VIII. Будущее национализма

Наша общая оценка национализма проста. Из трех стадий истории человечества вторая является аграрной, а третья—индустриальной. Аграрное общество имеет определенные общие черты: большинство населения составляют сельскохозяйственные производители, крестьяне. Лишь меньшая часть населения имеет специальность: военную, политическую, религиозную или экономическую. Большинство аграрного населения испытывает на себе воздействие двух великих нововведений аграрной эпохи—централизованного управления и изобретения письменности.

Аграрное общество в отличие от предшествующего ему и следующего за ним является мальтузианским [1]. Необходимость обеспечения производительности и укрепления обороны заставляет его стремиться к увеличению населения, которое затем так быстро использует все доступные ресурсы, что время от времени оказывается В кризисе. Три решающих фактора, действующих в этом обществе (производство продуктов питания, политическая централизация и грамотность), образуют политическую структуру, культурные и политические границы которой редко совпадают.

Индустриальное общество совсем другое. Оно не является мальтузианским. Оно основывается на росте экономики и знания, зависит от него, а это развитие в свою очередь в конце концов обгоняет и приостанавливает дальнейший излишний рост населения. Различные факторы, влияющие на него—всеобщая грамотность, мобильность, а следовательно, индивидуализм, политическая централизация, необходимость солидной образовательной инфраструктуры,—создают ситуацию, когда в целом политические и культурные границы совпадают. Государство в первую очередь является защитником не религии, а культуры. Она обеспечивает одинаковую для всех неизбежно однородную систему образования, которая в состоянии самостоятельно подготовить служащих, способных в условиях экономического роста и мобилизации общества переходить от одного вида деятельности к другому и выполнять работу, требующую манипулирования понятиями и людьми, а не предметами. Однако для большинства этих людей границы их культуры являются если не границами мира, то, во всяком случае, определяют возможности их занятости и, таким образом, их достоинство. В большинстве замкнутых микросообществ аграрной эпохи культурные границы были границами мира. Сама культура осталась незаметной, невидимой: никто не воспринимал ее как идеальную политическую границу. Теперь, в условиях мобильности, она становится заметной и определяет рамки мобильности отдельной личности и, учитывая возросшие возможности занятости, превращается в естественную политическую границу. Это не значит, что, с нашей точки зрения, национализм сводится всего лишь к заботе о перспективах социальной мобильности. Люди действительно любят свою культуру, так как теперь они ощущают культурную атмосферу (вместо того, чтобы принимать ее как нечто данное «от природы») и понимают, что вне ее не смогут дышать или реализовать свою личность.

Та высокая (письменная) культура, в рамках которой людям удалось получить образование, для большинства из них становится самым драгоценным приобретением, основой их личности, гарантией уверенности и безопасности. Так возник мир, удовлетворяющий в главном, за небольшим исключением, националистическому требованию—совпадению культуры и политики. Удовлетворение националистического принципа не являлось предварительным условием возникновения индустриализма, но стало результатом ее распространения.

Необходим был переход от мира, который не только не пытался воспользоваться националистическим идеалом, но даже не решался его выразить, к эпохе, которая представляет его (пусть ошибочно) достойным идеалом на все времена, таким образом превращая в действующую и обычно соблюдающуюся норму. Время такого перехода неизбежно становится периодом националистической активности. Человечество приблизилось к индустриальному веку с культурными и политическими установлениями, обычно идущими вразрез с националистическими требованиями. Процесс приведения общества в соответствие с новыми требованиями не мог, разумеется, протекать спокойно.

Наиболее жестокой является та фаза национализма, которая сопровождает раннюю индустриализацию и распространение индустриализма. Создается неустойчивая социальная ситуация, где острое политическое, экономическое и образовательное неравенство образует цепь болезненных, часто пересекающихся несоответствий. Одновременно возникают новые, согласующиеся с культурой политические единицы. При условии, если эти многочисленные и сведенные воедино неравенства более или менее совпадают с очевидными, понятными и заметными всем этническими и культурными несоответствиями, вновь возникшие единицы неизбежно встают под этнические знамена.

Индустриализация неизбежно приходит в разные районы и охватывает разные группы в разное время. В результате та взрывчатая смесь, которую представляет собой ранний индустриализм (переселения, подвижность, резкое неравенство, не освященное временем и обычаем), проникает во все трещины и изломы культурной дифференциации, где бы они ни пролегли. Лишь в редких случаях там, где есть почва для активизации национализма, способного связать болезненные противоречия времени с жизнеспособными потенциальными государствами, удается избежать обострения. Нарастающая волна модернизации захлестывает мир, заставляет почти каждого в тот или иной момент ощутить на себе несправедливость обращения с собой и увидеть виноватого в представителе другой «нации». Если вокруг него соберется достаточное количество таких же жертв, принадлежащих к той же нации, что и он сам, рождается национализм. Когда этот процесс идет успешно, а это происходит далеко не всегда, рождается нация.

Существует еще и элемент экономической рациональности в политической системе «побочных границ», которые национализм порождает в современном мире. Территориальные границы прочерчиваются и закрепляются законом, в то время как различия в статусе никак не отмечены и не подкреплены, а скорее скрываются или отрицаются. Совершенно очевидно, что развитые экономические системы могут поглотить и затормозить развитие зарождающихся экономик, если они не находятся под надежной защитой собственного государства. Поэтому националистическое государство защищает не только культуру, но и новую, подчас хрупкую экономику. (К защите религии оно, как правило, теряет интерес.) В случаях, когда современная нация образуется из тех, кто прежде составлял однородный слой—только крестьяне или только горожане с определенными профессиями,—заботы государства по превращению этой этнической группы в полноценную нацию и по развитию своей экономики становятся частью общей задачи.

Возникает вопрос, будет ли национализм оставаться ведущей силой или всеобщим политическим требованием в эпоху развитого и даже в некотором смысле окончательно завершенного индустриализма. Так как мир еще очень далек от полного удовлетворения требований экономического роста, то любой ответ на этот вопрос будет явно гипотетическим. Тем не менее попытаться ответить на него стоит. Важность экономического роста для профессиональной социальной мобильности была основой нашей аргументации. Постоянная смена занятий, усиленная ориентацией многих профессий, требующих широких связей, умения пользоваться понятиями, а не предметами, создает подобие социального равенства или уменьшает социальную дистанцию и определяет необходимость стандартизованной коммуникативной среды. Эти факторы лежат в основе как современной эгалитарности, так и национализма.

Но что произойдет, если общество индустриального изобилия станет вновь стабилизированным, немобильным? Классическое исследование этого воображаемого состояния содержится в романе «О, дивный новый мир» Олдоса Хаксли. Соответствующее общество изобилия может стать реальностью. Однако едва ли можно предположить, что все технологические новшества в один прекрасный день исчерпают себя. Возможно, придет момент, когда новейшие технические открытия перестанут влиять на общественное устройство и на все общество в целом по примеру человека, который, достигнув определенного уровня благосостояния, оказывается не в силах изменить свой образ жизни, несмотря на то что продолжает богатеть. Трудно судить, является ли этот пример показательным, но точно ответить на такой вопрос невозможно. Человечеству пока еще очень далеко до века изобилия, так что его исход сегодня нас не слишком волнует.

Но следует сказать, что многие наши утверждения основаны на представлении о постоянном расширении мирового экономического роста и, соответственно, числа изобретений и смены профессий. Это также предполагает существование общества, построенного на обещаниях изобилия. Подобные предположения, верные сегодня, несмотря на всю их ценность, не могут оставаться навечно неизменными (даже если мы исключим угрозу уничтожения такого общества в результате атомной или какой-либо другой катастрофы). Наше культурно однородное, мобильное и почти бесструктурное в своем среднем слое общество необязательно будет существовать вечно, даже если мы не будем принимать во внимание возможность катаклизмов. И когда такой тип общества перестанет быть преобладающим, то названные нами социальные основы национализма подвергнутся глубочайшим изменениям. Впрочем, на нашем веку это едва ли случится.

Не пытаясь заглядывать так далеко, мы можем предположить, что национализм в ближайшем будущем будет видоизменяться. Как уже отмечалось, он достигает стадии наиболее острых противоречий в момент, когда пропасть между населением, объединившимся на индустриальной основе, имеющим политические и образовательные права, и теми, кто стоит у порога новой жизни, но еще не вступил в нее, достигает наибольшей величины. По мере продолжения дальнейшего экономического развития эта пропасть уменьшается (пессимистическая уверенность в обратном явно несостоятельна). В абсолютном смысле разрыв может даже возрастать, но, когда и привилегированные, и непривилегированные поднимаются выше определенного уровня, эти различия уже не ощущаются и не воспринимаются столь болезненно. Разница между голодом и достатком очень заметна, контраст между обычным достатком и достатком с большим или меньшим количеством символических, искусственных украшений уже не столь заметен, особенно если в индустриальном обществе — по крайней мере номинально эгалитарном—украшения эти выдержаны в одном стиле.

Ослабление накала националистических страстей не означает тем не менее, что существование меньшинств, выделяемых на основе антиэнтропийных признаков, непременно будет благополучным. Их судьбы в современном мире часто бывали трагическими, и уверенность в том, что подобные трагедии не повторятся, была бы ничем не оправданным легкомыслием и оптимизмом. Члены зрелого индустриального общества нуждаются в беспрепятственных коммуникациях и беспрепятственной мобильности. Первое является необходимым условием зрелости, второе представляется более неопределенным. Если происходит ограничение мобильности, то оно превращается в одну из наиболее серьезных и плохо поддающихся решению проблем индустриального общества. Пропасть между благосостоянием наций также может увеличиваться, но, когда граница между имущими и неимущими уже имеется, существующая между ними напряженность не может создать ее заново, так что с позиций национализма это не имеет значения. (Я оставляю на время в стороне возможность некой враждебности всеобщего политически суверенного класса «пролетарских наций» по отношению к нациям богачей. Если она и возникает, то не как проявление национализма, а скорее как демонстрация международной солидарности бедных.) Что же происходит с поздним национализмом, если несоответствия между благосостоянием народов уменьшаются по мере распространения индустриальной системы? Ответить на этот вопрос определенно пока сложно, но именно он куда важнее для нас, чем прочие виды на будущее, поскольку достаточное число стран уже приближается к подобным условиям. Мы имеем возможность оценить как обоснованность наших теоретических посылок, так и конкретные исторические, эмпирические свидетельства. Большое число их уже имеется в нашем распоряжении, и, в сущности, все они связаны с самой природой индустриальной культуры.

Дата добавления: 2015-08-18