Орфей в бешенстве

Все слова написаны одними и теми же чернилами.

Fleur (цветок) и peur (страх) почти не отличаются друг от друга.

И я могу написать sang (кровь) по всей странице,

Снизу доверху — на ней не появится пятен,

А у меня — ран.

Филипп Жаккотте. Parlet

Элинор лежала на надувном матрасе и смотрела в потолок. Она снова поссорилась с Орфеем. Хотя знала, что в наказание ее запрут в подвале. «Как в детстве, правда, Элинор? — горько спрашивала она себя. — Отец так же наказывал тебя, застав с книгой, которая, по его мнению, была тебе не по возрасту. Да, за это тебя рано укладывали спать, иногда даже в пять часов вечера». Особенно тяжело это было летом, когда в саду пели птицы, а под окном носилась сестренка — сестренка, совершенно не интересовавшаяся книгами, зато обожавшая наябедничать на Элинор за то, что та с ней не играет, а опять уткнулась в запрещенную отцом книгу.

— Элинор, не ссорься с Орфеем! — Дариус без конца твердил ей это, но напрасно!

Она просто не может сдержаться. Да и как тут сдержишься, когда мерзкий пес обслюнявил некоторые из ценнейших ее книг, потому что его хозяину лень было поставить их обратно на полку!

Впрочем, с недавнего времени он не брал больше с полок ни одной книги, что немного утешало Элинор.

— Он читает сейчас только «Чернильное сердце!» — шепнул ей Дариус, когда они мыли посуду на кухне.

Посудомоечная машина сломалась. Как будто мало того, что она должна изображать кухарку в собственном доме, теперь еще руки у нее опухали от мытья посуды!

— Похоже, он выискивает там слова, чтобы составить из них что-то новое. Он их выписывает, и пишет, и пишет, корзинка для бумаги уже полна черновиками. Он пробует и так и сяк, потом читает вслух, и когда ничего не происходит…

— Тогда что?

— Ничего! — уклончиво ответил Дариус, старательно отскребая сковородку, но Элинор знала, что «ничего» его бы так не смутило.

— Что тогда? — повторила она.

У Дариуса покраснели уши от волнения, но все же он рассказал. Тогда Орфей кидал об стену ее книги, ее чудесные книги! В ярости он швырял их на пол, а одну даже выбросил в окно, и все это лишь потому, что ему не удавалось то, что удалось Мегги: «Чернильное сердце» не впускало его в себя, как он ни молил, ни ворковал своим бархатным голосом, снова и снова читая фразы, сквозь которые хотел проскользнуть.

И конечно, Элинор бросилась на его крик. Чтобы спасти своих печатных детей!

— Нет! — кричал Орфей так громко, что слышно было в кухне. — Нет, нет, нет! Да впусти же меня, проклятая книжка! Это я отправил назад Сажерука! Пойми это наконец! Что бы ты была без него? Я вернул тебе Мортолу и Басту. Разве не заслужил я за это вознаграждения?

Верзилы не было перед дверью библиотеки, так что удержать Элинор было некому. Он, наверное, опять бродил по дому в поисках, чего бы украсть (что самое ценное в этом доме — книги, он бы и за сто лет не додумался). Позже Элинор не могла вспомнить, какими словами обозвала она тогда Орфея. Она помнила только, какую книгу он держал в руке — прекрасное издание стихов Уильяма Блейка. И, несмотря на ее отчаянную брань, Блейк полетел в окно, а саму ее подхватил Верзила и оттащил в подпол.

«Ах, Мегги! — думала Элинор, лежа на надувном матрасе и рассматривая облупившуюся штукатурку на потолке. — Ну почему ты не взяла меня с собой? Или хотя бы не спросила?»

Дата добавления: 2015-08-18