричневым глазом. Где-то за садом грохнул выстрел. Григорий Петрович вздрогнул. Взглянув еще раз на лошадей, он тихо вышел из конюшни.
Сумерки быстро сгущались, стало почти совсем темно. Над двором низко пронеслась стая диких уток, со свистом рассекая воздух.
Проводив их задумчивым взором, Григорий Петрович медленно побрел в хату.
Навстречу ему в новом сатиновом чекмене, пристегивая на ходу кинжал в черных с серебром ножнах, поспешно вышел Андрей.
Был он, как и отец, высок ростом, такие же черные вьющиеся волосы, нос с горбинкой, и только глаза у него были материнские, голубые.
— Гляди, Андрей, не гуляй долго, зарею на охоту пойдем!
Конца фразы Андрей не услышал. Легко перескочив через низкий дощатый забор, он скрылся в соседнем огороде.
К ночи ветер затих. Улеглась дорожная пыль. Воздух стал чище, а с лиманов потянуло прохладой. Где-то далеко, за греблей, послышались звуки гармошки.
Девичий голос задорно выводил слова старинней казачьей песни:

Ой, у поли три дорози ризных,
Ходил казак до дивчины пизно.
Ой, не ходи, не ходи, казаче, до мэнэ,
Буде слава на тэбэ и на мэнэ...

Станичная молодежь часто собиралась у ворот старой Гринихи, дочери которой на всю станицу славились замечательными голосами.
Еще не дойдя до ее хаты, Андрей заметил у ворот толпу хлопцев и дивчат, а среди них, блестя серебром газырей, стоял младший урядник Лука Чеснок — известный в станице гармонист и лихой наездник, прибывший недавно с фронта на побывку. Чеснок с увлечением что-то рассказывал им, время от времени взмахивая правой рукой.
«Опять, должно, брешет, чертов сын, про то, как турок рубал», — усмехнулся Андрей, подходя к толпе. Он уже готов был посмеяться над Чесноком, но вдруг взгляд его остановился на старшей дочери Гринихи — Марине.
Андрей почувствовал, что сердце его замерло, а язык сразу стал сухим и неповоротливым.
Не желая при Марине ссориться с Чесноком, Андрей промолчал.
Марину и Андрея крепко связывала старая дружба. Но когда они выросли и Андрей из смуглого, босоногого мальчугана превратился в высокого, стройного парня, в их отношения закралось что-то новое. Иногда Андрей не мог оторвать глаз от гибкой фигуры девушки. И тогда ее большие карие глаза делались суровыми, неприветливыми, а красиво очерченные губы вздрагивали в насмешливой улыбке.
Заметив подошедшего Андрея, Марина шепнула что-то подругам и запела чистым грудным голосом:

Он, гук, маты, гук, дэ козаки идут!
Ой, счастлива та й та дороженька,
Дэ козаки идут.
Молодые сильные голоса подхватили:
Дэ козаки идут...
Они идут, идут, як орлы гудут,
А поперед ними гетман Дорошенко
Мед-горилку пье...

— А что же ты, Андрей, не поешь? Иль язык сглотнул?— лукаво спросила Марина.
Андрей подхватил песню.
Вдруг по быстрому движению руки Марины все замолкли, и один только Андрей продолжал тянуть:

Мед-горилку пье...

Грянул дружный хохот.
Готовый заплакать от обиды, Андрей стоял в смущении. Пальцы его судорожно сжимали ножны кинжала.
Когда звонкий девичий смех утих, Андрея уже не было. Он быстро шагал домой. Едкая горечь обиды кипела на сердце.
«И вот так всегда она найдет причину поднять меня на смех! — размышлял он. — Вот если бы у меня голос был такой, как у есаула Бута, тогда не стала бы она смеяться надо мной».
Андрей вспомнил, что прошлым летом перед отправкой на фронт Николай Бут все вечера вертелся около Марины. И когда из толпы хлопцев взвивался тоскующий, мелодичный тенор Николая, Марина преображалась. Щеки ее окрашивал румянец, а глаза горели таким восторгом, что Андрей невольно сжимал кулаки.
С тех пор он стал ненавидеть Николая. Вот и сегодня Марина высмеяла его, наверно, только потому, что услышала о скором приезде этого проклятого Бута.
«И что она нашла в нем?— думал Андрей. — Нос у него, как у ястреба, глаза холодные, рыбьи. Всей и радости, что голос хороший да богатство».
— Эй, Андрюшка-а-а!
Андрей повернул голову. Из переулка выходили работники и приказчики купца Богомолова. Впереди с гармошкой в руках шел Максим Сизон. Андрей нерешительно повернул к ним навстречу. Ребята, обступив Андрея, засыпали его вопросами:
— Ты чего до земли хилишься?
— Похоронил, что ли, кого?
Мишка Бердников, высокий казак из соседней станицы, работающий у Богомолова на маслобойне, вышел вперед:
— Стойте, хлопцы! Ему сейчас Трынок на своем инструменте сыграет.
Раздался веселый хохот. Даже Андрей не мог сдержать улыбки. Он, как и все, знал, что Игнат Черешниченко целый год откладывал деньги на гармонь, а собрал только на балалайку. На ней он тренькал в короткие часы досуга, за что и прозвали его Трынком.
Трынок снял с плеча балалайку и забренчал гопака. Притоптывая ногами, он напевал:
Ой гоп, да не всэ!
Сидор пасху несэ.
Ребята стали в круг, в середине которого под одобрительные возгласы товарищей волчком вертелся Мишка Бердников, выделывая коваными сапогами замысловатые коленца.
Гопак сменила Наурская.
Андрей стряхнул с себя набежавшую печаль и вырвав из ножен кинжал, лихо прошелся в задорном танце.
Затем весело крикнул:
— Айда, хлопцы, за мной! Мы еще в это- лето поповских яблок не пробовали!
Обняв Максима и Мишку за плечи, он увлек их с собой, а за ними с шутками, громким смехом пошли и остальные.
Мишка затянул песню, дружно подхваченную ребятами:

Стоит явирь над водою, на воду схилився.
Молодой козак неженатый, чого зажурнвся?
Ой, не рад явирь хилиться, — вода корень мые.
Не рад козак журиться,—так серденько млие
Ой, не хилися ты, явирь, ты ще зелененький.
Ой, не журыся, козак, ты ще молоденький.
Ой, орехово сидэличко, коник вороненький,
Сив, поихав в Турещину козак молоденький.

Богомоловский сторож, разбуженный песней, долго сидел, склонив седую голову. И когда песня замерла вдали, одобрительно проговорил:
— Добре поют, бисовы хлопцы!

Глава II

Под утро прошел дождь. В вымытой зелени садов неустанно звенел разноголосый птичий хор. Чистый, прохладный воздух был напоен ароматом зреющих яблок. От сбитых проливным дождем абрикосов земля в саду казалась оранжевой.
Станичный атаман Семен Лукич Черник проснулся поздно.
Лежа в кровати, он долго не мог сообразить — утро или еще ночь. Плотно притворенные ставни не пропускали в комнату света. Но вот одна из ставень слегка приоткрылась и в комнату хлынули солнечные лучи. Дверь еле слышно скрипнула. Мимо Семена Лукича на цыпочках прошла его жена. Осторожно поставила она на стол миску с малосольными помидорами и вышла, тихонько притворив за собой дверь.
Вставать не хотелось, но Семен Лукич вспомнил о новом коне —вчерашнем подарке богатого хуторянина, Ильи Федоровича Сушеико, и быстро вскочил с кровати. Зевая и крестя рот, он вразвалку подошел к столу. Обхватив миску руками, с жадностью принялся пить острый рассол.
Через полчаса Семен Лукич стоял уже на крыльце, блестя серебром погон на белом чекмене, и любовался злобным рыжим жеребцом, которого работник запрягал в линейку.
«Уважил меня Илья Федорович подарочком,— радостно улыбнулся Семен Лукич. — Хороший жеребчик, чистых кровей».
Жеребец, вскидываясь на дыбы, вырывался из рук работника.
Мимо Семена Лукича, с корзиной в руках, босиком, пробежала его старшая дочка Тося. «В самый бы раз девке замуж идти, да вот беда — женихи все на фронте».
Бом-м-м! Бом-м-м! Бом-м-м! — медлительные звуки большого колокола поплыли в воздухе. Сняв черную каракулевую кубанку, Семен Лукич набожно перекрестился.
К крыльцу подъехал на линейке работник. Жеребец, встревоженный звоном, прижимал уши и нетерпеливо перебирал ногами.
Грузно усаживаясь на линейку, Семен Лукич уже готов был ослабить вожжи, как вдруг в раскрытые работником ворота вихрем влетел всадник. Низко наклонясь к шее лошади, казак протянул Семену Лукичу запечатанный сургучом конверт с размашистой крупной надписью: «Весьма срочно... Станичному атаману хорунжему Чернику».
...Уже больше трех часов Семен Лукич, выполняя срочный приказ отдельского атамана, составлял списки молодых казаков для очередной присяги.
Он озабоченно ходил из угла в угол, не выпуская из руки большой черной трубки.
Его помощник — молодой щеголеватый урядник — кое-как примостясь на краю стола, торопливо записывал последние фамилии на длинном листе бумаги.
Не хватало еще двух человек. Семен Лукич круто повернулся на каблуках и спросил у помощника:
— Ну, кого еще, Илья?
Помощник двумя пальцами медленно снял с пера волосинку. Тщательно вытерев перо о свою чубатую голову, он деланно-равнодушным голосом проговорил:
— Сушенко Ильи сына — ему бы в аккурат еще в прошлый раз идти надо.
Семен Лукич будто непонимающе поднял косматые брови:
— Это которого?
— Игната, ваше благородие.
— Игната? Что ж, можно и его. А впрочем нет... Запиши лучше... Дергача Ивана и Семенного Андрея. Да наряди нарочных к хуторским атаманам, а по станице пошли конных — оповещать казаков. К отцу Алексею сам сбегай: скажи, чтобы завтра к полудню все было готово к принятию присяги. А я пойду на часок прилягу — что-то занемог, поясницу ломит.
«Занемог, старый хрыч, с перепою, — подумал помощник, направляясь к двери. — А интересно все-таки, сколько он с Сушенко за сына стянул?»
Конные нарочные целый день бешено носились по хуторам и станицам, оповещая призываемых казаков о сборе.
К вечеру всюду поднялся истошный бабий вой. Мальчишки с визгом во весь дух скакали к гребле купать строевых коней, а старики с озабоченными, хмурыми лицами, смахивая украдкой рукавом непрошенные слезы, заботливо копались в сундуках — доставали черкески, чекмени и кинжалы для сыновей и внуков.
Узнав о мобилизации сына, Григорий Петрович насупил седые брови и ушел на конюшню. Вернулся он оттуда нескоро, с глазами, красными от слез.
Андрея не было дома. В просторном богомоловском амбаре он помогал приказчикам насыпать в мешки просо, чтобы зарею везти его на просорушку.
Громко смеясь и разговаривая, они не заметили, как по новым, свежевыструганным ступеням амбара вбежал однополчанин Андрея — Иван Дергач. По бледному лицу его градом катился пот. Усевшись на сваленные в углу мешки с просом, он обвел всех растерянным взглядом. Трынок зачерпнул кружкой квасу из стоящего на скамейке ведра и, улыбаясь, протянул ее Дергачу:
— На. выпей да расскажи, какой грец за тобой так гнался.
Дергач залпом опорожнил кружку. Немного отдышавшись, он поднялся с мешков, шагнул к Андрею и срывающимся голосом крикнул:
— Забирают нас с тобой! Завтра на сбор велели явиться, а через неделю угонят.
Андрей растерянно взглянул на товарища. Руки его дрогнули, и просо из незавязанного мешка золотым дождем полилось на пол. Он с досадой швырнул в угол наполовину пустой мешок и, не слушая Трынка, что-то кричавшего ему вслед, опрометью бросился на улицу.
Выводка строевых лошадей, начатая с утра, подходила к концу. Выводку принимал есаул Богданов. Сидя рядом с Семеном Лукичом, он тоскливо посматривал на часы. Ему казалось, что врач слишком медленно осматривает коней.
Вытянув под столом длинные ноги, Богданов нервно вертел серебряный наконечник наборного пояса. Из головы не выходил вчерашний обед у атамана, где он познакомился с атаманской дочкой Тосей и как будто произвел на нее приятное впечатление. Медленно расстанавливая рюмки перед приборами, Тося ласково посматривала на Богданова. От этого взгляда на сердце у есаула становилось теплее, а близость с Тосей казалась настолько заманчивой и возможной, что есаул решил задержаться на несколько дней в Каневской.
— Семенной Андрей.
Есаул, вздрогнув, поднял голову. К столу, держа в поводу вычищенного до блеска Вороного, подходил Андрей.
— Хороший конек! Вы обратите внимание на бабки. А голову-то, подлец, как держит! — восторженно хрипел есаулу на ухо Семен Лукич,
Есаул нехотя взглянул на коня и, не обращая внимания на врача, осматривающего копыта, процедил сквозь зубы:
— Хороший конь! Пр-р-р-роводи!
— Господин есаул, я еще не кончил осмотра! — возмутился врач.,
Губы Богданова скривились в презрительной усмешке:
— Вы, очевидно, полагаете, что мы с вами — на ремонте лошадей для господ офицеров? Вы и так забраковали девять лошадей. Потрудитесь осматривать быстрей!
Богданов встал из-за стола, подошел к рыжей рослой кобылице, подведенной рябоватым улыбающимся парнем.
— Фамилия?
— Бердников Михаил, ваше высокородие.
— Сколько лет?
— Двадцать, ваше высокородие.
— Дурак! Кобыле сколько лет?
— Семь лет, ваше высокородие.
— Так... — есаул беглым взглядом окинул кобылицу.— Проводи!—коротко бросил он парню. Тот поспешно отошел с лошадью в сторону.
Поднимая густое облако пыли, по широкой улице рысью ехали два всадника. Завернув в переулок, они остановились у ворот гринихиной хаты.
— Ты, Ваня, подержи коня, а я пойду в хату, попрошу цебарку коней напоить, — хитро сощурил глаза Андрей, соскакивая на землю.
— Гляди, Андрей, если Гриниха дома, то как бы она тебе вместо цебарки качалкой по потылице не надавала,— сказал Дергач.
Андрей, не слушая приятеля, смело отворил калитку и пошел к хате по смазанной глиной дорожке.
До отправки на фронт оставалось четыре дня, и он твердо решил объясниться с Мариной.
Но то, что казалось ему раньше таким простым, теперь, когда он взялся за щеколду двери, представилось сложным, почти невозможным делом.
«А вдруг, в самом деле, Гриниха дома?» — Андрею захотелось вернуться назад, но стыдно было перед Дергачом, наблюдавшим за каждым его движением. Он с силой нажал на щеколду и переступил порог.
В сенях пахло развешанными на стенах сухими травами, которыми Гриниха лечила скот, а нередко и людей. Земляной пол был тщательно вымазан желтой глиной. В углу за Деревянной перегородкой мычал теленок.
Тихо отворив еще одну дверь, Андрей очутился в кухне. Около стола, напевая вполголоса, стояла Марина. По локоть засучив рукава, она быстро раскатывала тесто в маленькие лепешки. В зале на кирпичном полу сидела с куклой па коленях младшая дочка Гринихи — Анка.
Андрей обрадовался отсутствию Гринихи и хотел сразу приступить к решительному разговору, но вместо того,
гремя шашкой, смущенно сел на лавку и стал доставать кисет. Не отрываясь от теста, Марина спросила:
— Тебе что, Андрейко, мать покликать? Она у Панчихи.
Андрей молчал. Не отвечая на вопрос, он с тревогой
спросил:
— Ты что же, за Николая Бута замуж идешь?
— А хоть бы и так... А тебе что? — В голосе Марины прозвучали незнакомые Андрею нотки смущения.
— Да ничего, я так... В добрый час... Проститься вот заехал —ведь росли сколько годов вместе, а угонят — может, и не увидимся больше... — Андрей помолчал. — А помнишь, Маринка, как мы в поповский сад за яблоками лазили, а поп с ружьем за нами гнался? Ты тогда бежать бросилась, а я на дереве сидел — ох, и страху же набрался! Все думал что он меня увидит и из ружья бахнет.
— Помню! Он меня совсем уж было нагнал около плетня, но ты с дерева спрыгнул да как встряхнул ветки, так жерделы дождем и посыпались. Поп меня бросил и к тебе кинулся. А скажи, Андрей, добре он тебя тогда поколотил?
Марина звонко засмеялась.
— Ну, что было, того не воротишь. Вот, если бы теперь он попробовал, я бы его добре угостил, жирного черта! — сказал Андрей.
— Что ты, что ты! — замахала на него залепленными тестом руками Марина. — Разве на батюшку можно руку подымать!
— А ему можно прикладом драться? — обиженно пробурчал Андрей.
Разговор внезапно оборвался. Марина опять начала быстро работать скалкой.
— Марина, Маринка... — сказал надтреснутым голосом Андрей.
— Ты что, Андрейко, захворал? Может, тебе голову солнцем нажгло? — насмешливо спросила Марина.
— Нет, я так, пойду, пора мне...
Андрей нерешительно поднялся с лавки и направился к дверям.
— Андрейко!..
Он круто обернулся. Шашка, описав полукруг, бряцнула по ногам.
— Маринка!..
Ввалившиеся за последние дни глаза Андрея лихорадочно горели. По телу пробежала дрожь. Протянув к Марине руки, он сделал несколько шагов вперед, готовый схватить ее в свои объятия. Марина легким движением отошла в сторону.
— Рукав у тебя в мелу, отряхни... — холодно сказала она.
Андрей, тяжело ступая, как после тяжкой работы, вышел во двор.
Марина видела в окно, как Андрей взметнулся на коня и пустил его галопом. Ей хотелось крикнуть, чтобы он вернулся, сказать ему на прощание ласковое слово. Но вместо этого она еще быстрее заработала скалкой.
Никогда прежде не пил Андрей, а сейчас, словно торопясь наверстать упущенное, с головой окунулся в бесшабашный пьяный разгул.
Незаметно подошел день отъезда.
Андрей стоял посреди заросшего травой двора. Мать, цепко обхватив руками его голову, не могла понять, чего от нее хочет Григорий Петрович, который тщетно старался оторвать ее от сына.
— Хватит, слышь, старая, хватит! Да что ты — не слышишь, что ли? Ну, чего убиваешься, — мы ж его не хороним.
Андрей осторожно освободился от материнских рук и повернулся к отцу.
— Благослови тебя бог.
Старик торжественно перекрестил сына и отвернулся, вытирая рукавом заплатанной рубахи морщинистое, обветренное лицо.
— Езжай, сынку, на площади побачимось.
Андрей сел на подведенного братом коня. Мать хотела было ухватить стремя, но не успела. Андрей ударил коня нагайкой и, закусив до крови губы, вылетел за ворота.
Солнце поднялось над плавнями. Как только рассеялся утренний туман, на базарную площадь стали съезжаться казаки.
Блестя серебряным набором, на дорогом золотистом коне прискакал Степан Шмель. Презрительно кривя губы, он пристроился к гнедому маштаку Дергача. Позже всех пришли пешие казаки, лошади которых были забракованы на выводке.
Андрей на площадь прискакал, когда построенные в две шеренги казаки ожидали команды. Увидев Дергача, он ударил слегка плетью по крупу Шмелева коня и стал рядом с ним в строй.
— Чего озоруешь? Вот доложу вахмистру, он тебе оплеух надает! — рассердился Шмель.
— Езжай, докладывай, может, урядничьи лычки получишь, — вступился за товарища Дергач.
Осмотрев снаряжение и коней казаков пожилой полковник уселся вместе с Семеном Лукичом в коляску и уехал в Уманскую.
Семен Лукич отправился в Уманскую покупать коней для безлошадных казаков. Деньги на покупку дал Павел Васильевич Бут, выговорив себе за это право пользования казачьими паями на все время, пока казаки не выплатят ему долга.
Вести сотню в Уманскую полковник поручил есаулу Богданову и Луке Чесноку, исполняющему обязанности вахмистра.
Выехав за греблю, сотня спешилась. Казаки шли с провожающими их родными.
Рядом с Андреем шагал отец; оба молчали. Андрей думал о Марине. Он все время втайне надеялся, что она придет проводить его до Прощальной горы, где обычно казаки прощались с родными. Но Марины среди провожающих не было. Андрей, опустив голову, машинально шел в ногу с отцом.
Старик поднял на сына глаза:
— Одиннадцать лет назад и я так-то по этой дороге шел. Ваську на руках нес, а тебя на коня посадил. Убили на войне коня-то... Безлошадным домой вернулся... И сколько казаков по этой вот дороге от родных куреней ушло!
Старик, вздохнув, замолчал. Вдали, окруженная зеленым кольцом фруктовых садов, показалась Старо-Деревянковская станица.
— Батько, шли бы вы до дому. Мать-то ведь одна осталась... Василий к Богомолову пошел.
Андрей, отведя коня на обочину дороги, остановился. Несколько мгновений отец и сын молча смотрели друг на друга. Андрей обнял старика, поцеловал его седую голову и, не оглядываясь, пошел вперед.
А Григорий Петрович долго стоял у обочины дороги, и его затуманенные слезами глаза упорно искали сына среди скрывающихся за ветряками казаков.

Глава III

Павел Васильевич Бут обычно жил на хуторе, и его новый каменный дом на Солонной почти всегда пустовал. Только поздней осенью, когда недавно выстроенная им паровая мельница начинала работать полным ходом, Бут со своей семьей переезжал в станицу.
Получив от сына Николая телеграмму о его приезде домой, на побывку, старик решил переехать в станичный дом раньше срока.
С самого утра в доме шла уборка. Проветривали комнаты, мыли щелоком окна и двери, а желтые крашеные полы натирали воском.
Николай приехал вместе со своим товарищем по полку хорунжим Евгением Кушмарем, молодым худощавым офицером с подвижным красивым лицом.
Когда радость встречи несколько утихла, сели пить чай на стеклянной веранде. Мать Николая принесла из кладовой свежего варенья и, вытерев руки о фартук, уселась напротив сына.
Николай не' был дома около года. Истосковавшейся по нем Степаниде Андреевне все казалось, что она видит прекрасный, но обманчивый сон, что вот-вот проснется — и не станет сына, и опять потянется тоскливая ночь...
Сидя за столом против Бута, Евгений оживленно рассказывал старику о недавних боях.
Николай молчал, рассеянно помешивал ложечкой в стакане. Любовно наблюдающая за ним Степанида Андреевна засуетилась:
— Что ж вы, дорогие мои, ничего не кушаете?
Она положила сыну кусок сдобного пирога и, вздохнув, осторожно провела рукой по его светлым, чуть рыжеватым волосам.
За столом засиделись до поздней ночи. Наконец Павел Васильевич встал и размашисто закрестился на угол.
— Ну, герои, пора и спать!
Постели молодым людям приготовили на полу в зале, под огромной, в зеленой кадке, пальмой.
Евгений, лежа с закинутыми за голову тонкими руками, полуприкрыв глаза, рассеянно слушал торопливую речь Николая.
— Ты пойми, Евгений, что это чувство мне не подвластно, я не в силах с ним бороться... Ты не смейся, но я не представляю себе свою жизнь без Марины... Я думал, что это пройдет, что на фронте мне удастся ее забыть, но... вышло не так. Даже в той атаке... помнишь, когда подо мной коня убили. Даже тогда я думал о ней. Я знаю, что отец будет против. Но мне все равно — я женюсь на Марине. Я ведь не маленький: мне уже двадцать восьмой год.
— Дураком будешь! — сердито буркнул Евгений, натягивая на себя байковое одеяло. — Возьми лучше Марину к себе в работницы. Подумаешь: «Не могу! Женюсь!» Я перестал тебя узнавать, Николай. Ты положительно поглупел. Вот Валя Богомолова — это да! Гимназию этим летом кончила.
— Да, но она иногородняя, мужичка.
— Дурак! Какая она мужичка, если за ней полсотни тысяч приданого. Казачку себе нашел... Влюбился, словно прапорщик, да еще в нищую.
Николай обиженно замолчал.
Утром, когда Павел Васильевич осматривал молодые яблони, к нему, смущенно улыбаясь, подошел сын.
— Ну как, ваше благородие: дома-то лучше? — не то насмешливо, не то ласково улыбнулся Бут.
— Мне надо с вами, папа, поговорить... об очень важном деле.
— Это о каком же? Уже не в карты ли опять казенные денежки спустил?
— Нет... жениться хочу...
— Жениться? А на ком? Сестру милосердную, что ли,, на фронте выбрал?
— Нет, станичная она... Гринихи старшая дочка — Марина.— Последнюю фразу Николай проговорил почти шепотом.
Старик с минуту молчал, изумленно раскрыв рот. Но постепенно лицо его стало багроветь, глаза гневно сузились. Наконец он с трудом выдохнул:
— Это повивалкину дочку мне, сукин ты сын... в невестки прочишь? Да ты что это... мою седую голосу... на всю станицу ославить захотел? Не бывать этому!
В бешенстве он схватился рукою за сук и с силой рванул его книзу. Послышался треск, и мелкие красные яблоки градом осыпали обоих. Это несколько отрезвило старика, и он более спокойным голосом проговорил:
— Отец ночи не спал, хребтину гнул, по былке откладывал, чтобы тебя учить, а ты так-то теперь благодаришь?
Я же ведь не на иногородней какой, а на казачке...
Казачке, казачке... да разве ж она тебе пара?
Павел Васильевич сердито плюнул и, не глядя на сына, пошел на мельницу.
Николай, огорченно опустив голову, побрел разыскивать мать. Степанида Андреевна возилась в погребе, укладывая молоденькие огурчики в большую глиняную макитру. Он тихо спустился по лестнице и обнял мать.
... Евгений уже одевался, когда к нему стремительно влетел Николай:
— Скорей умывайся! Я тебя на наш хутор свезу. Уток стрелять будем. А какие там арбузы... вот увидишь!
Наскоро позавтракав, друзья уселись на линейку. Белый иноходец быстро помчал их через греблю в степь.
Домой Павел Васильевич вернулся к полудню. Пройдя в спальню, он застал там жену, перебирающую что-то в большом пузатом комоде.
— Должно, слышала уже? Сынок-то что надумал!..— опять заволновался Буг. — Сраму-то, сраму сколько будет! Да нет, не позволю! Из дому выгоню, ежели что!..
Степанида Андреевна, всегда тихая и безответная, на этот раз вспылила:
— Что ты, сказился, Васильевич? Сын с фронта приехал — радоваться надо, а ты такие слова... Да как у тебя язык-то не отсох? Я его маленьким выхаживала. Ушел на войну — глаза свои выплакала, на коленях ночи перед иконами простаивала, чтобы живым его увидеть, а ты с дому его гнать надумал! Богатства тебе мало? Мало ты греха на свою душу принял? Теперь родного сына извести хочешь?..
Степанида Андреевна, заплакала. Бут с минуту растерянно смотрел на жену, потом со злостью хлопнул дверью, ушел на кухню и, не раздеваясь, повалился на кровать. Но упрямые думы неотвязно лезли в голову, отгоняя сон. Бут ворочался и тяжело вздыхал.
Вспомнилось прошлое. Был он женат два раза. Первая его жена, худая, некрасивая, болезненная женщина, умерла от родов. Оставшись вдовцом, Бут долго не решался жениться. Но однажды, будучи на хуторе у Подлипного, он увидел там батрачку-красавицу Стешу. После этой встречи зачастил Бут на хутор.
Вся родня восстала против их брака. Отец, Василий Бут, узнав, что сын хочет жениться на Стеше, избил его и выгнал из дому. Целый год работал Павел Бут на мельнице у дяди. Только после смерти отца женился он на Стеше и вернулся в отцовский дом...
Во дворе послышался яростный лай. Бут насторожился. Визгливо хлопнули ворота, а через минуту в сенях загудел хриповатый бас атамана:
Я, Павел Васильевич, с новостями. Приехал под утро
с Уманской, немного всхрапнул — и прямо к тебе.
Тяжело поднявшись, Бут пошел навстречу гостю:
— Хорошо сделал, Лукич! Я лежал, лежал да совсем уже было надумал к тебе идти, ан ты сам на пороге. Ну, идем, идем! Зараз жинка нам закусить приготовит.
Бут увел гостя на веранду, где Степанида Андреевна уже суетилась около стола.
— Ну как, Лукич, проводил молодых-то, все слава богу?
— Проводил, Павел Васильевич. Вот с конями маленькая заминка вышла, да, спасибо, есаул выручил.
— Это какой же есаул? Тот, что у тебя на квартире стоял?
— Он самый. Я как приехал в Уманскую, так зараз к барышнику, лошадей смотреть. Ну, он мне и всучил одиннадцать штук с небольшим изъяном. Каюсь, кум, вот как перед богом, недоглядел. Переплатил я ему за лошадей-то. Ну, казаки пришли, я им коней сдавать, а ветеринар на дыбки: «Не могу и не могу таких лошадей пропустить! Я, мол, на выводке лучших, чем эти, браковал». Ну, говорю, то на выводке, а то у меня. А он все свое. Тут есаул и помог, а то бы не знал, что и делать. Паи-то я тебе, Павел Васильевич, оформил, получай документы... — Атаман полез в карман за бумажником.
— Я, Лукич, деньги на лошадей дал больше из уважения к сходу. Земли-то эти мне не с руки. Сам знаешь, хутор мой от их в стороне стоит.
— Ну, не говори, кум. Земля от твоего хутора— рукой подать, а пока казаки тебе за лошадей деньги вернут, ты пшеничкой-то засыплешься!
Атаман выпил налитую хозяином рюмку и, самодовольно крякнув, стал тыкать вилкой в миску с малосольными помидорами.
А новости, Васильевич, вот какие. Есаул-то, слышь, за дочку мою сватается.
Павел Васильевич, опрокинувший в это время рюмку в Рот, поперхнулся и со слезами на глазах протянул:
— А-а-а-а!
— Да, такой случай вышел. Я ему и говорю — отвоюетесь, дескать, побьете германца, тогда и свадьбу можно играть. А он и слухать не хочет: «Война, говорит, Семен Лукич, когда кончится, неизвестно, а свадьбу из-за этого откладывать не резон».
Павел Васильевич, утирая платком глаза, буркнул:
— Мой-то сынок тоже жениться задумал...
— Что ж, видно, какую городскую подцепил? Горе тебе, кум, с нею будет: они к нашей работе не привычны.
— Они и станичные-то разные бывают, — уже совсем сердито пробурчал Павел Васильевич.
— А все-таки, на ком же он жениться задумал? И то сказать, парню уж двадцать семь лет.
— Гринихи дочку мне, чертяка, в дом привести хочет.
Атаман вытаращил глаза. Потом, задыхаясь от душившего его смеха, прохрипел:
— Это, кум, он в батьку пошел. Истинный бог, в батьку! Я б его, на твоем месте, из дому выгнал! Ну и нашел себе жинку! Ведь она у меня нонешнюю весну огород полола, а к тебе в дом хозяйкой войдет? Насмешил ты меня, кум, ох, и насмешил!
— А ты не смейся, Семен Лукич! Не твоего ума дело, что я своему сыну зроблю,— тяжело поднялся из-за стола Бут. — Я хоть и бедную, может быть, в дом возьму, да зато работницу хорошую, а ты за прощелыгу дочь отдаешь. Думаешь, я не вижу, куда ты гнешь? Племянника окружного атамана себе в зятья цапнул. Он и фронта-то за дядькиной спиною не нюхал. В канцеляриях всю войну стулья просиживает.
Несколько секунд оба молчали. Потом атаман взялся за шапку.
— Спасибо тебе, Павел Васильевич, за ласку!.. — бросил он гневно.
Бут, насупясь, отвернулся. Атаман прошел мимо него, нарочно громко вызвал из конюшни своего работника. Бут видел, как, садясь в дрожки, он хлопнул вожжою рыжего жеребца и как тот вихрем вынес его за ворота, чуть не разбив дрожки о врытый за воротами столб.
Степанида Андреевна, скупая по сыну, несколько раз принималась заговаривать о его женитьбе, но всякий раз Павел Васильевич, выругав ее, уходил на мельницу.
На вторую ночь после отъезда Николая на хутор Степанида Андреевна снова завела с мужем разговор о сыне.
Чуешь, Васильевич, ты, как Николушка приедет, на
него не накидывайся, а то я тебя знаю — коли в гнев войдешь, то и сам не знаешь, что робишь.
Что я, своему сыну ворог, по-твоему? Да только не
бывать этой свадьбе! И ты из головы эту думку вытряхни, слышишь? Пока я хозяин в доме, этому не бывать!
— И чем она нашему Николушке не пара? Что бедна — так на что нам богатство? — Степанида Андреевна приподнялась на кровати, опершись на локоть. — Ты, Васильевич, о Николушке подумай. Ты на него накричал, а он уж два дня домой не приходит. Сердце все изболелось у меня.
— На хуторе он, с приятелем вместе уехали.
— А ну-ка что случится с ним? Не переживу я этого, старик. Горячий он у нас. И чем она тебе не невестка? Что красавица, что работница!..
Бут молча повернулся к жене спиной. Он старался уснуть — и не мог. Мысли о сыне и ему не давали покоя.
... Николай с Евгением приехали на третий день. Увидев мать, работающую на огороде, Николай прошел туда и стал помогать ей срывать спелые помидоры.
— И никак, Николушка, слушать он не хочет. Как скаженный, эти дни ходит, — начала первая Степанида Андреевна.
— А где он, мама? — почему-то шепотом спросил Николай.
— На мельницу пошел, где ж ему быть? Целыми днями там пропадает. Ты, Николушка, поласковей с ним — может, и обойдется. Не зверь ведь, чай, — отец. Сердце-то и у него болит. Я вижу, ругается, а сам ночей не спит.
Николай обнял мать и, поцеловав ее в голову, выпрямился:
— Ну, я, мама, пойду к отцу.
Степанида Андреевна перекрестила сына и, когда он, ускоряя шаг, шел через огород, сокрушенно покачала ему вслед головою.
Отворив калитку, Николай столкнулся с отцом и от неожиданности растерялся.
— Что, с отцом-то и здороваться не надо? Так тебя в офицерской школе учили?
Глаза Бута смотрели на сына сурово. Мохнатыми клочками висели седые брови. За последние дни он как-то осунулся и постарел. На лице залегли новые морщины. Николай понял, что отец тяжело пережил сильную внутреннюю борьбу, и ему стало жаль старика. Николай хотел сказать отцу что-нибудь ласковое, хорошее, но, зная суровый его характер, не решился.
— Молотилку, папа, надо у Сушенко попросить — одной не обмолотимся. Управляющий наказывал беспременно к Сушенко съездить.
— А коли откажет?
— Должен дать, мы ж ему в прошлом году давали. Управимся — обе ему перекинем. А скажите, папа, что Игнат Сушенко — болел, что ли? Почему он не на фронте?
— У атамана рыжего жеребца видал?
— Видел. Конь замечательный.
— Его Сушенко на Дону купил и подарил атаману.
— Да-а-а, тогда все понятно... А хлеба-го у нас нонешний год какие! Амбаров не хватит. Рабочих еще на хутор надо послать, человек хоть десять.
— А где их взять-то? Девок отправлю.
— Это на мужскую-то работу?
— А хоть бы и на мужскую. Оно выгодней. Мужику-то трешницу в неделю надоть, а девке— рубль. Ну, а при том девки девкам рознь. Возьми такую, как твоя Марина, — небось, за двоих мужиков сработает.
— Отец!..
— Ну, не буду, ты так зараз и готов на старика шуметь... А как: дурь-то с головы выкинул? Жениться-то? — неожиданно спросил Павел Васильевич.
— Я, папа, все обдумал. Не в моих силах от нее отказаться. Ежели вы согласия не дадите, вы меня на всю жизнь несчастным сделаете. Да что жизнь! На что она мне без нее? Я свою жизнь тогда в первом бою отдам.
Павел Васильевич с присвистом засопел, что всегда у него служило признаком большого волнения.
— О матери своей подумай, чертяка скаженный! Не вынесет мать-то. Она и так о тебе день и ночь плачет. Весь ты в бутовскую породу вышел... Ну, женись, ежели тебе она так полюбилась, что жизни своей за нее не жалко.
Николай бросился целовать отца.
Ну, буде, буде. Что я тебе: девка, что ли? — с притворной суровостью уклонился от объятий сына Бут. — Ославил старика-отца на всю округу...
Гринихин двор был тщательно подметен, кирпичные дорожки вымазаны желтой глиной с навозом. Под большой старой вишней, заняв своим тучным телом чуть ли не половину скамейки, сидела за столом сама Гриниха. Перед ней стоял пузатый, начищенный до ослепительного блеска медный самовар.
Гриниха только что налила себе одиннадцатую чашку, когда за забором протарахтела линейка и белый жеребец остановился у ворот. С линейки тяжело спрыгнул Бут; сказав что-то работнику, он пошел к калитке. Во дворе его встретил злобным лаем рыжий кобель. С руганью отмахиваясь от него суковатой палкой, Бут направился к спешащей навстречу Гринихе. Ее скуластое, помятое старостью, но все еще красивое лицо сияло:
— Вот не ожидала у себя побачить! Садись, Павел Васильевич, чаю с вареньем выпить...
Приняв от хозяйки чашку, Бут долго размешивал в ней варенье, не зная, с чего начать разговор.
— Что, Павел Васильевич, аль что случилось со скотом?
— На это у нас ветеринар есть, — пробурчал Бут.
Наступило неловкое молчание. Гриниха, обиженно поджав тонкие губы, еще налила себе чашку.
Вот что, Власовна! Сына хочу женить...
Гриниха окинула Бута быстрым взглядом, полным радостной надежды. Но, тут же овладев собой, равнодушно проговорила:
Что ж, Павел Васильевич, дело хорошее. Уж не сваха ли тебе нужна?
Бут сердито засопел:
Сам посватаю...
Гриниха отхлебнула из чашки и с легкой насмешкой в
голосе спросила:
— А зачем же я тебе тогда, Павел Васильевич, понадобилась?
Старик с досадой поставил на стол блюдце.
Хватать приехал, вот затем и понадобилась. — И Уже совсем насупясь, проговорил:—Сына на твоей дочке лепить хочу... Чего замолкла? Али зять не по сердцу?
— Да я, Павел Васильевич, ничего, вроде показалось мне, что ты на меня серчаешь...
— Ну, а коли ничего, так и говорить не о чем, — грубо перебил ее Бут. — Собирай дочь к венцу. Да зайдешь ко мне: денег тебе на приданое дам... Все от людей сорома меньше будет.
Бут поднялся и, перекрестясь, пошел к калитке. Гриниха, растерянно улыбаясь, шла сзади.
Несколько дней прошло со времени отъезда Андрея на фронт, а Марине казалось, что прошло уже много месяцев. Сколько ни уверяла она себя, что ей нет никакого дела до Андрея — с каждым днем все сильнее и сильнее давила ее гнетущая тоска.
Работа валилась из ее рук, а по вечерам, когда девчата запевали звучащие безысходной тоской старинные песни, ей хотелось плакать. Весть о приезде с фронта Николая Бута не произвела на нее никакого впечатления. Да и сам Николай, при виде которого так замирало раньше ее сердце, теперь не казался ей желанным.
Возвращаясь из Старо-Деревянковской станицы, от тетки, Марина всю дорогу думала об Андрее. Подходя к воротам, она вспомнила последнее свидание с ним в хате и грустно улыбнулась.
— Какая же я дура была! — прошептала она.
Гриниха, завидев дочку, поспешно пошла к ней навстречу
— Ты, Мариночка, небось, уморилась. Пойди умойся да садись чай пить, а я самовар подогрею.
Усадив дочь за стол, она поставила перед ней миску с подогретыми варениками и уселась напротив.
— Павел Васильевич Бут к нам приезжал...
— Это зачем?
— Сына женить надумал...
Ничего не подозревая, Марина подумала, что мать пригласили в свахи.
— Свататься приезжал, Мариночка. Говорит, приходи — денег на приданое дам, — наклонясь через стол к дочери восторженно зашептала Гриниха... — И такое счастье, такое счастье нам выпало! Это нам за бедность нашу господь посылает. Легко сказать — с самими Бутами породнимся!
Не замечая, как побледнела дочь, Гриниха продолжала:
— Дом-то какой! Да тебе и век не снилось в таком доме жить... То-то мне последнее время сны такие снятся— все будто я по навозу хожу да руками его собираю, а он между пальцами так и уходит, так и уходит...
— А если я не пойду за него замуж? — прошептала, низко наклонив голову, Марина.
— Как — не пойдешь?! — Гриниха непонимающе уставилась на дочь.
Марина поднялась из-за стола. Ее губы дрожали, но голос прозвучал спокойно:
— Да так и не пойду!
— И слушать не хочу! Пойдешь за Николая — и все.
— Выходите за него сами.
Этого Гриниха не ожидала. Спокойный тон дочери прорвал ее гнев:
— Это ты мать не слушать?
Марина, наклонив голову, молчала.
Зеленовато-серые глаза Гринихи загорелись гневом.
Быстро выскочив из-за стола, она метнулась в сарай и через минуту вихрем вылетела оттуда с толстой палкой в руке.
Марина, исподлобья наблюдая за матерью, подпустила ее вплотную. Взоры их встретились.
— Вот только ударьте — зараз же уйду на хутор и больше вы меня не увидите!
Угроза подействовала. Как Гриниха ни была взбешена, но она повяла, что если дочь уйдет на какой-нибудь хутор работать, то свадьба расстроится.
Воспользовавшись замешательством матери, Марина убежала на улицу и вернулась домой только к ночи.
Гриниха еще не ложилась спать. На всякий случай не запирая дверей, Марина прошла в другую комнату.
Посмотрев вслед дочери, Гриниха проговорила:
Айка опять больна, а на молоко денег нету... Ох, господи! А тут еще ноги мне судорогой сводит, ходить не могу...
Но, видя, что Марина молча принялась стлать себе постель, крикнула:
У, дармоедка проклятая! Бисова душа! На шее матери век думаешь в девках сидеть?
Анка проснулась от крика и громко заплакала.
Марина подошла к углу, где на куче тряпья лежала больная сестренка, наклонилась над ней и стала гладить ее
взлохмаченную голову. Перестав плакать, Анка крепко обняла Марину за шею и прижалась к ее груди.
— Маринка-а-а, я есть хочу... — тихо всхлипывая, прошептала она.
Марина, поцеловав сестренку, поднялась:
— Не плачь, Анка, я сейчас пойду молока тебе достану.
Не обращая внимания на ругань матери, она накинула
на голову платок и вышла из хаты...
Утром Гриниха, принарядившись, ушла к Бутам, а Марина вынесла во двор больную Анку и стала расчесывать ей волосы. Средняя сестренка, двенадцатилетняя Милька. уселась тут же.
К ночи, когда уложенные Мариной дети заснули, бутовский работник привез Гриниху. По раскрасневшемуся лицу матери, Марина поняла, что та пьяна. С ее плеч сползала подаренная, видимо Бутом, черная шаль. Из-под пестрой косынки выползли смоляные пряди волос.
Сев на лавку, Гриниха торжествующе посмотрела на Марину:
— Триста рублей, дочка, Бут на приданое дает. А со свадьбой Николай торопит: «Мне, мол. на фронт ехать скоро надо». Чего молчишь? Али не чуешь?
Марина, расчесывая густые каштановые волосы, пристально посмотрела на мать:
— Чую, а за вашего Бута все одно не пойду!
Гриниха подскочила к печке, схватила ухват и занесла его над головой Марины.
— Будешь мать слушать или нет? — Ее рука уже Зотова была опустить ухват на голову дочери, но тут произошло то, чего никак не ожидала Гриниха. Марина с силой вырвала ухват и отбросила его в угол. Гриниха тяжело опустилась на пол.
Ночью, когда в доме все стихло, Марина с узелком в руках тихо вышла во двор.
К ее ногам с визгом кинулся рыжий косматый клубок.
— Прощай, Буян, прощай, милый.
Собака, ласково взвизгивая, лизала ее руки.

Глава IV

Прохладно в густом лесу. Запах преющих на земле листьев, смешиваясь с ароматом смолы, навевает грусть.
Андрей, сидя под старым буком, только что перечитал письмо, полученное им недавно от отца.
Каждый раз, когда он вынимал из кармана грязный, исписанный каракулями клочок бумаги, окружающий его лес исчезал, как утренний туман под лучами солнца. Перед застланным слезами взором плыли, словно живые, сцены из родной, знакомой станичной жизни...
В эти минуты он забывал все... Мечты Андрея несли его в хату Гринихи, и Марина вставала перед ним не с суровым взором, а улыбающаяся, с протянутыми к нему руками...
Второй Запорожский полк, в который попал вместе с одностаничниками Андрей, был перед этим сильно потрепан турками под Изоколясом и отведен в тыл.
Расположась лагерем в большом старом лесу, полк, пополненный казаками Уманского и Каневского статичных юртов, готовился к выступлению на передовые позиции.
С утра до вечера кузнецы перековывали коней, чинили разболтанные тачанки и двуколки. Казаки, утомленные большими переходами и частыми стычками с турками, наслаждались отдыхом.
В свободное от нарядов, караулов и занятий время казаки чинили обмундирование и сбрую, писали письма на родину, а иногда, усевшись под старым каштаном или вековым дубом, резались до обалдения в карты.
Кончался обеденный час. Казаки группами и поодиночке сидели на сложенных вверх потниками седлах, пнях, а кто и просто на земле.
К Андрею подошел, улыбаясь, Дергач. В руке он держал котелок.
— Ну, довольно читать, давай есть будем.— И, насмешливо щуря карие смеющиеся глаза, посмотрел на Андрея: — Пока ты в наряде был... я тоже получил. От сестры. О тебе и о Марине пишет...
— Обо мне?
— Ну да, о тебе.
Андрей испытующе посмотрел на приятеля. Под его пристальным взглядом скуластое лицо Дергача, сплошь усыпанное коричневыми веснушками, расплывалось в лукавой улыбке. Не спеша отрезав кинжалом кусок хлеба, он с нарочитой медлительностью проговорил:
Пишет, что после нашего отъезда Марина словно умная ходила. Только об Андрее и разговору было. Мать ее за Бута хотела выдать. Сватался он, когда в отпуск приезжал, так Марина на хутор сбегла. Говорит... Андрея дожидать буду.
Глаза Андрея широко открылись. Грудь наполнилась буйной радостью. Не выдержав, он вскочил с земли и закружился в диком танце. Затем с размаху бросился на траву и испуганно спросил:
— Ванька, а ты не врешь?
Дергач оглянулся и, наклоняясь к Андрею, тихо проговорил:
— Ты, Андрюшка, Бута бойся. Гриниха ему перед отъездом передала, что из-за тебя Марина на хутор сбежала.
— Плевать мне на него! — весело ответил Андрей.
Друзья, достав из-за голенищ деревянные ложки, принялись за еду...
Но вот труба заиграла развод. Казаки дежурной сотни, назначенной в караул и наряды, разбирая винтовки, бежали строиться. На коновязи дико взвизгнули кони.
— Вахмистра третьей сотни к есаулу! Вахмистра-а-а есаулу-у-у!
— Ваа-а-а-а-а улу-у-у-у!—покатилось эхом по лесу.
Пожилой, среднего роста казак, придерживая рукою
шашку, бегом направился к офицерской палатке.
Командир третьей сотни есаул Бут, сидя на койке, зябко кутался в длинную солдатскую шинель. На коленях у него лежала двухверстка, на которой он делал отметки синим и красным карандашами.
На другой койке, напротив, сидел, поджав под себя ноги, хорунжий Кравченко. Он внимательно слушал есаула.
— Так вот, Владимир, тебе поручается очень ответственное дело. Полк со вчерашнего дня потерял связь со штабом дивизии. Полковник опасается, что... фронт прорвали и наши отступили, не предупредив нас. Имеются сведения о том, что впереди, левее, — посмотри на карту, вот здесь — появились конные массы противника. Срочно необходимо выяснить количество и направление неприятельских частей, а также попытаться восстановить связь со штабом дивизии. Дополнительные сведения и приказания тебе даст полковник. Поедешь со вторым взводом, в помощники даю вахмистра. В пути старайся избегать встреч с неприятельскими разъездами, обходи их стороною. Ну, а теперь иди к полковнику, он тебя ждет у себя в палатке. Д я тем временем приготовлю взвод.
Разрешите войти, ваше высокородие.
Николай повернул голову ко входу в палатку:
— А вот и вахмистр.
Хорунжий вышел. Николай окинул пожилого вахмистра пристальным взглядом:
— Поедешь с хорунжим Кравченко в разъезд. Седлать
второму взводу. За себя оставь урядника второго взвода. Начальником разъезда назначен хорунжий Кравченко. — Помолчав, он добавил: — Ты за ним, Мироныч, смотри: молодой он, нет еще у него опыта.
— Не извольте беспокоиться, ваше высокородие, не впервые.
— Ну, то-то же. Коня моего перековали?
— Так точно.— Вахмистр, потоптавшись на месте, шагнул вперед: — Ваше высокородие!
— Что тебе?
— Вы бы хоть водки выпили с хиной. Ведь затрясла вас лихорадка-то.
— Аа-а-а-а! Не в малярии тут дело... Слушай, Мироныч! Ты у моего отца пятнадцать лет хутором управлял, ты меня маленьким на руках нянчил, учил верхом ездить... Я верю, что ты преданный нам человек. — Голос Николая дрогнул. — Хочешь помочь мне в одном деле?
— Скажите, ваше высокородие, жизни для вас не пожалею... ни своей, ни чужой.
Николай вскочил. Не выдержав его горящего взгляда, вахмистр опустил глаза.
Слушай, Мироныч, у моего отца четыреста голов рогатого скота, да что тебе говорить, ты сам знаешь... Ничего для тебя не пожалею, слышишь? Ничего! После первого же боя рапорт о производстве тебя в офицеры подам. Только сделай так, чтобы он не вернулся...
— Кто, ваше высокородие?
Семенной Андрей... — И Николай, подойдя вплотную к вахмистру, порывисто зашептал ему в лицо: — Враг он мне... Поперек дороги мне стал.
— Не волнуйтесь, Николай Павлович!.. Стоит ли из-за босяка всякого так расстраиваться? Сделаю в лучшем виде.
— Верю тебе, Мироныч, иди, готовь взвод...
... Андрей с Дергачом после обеда развалились на граве, положив головы на седла. Сзади них послышался шорох шагов и сейчас же раздался знакомый резкий голос вахмистра:
— Второй взвод! Седлай!
Казаки второго взвода, хватая седла, опрометью кинулись к коновязи. Пальцы у Андрея от волнения дрожали, и он никак не мог поймать конец подпруги. Поймав, наконец, ремень и затянув его через пряжку, Андрей стал отвязывать чембур. Но сырой ремень затянулся в плотный узел, упорно не поддавался. Выхватив кинжал, Андрей со злостью резнул ремень выше узла. В ту же минуту он почувствовал сильный удар по затылку. Папаха слетела на Землю. Не подымая ее, Андрей быстро обернулся и увидел взбешенное лицо вахмистра.
— Ты что же, сучий выродок, делаешь? Зачем чембур режешь?
Новый удар кулаком в лицо чуть не свалил Андрея с ног. Андрей невольно прислонился к шее своего коня. Судорожно выдернув кинжал, он готов был уже броситься на вахмистра, но в это время хорунжий, вскочив на подведенного вестовым дончака, крикнул:
— Вахмистр! Стройте взвод!
Заметив, что Андрей стал отводить руку назад, готовясь нанести ему удар кинжалом, вахмистр схватился за кобуру и угрожающе прошипел:
— Я с тобой, щенок, еще расправлюсь!..
Казаки бегом выводили коней, на ходу подтягивая ремни.
Хорунжий нетерпеливо посматривал на рассчитывающихся по звеньям казаков.
— Спр-р-рава по три за мной, рысью ма-а-арш!
И, не оглядываясь назад, хорунжий направил своего коня крупной рысью к опушке леса. За ним растянулся на рыси взвод.
Вахмистр, пропустив мимо себя казаков, догнал хорунжего и поехал с ним рядом.
На опушке леса хорунжий прильнул глазами к биноклю. Перед ним расстилалась огромная долина, изрытая оврагами и покрытая кустарником.
— Ваше благородие, разрешите дозорных выслать, — наклонился к нему вахмистр.
— Высылай!
Дозорные, снимая винтовки, поскакали вперед. Когда последний из них скрылся в кустарнике, хорунжий, тронув повод, шагом выехал из леса.
Дневная жара уже спала, день клонился к вечеру.
Справа впереди показалось селение.
Ваше благородие, надо бы объехать его, не иначе
как там турки...
Никого там нет, — уверенно проговорил хорунжий,
опуская бинокль. — Мы остановимся в селениц, а потом вот по той дороге двинемся дальше.
— Вы послушайте, ваше благородие, как собаки, не переставая, брешут.
— Глупости, тебе сегодня всюду турки мерещатся.— Хорунжий повернулся в седле: — Взво-о-д! Пово-о-д! Рысью ма-а-а-рш!
Проехав с версту, они натолкнулись на дозорных.
— Турки, ваше благородие!
— Где?
— Вот на тот кустарник посмотрите.
Хорунжий навел бинокль. Из-за оврага, заросшего мелколесьем, на небольшую прогалину выезжала группа всадников. Лиц разглядеть было нельзя, но красные фески и синие мундиры не оставляли сомнений в том, что это были турки. Впереди на великолепной вороной лошади медленно ехал стройный, красиво одетый всадник.
— Мироныч! Возьмем их, а?
— Пускай, ваше благородие, они ближе подъедут, чтоб шуму меньше было, — неохотно согласился вахмистр.
Казаки, прячась за высоким кустарником, напряженно наблюдали за приближающимся турецким отрядом, который теперь был виден простым глазом.
Андрей, возвратясь из дозора, присоединился к взводу. Став рядом с Дергачом и Мишкой Бердником, он с интересом следил за неприятельским разъездом.
Андрей, как зачарованный, смотрел на приплясывающего под турецким офицером арабского скакуна.
Взв-о-од! Шашки вон! Пики к бою! — подал вполголоса команду хорунжий, выскакивая на лужайку. Его шашка сверкнула в лучах вечернего солнца.
Казачья лава без крика наметом помчалась на турок. — Увидя казаков, турки, повернув лошадей, во весь дух поскакали к селению.
Сзади всех мчался всадник на вороном коке, на ходу
снимая офицерский карабин. Откинувшись назад, он в упор выстрелил в настигающего его хорунжего. Тот подался набок и тяжело упал с лошади.
Андрей несся следом за хорунжим. Догнав турецкого офицера, он полоснул его шашкой по голове. Офицер взмахнул руками и свалился на землю. Обе лошади скакали рядом. Андрей перегнулся и схватил араба за повод:
— Ну, стой, стой, Васька!
Затем спрыгнул на землю, быстро перерезал кинжалом подпруги богато расшитого турецкого седла и сбросил его на землю. Расседлав Вороного, он накинул свое седло на боязливо косящегося араба и, быстро затянув подпруги, вскочил в седло. Араб взвился на дыбы. Кое-как успокоив его, Андрей дал ему повод, и конь карьером помчался к селению. Андрей выскочил на холм и увидел, что из селения, развертываясь в галопе, показался турецкий эскадрон. Казаки тоже заметили спешащих на помощь своим турок, повернули коней, но было уже поздно. Раздался оглушительный вопль идущей в атаку турецкой конницы:
— Ала-а-а-а! Аа-а-а-а! — звенело у Андрея в ушах, холодя в жилах кровь. Услышав знакомый крик, араб злобно рвался вперед, навстречу катящейся лавине.
Еще одно мгновение — и эскадрон настиг казаков. Андрей с ужасом увидел, как покатились казачьи головы под ударами кривых турецких сабель. Изо всех сил крутнул он жеребца и, пригибаясь к гриве, поскакал по дороге к лесу.
На полпути от того места, где казаки впервые увидели турок, араб, испуганно захрапев, прыгнул в сторону. Еле удержавшись в седле, Андрей увидел на траве труп зарубленного им турецкого офицера, а невдалеке от него лежал ничком хорунжий Кравченко.
Соскочив с седла, Андрей подошел к хорунжему. Тот тихо стонал. Андрей несколько секунд стоял над ним в раздумье, потом, решительно схватив его на руки, хотел взвалить на седло, но араб, натянув повод, испуганно взметнулся на дыбы, всхрапывая при виде залитого кровью человека.
Андрей снова положил хорунжего на траву и стал успокаивать лошадь. Наконец ему удалось взвалить Кравченко на седло. Вскочив сам, он глянул мельком в сторону боя. На земле валялись трупы казаков и турок, а между ними с громким ржанием носились осиротелые кони. Группа казаков, нахлестывая нагайками лошадей, уходила от погони.
Турки отстали. Среди мчащихся ему навстречу казаков Андрей увидел Дергача, братьев Бердниковых и других каневчан. Привстав на стременах и осторожно придерживая хорунжего, он замахал им папахой.
Дергач, задыхаясь от быстрой езды и непрошедшего еще испуга, взволнованно крикнул!
— Тикай, Андрей! Чего ты стоишь?..
— Не могу я, Ваня, галопом... Не выдержит он...
Проносившиеся мимо казаки кричали:
— Бросай его, Семенной! Чего с мертвяком возишься?
Турки, прекратив преследование, открыли стрельбу.
Пули с визгом летели над головами...
— Езжай, Ваня, а я следом за вами поеду. На таком коне меня не догонят.
— Да на что он тебе, мертвый, сдался?.. — Дергач не успел договорить, послышался взрыв, и справа от них яростно взлетел к небу огромный фонтан земли.
В просторной палатке за походным складным столом расположился командир 2-го Запорожского казачьего полка. Его лысеющая голова, склоненная над разостланной картой, слабо освещалась стоящим на столе фонарем.
Сбоку на складном табурете сидел, опустив голову, есаул Бут. У входа стоял навытяжку, с забинтованной головой, младший урядник второго взвода Лука Чеснок.
— Итак, ты утверждаешь, что хорунжий убит? — спросил полковник.
— Так точно, ваше высокородие. Его турецкий офицер из карабина застрелил.
— Почему же вы, скоты этакие, не привезли его тела?
— Так что, ваше высокородие. Семенной остался, чтоб его в лагерь везти.
Николай от неожиданности вскочил с табуретки:
— Семенной жив?
Полковник Недовольно поморщился:
— Садитесь, есаул. Что с вами?
Чеснок, удивленно взглянув на Бута, продолжал:
— Так что, ваше высокородие, не успели мы сотни шагов от Семенного отъехать, как его снарядом смело. Дергач своими глазами видел.
Николай облегченно вздохнул. Полковник нахмурил белесые брови:
— Раненые есть?
— Так точно! Двое... Всего десять человек ушло, я одиннадцатый... Остальные из взвода на месте полегли.
— Иди!
Урядник четко повернулся на каблуках и вышел из палатки.
— Ну-с, господин есаул, что вы скажете? — Полковник вытащил золотой портсигар, стал нервно закуривать.— За два месяца полк потерял в боях одну треть людского и конского состава. Не успели получить пополнения — и опять теряем целые взводы. Я вам говорил, что нельзя поручать мальчишке такое задание.
Уловив в голосе полковника упрек, есаул еще ниже опустил голову.
— Завтра на рассвете возьмите сотню и отправьтесь сами. Задача — та же.
Николай поспешно встал, приложив кончики пальцев к каракулевой папахе:
— Слушаюсь, господин полковник!
Весть о гибели большей части второго взвода быстро облетела третью сотню, а затем и весь полк. Несмотря на поздний час, взволнованные известием казаки собирались группами и горячо обсуждали последнюю стычку.
Около старого казака, за малый рост прозванного Колонком,* сбились тесным кругом десятка три молодых казаков третьей сотни.
____________________________________
* Полевой зверек.

Колонок сидел невдалеке от коновязи, на старом пне, разглаживал черную окладистую бороду и говорил сам с собой:
— Это что ж такое делается? Когда ж, хлопцы, этому конец будет? Я вот Садковской станицы... Двадцать казаков в этот полк наших пришло. Еще года нету с тех пор, а в живых один я остался.
— Эго, дядя Игнат, тебя турки не заметили, а то беспременно бы убили.
Казаки невесело засмеялись. Колонок, делая вид, что не расслышал шутки, продолжал:
— Ну, а ежели вас спросить, из-за какого рожна мы
с турками воюем?..
Из толпы послышался неуверенный голос:
— Есаула поди спрашивай... он тебе расскажет!
Колонок, поискав взглядом говорившего и не найдя, -
спросил:
— Есаула, говоришь? Есаулу можно воевать, ежели у его отца два хутора да паровая мельница. Война кончится, глядишь,— в войсковые старшины* произведут.
___________________________________
*Подполковник

— В нашей станице у девяти человек паи забрали.
Колонок на этот раз увидел говорившего. Это был высокий худой казак из Каневской станицы.
— А у кого же паи-то ваши теперь?
— У Бута, — хмуро проговорил худой.
Колонок оживился:
— Вот оно и выходит, что пока мы гут воюем, папенька есаула нашу землю к рукам прибирает.
Колонок взглянул на казаков, увидел, что к нему пробирается урядник их сотни, заменяющий убитого вахмистра. Казаки неохотно сторонились. Урядник добрался наконец до вскочившего перед ним Колонка и шипящим от злости голосом спросил:
— Ты что тут басни рассказываешь?
Колонок загадочно улыбнулся.
— Так точно, господин старший урядник, басни вот им рассказывал, — он мотнул в сторону казаков головой.— О том, как мы турок били.
— Вот доложу командиру сотни — он тебе... таких турок даст! I
Урядник сделал выразительный жест кулаком и, обращаясь к казакам, крикнул:
— Марш спать!
Казаки нехотя стали расходиться.
Сотня походной колонной медленно продвигалась к месту вчерашнего боя. Впереди сотни в черной лохматой бурке, чуть сутулясь, покачивался в седле есаул Бут.
Придя от полковника, он всю ночь писал письма. Зарею, когда сотня ожидала его выхода, он дописывал последнее письмо — извещение станичному атаману о смерти казаков его юрта. В списке на первом месте мелким почерком было выведено: «Казак второго взвода Андрей Семенной».
Охраняя колонну, тихо крались в кустарнике дозоры. Вдруг Дергач, ехавший головным, остановился, притаясь за молодым орешником: впереди показался всадник. Второй дозорный, держа винтовку в руках, подъехал к Дергачу.
— Что, Иван, турок? — шепотом спросил он, всматриваясь вдаль.
— Должно, дозорный ихний, — так же тихо ответил Дергач. — Езжай, Мишка, к командиру сотни.
Тот рысью поехал назад. Дергач, прикрываясь от солнца ладонью, долго всматривался в мелькающею в кустарнике всадника... Недоумение на его лице сменилось вдруг такой радостной улыбкой, что подъехавший к нему Бут насмешливо спросил:
— Знакомого турка, что ли, увидел?
— Это Семенной... ваше высокородие... — И Дергач, вытянув коня плетью, наметом помчался навстречу Андрею.
Николай трясущимися руками наводил бинокль. Он видел, как Андрей, шагом продираясь через кустарник, одной рукой бережно придерживал что-то лежащее поперек седла.
— Вот мерзавец!.. Да ведь это он Кравченко везет,— удивленно пробормотал Николай и выехал навстречу...
Сотня, сделав короткий привал, продолжала путь.
Уложенный на бурку, обмытый и забинтованный, хорунжий качался, как в гамаке, между двумя идущими шагом лошадьми.
Андрею после тревожной ночи, проведенной на дне оврага, где он дожидался рассвета, нестерпимо хотелось спать. Голова клонилась на гриву лошади, а голос Дергача звучал как будто из-под земли:
— Андрей, Андрейко! Ты не спи, сейчас в лагерь приедем. Ты своего черта-то сдерживай, а то он того и гляди галопом пойдет. Хорунжего из бурки могем вытряхнуть...
Андрей, потерев ладонью слипающиеся глаза, поглядел вперед. Дорога шла на подъем. Перед ними желтел тронутый уже осенью знакомый лес, где лагерем расположился их полк.
Третий день казачья дивизия, в которую влился 2-й Запорожский полк, с боем теснила левый фланг противника, обходя Саракамыш.
Русские батареи, спрятанные в молодой роще, с ожесточением били через город по медленно отступающим турецким цепям.
Из штаба корпуса прискакал терец. С его коня клочьями падала пена, черная смушковая папаха с синим верхом была сдвинута на затылок. Казаки, переговариваясь, с интересом наблюдали за ординарцем.
Через четверть часа 2-й Запорожский полк, оставив занятые им позиции и разобрав у коноводов лошадей, рысью направился к городу. Канонада усилилась. Через головы казаков с воем понеслись снаряды.
Впереди второго взвода ехал на вороном арабе старший урядник Андрей Семенной. На его черкеске поблескивали два солдатских «Георгия». Один из них Андрей получил за спасение хорунжего, другой — за смелые разведки.
Тяжело прошла для Андрея эта зима. Не раз посылал его есаул Бут на верную смерть, и с каждым возвращением Андрея накалялась их взаимная ненависть, а в полку росла слава молодого отчаянного казака.
В обращении с рядовыми казаками Андрей оставался простым, и они, любя его за храбрость и эту простоту, охотно шли за ним на самые рискованные разведки. А в атаках, как бы по молчаливому соглашению, всячески оберегали Андрея, делая это незаметно для него.
Турецкие батареи, заметив подъезжающий к городу полк, словно проснулись. Шрапнель, разрываясь высоко в голубом нёбе, засыпала казаков градом пуль.
Наступила ночь. Турецкие цепи, теснимые лобовыми и фланговыми атаками казачьих полков, откатились далеко за город. 2-й Запорожский полк, четыре раза ходивший в атаку, потерял командира и треть людей. На другой день по распоряжению командующего он был снят с фронта и отправлен на отдых в Тифлис.
Мерно стучат колеса. Поезд берет подъем. Андрей, лежа на нарах, мечтает: «Скоро Тифлис. Отдых. Можно сходить в баню...» Он даже зажмурился от удовольствия. Но самое радостное — предстоящий отпуск.
Еще одиннадцать дней, и он увидит Марину. Целый год он мечтал об этой встрече. Теперь уже никто не отберет у него Марину. Николай Бут, переведенный в другой полк, далеко. Да и Андрей уже стал не тот. Он уже не побоится пойти к Гринихе сватать ее дочку. Вот лишь бы война скорей кончилась. Отец уже стар. Ему пора отдохнуть. Война... Андрею вспоминается пленный турок, с которым он поделил свою банку консервов. Разве этот робкий деревенский парень с испуганными глазами, ладонями, сплошь покрытыми мозолями, похож на врага?
Андрей, вздохнув, приподнялся и толкнул в бок своего соседа, рыжеусого вахмистра:
— Степан! Слушай, Степан!
Тот молча посмотрел на Андрея ошалелыми от сна глазами.
— Степан, скажи, для чего мы воюем?
Степан с минуту молчал. Потом сказал сердито:
— И ты туда же, Андрей? Не нашего ума дело. Приказано, ну и воюем...
Не договорив, он натянул на голову шинель и захрапел. Андрей взглянул в окно на сереющее перед рассветом небо, затем закрыл глаза и опять стал думать о предстоящей встрече с Мариной.

Глава V

Дата добавления: 2015-08-09