Глава 27. Рейнсбург, 1662 г

За несколько дней страхи Бенто поутихли. Замедлился бешеный пульс, исчезла давящая тяжесть в груди, прекратились навязчивые фантомы нападения убийцы. И какое же это благословенное облегчение — легко дышать и чувствовать себя в безопасности в собственном теле! Он даже мог относительно бесстрастно представить себе лицо убийцы и, следуя совету Франку, созерцать разорванный черный плащ, висящий на видном месте на стене его комнаты.

Несколько недель после неудавшегося покушения на него и визита Франку Бенто размышлял о механизмах преодоления страха. Как он восстановил свою невозмутимость? Не произошло ли это в результате лучшего понимания причин, двигавших убийцей? Бенто склонялся к этому объяснению: оно ощущалось как здравое и разумное. Однако собственная сильная привязанность к способности понимания вызывала у него подозрения. В конце концов, поначалу она ему не помогала: только после появления Франку эта идея по-настоящему укрепилась. Чем больше он об этом думал, тем яснее становилось, что Франку внес некий важный вклад в его выздоровление. Бенто сознавал, что, когда пришел Франку, он был в наихудшем состоянии — а потом, и очень быстро, начал приходить в себя. Но что именно дал ему Франку? Возможно, Франку вычленил составляющие этого страха и показал, что Бенто более всего расстроен тем, что его убийца был евреем. Иными словами, ужас был усугублен глубоко захороненной болью от разлуки со своим народом. Это могло объяснить целительную силу Франку: он не только помог процессу анализа ситуации; вероятно, что еще важнее, сыграло роль само его присутствие — присутствие еврея.

И еще Франку вырвал Бенто из лап мучившей его ревности, заставив его осознать иррациональность стремления к тому, чего он никогда по-настоящему не хотел и не мог иметь. Бенто последовательно возвращал себе спокойствие и вскоре восстановил товарищеские отношения с Кларой Марией и Дирком. Правда, темные тучи снова собрались в его душе, когда однажды Клара Мария появилась в жемчужном ожерелье, подаренном ей Дирком. Тучи превратились в настоящую бурю несколько дней спустя, когда она объявила о своей помолвке с Дирком. Но в этот раз разум возобладал: Бенто сохранил равновесие и не дал страстям подорвать его отношения с двумя добрыми друзьями.

При всем том Бенто не хотел отпускать чувственное воспоминание о том, как Клара Мария держала его за руку в ту ночь после нападения. И еще он вспоминал, как Франку радостно схватил его за плечи и как брат Габриель часто держал его за руки… И ему больше не видать таких прикосновений, как бы страстно ни хотелось их ощутить его телу. Порой фантазии о том, как он прикасается к Кларе Марии и обнимает ее — или ее тетку Марту, которую он тоже находил привлекательной, — прокрадывались в его мысли, хотя отделаться от этих фантазий было легко. А вот ночные желания — дело другое. Он не волен контролировать свои сны, препятствовать ночному семяизвержению, часто пятнавшему его простыни. Все это Бенто, разумеется, хранил в глубочайшей тайне. Вздумай он поделиться этим с Франку, ответ оказался бы предсказуемым: «Так всегда бывает: зов плоти — это часть нашей тварной природы; это та сила, которая позволяет нашему роду выживать».

Хотя Бенто понимал мудрость совета Франку — покинуть Амстердам, — он тем не менее задержался в городе еще на несколько месяцев. Его лингвистические навыки, равно как и способности к логике, привели к тому, что многие коллегианты искали его помощи в переводах с иврита и латыни. Вскоре коллегианты образовали Философский клуб, возглавляемый другом Бенто, Симоном де Врисом, регулярно проводили встречи и часто обсуждали идеи, сформулированные Бенто.

Правда, этот растущий круг почитателей и знакомых, столь благотворный для его самооценки, также отнимал у него много времени, не давая ему полностью заняться бродившими в нем мыслями. Он говорил с Симоном де Врисом о своем желании вести более спокойную жизнь, и вскоре Симон с помощью других членов Философского клуба подыскал дом в Рейнсбурге, где Спиноза мог бы жить. Рейнсбург — небольшая деревушка у реки в сорока километрах от Амстердама — был не только центром движения коллегиантов, но и располагался в удобной близости от Лейденского университета, где Бенто, ныне профессионально освоивший латынь, смог бы посещать занятия по философии и наслаждаться обществом других ученых.

Бенто очень понравился Рейнсбург. Дом оказался приземистым каменным строением с несколькими маленькими витражными окошками, выходящими в хорошо ухоженный яблоневый сад. На стене над входом было выведено краской короткое стихотворение, созвучное недовольству многих коллегиантов состоянием мира:

Когда бы мудрецами свет был обитаем

И доброй воли полон был бы каждый взгляд,

Наверное, сей мир мы называли б раем,

Теперь же он — увы! — весьма похож на ад.

Квартира Бенто состояла из двух комнат первого этажа. Одна стала его кабинетом, где располагались неуклонно растущая библиотека и кровать, а вторая, меньшая, была отведена под мастерскую, в которой разместилось его оборудование для шлифовки линз. В другой половине дома жил доктор Хуман, хирург, со своей женой: там была совмещенная с гостиной большая кухня и на втором этаже спальня, к которой вела крутая лестница.

Бенто доплачивал небольшую сумму за ужин, который обычно съедал в компании доктора Хумана и его добродушной жены. Порой после долгого дня, когда Бенто в одиночестве писал и шлифовал линзы, он с нетерпением ждал их общества; но если был особенно поглощен какой- нибудь идеей, то возвращался к своим прежним привычкам и несколько дней подряд ужинал у себя в комнате, любовался яблонями в саду, думал и писал.

Так, со всей приятностью, прошел год. Однажды сентябрьским утром Бенто проснулся сам не свой, беспокойный и нервный, но решил все же выполнить задуманное: поехать в Амстердам и доставить одному клиенту тонкие линзы для телескопа. Более того, его друг Симон де Врис, секретарь Философского клуба коллегиантов, договорился, чтобы Бенто присутствовал на встрече, где должна была пройти дискуссия о первой части его новой работы. Бенто вытащил из сумки последнее письмо Симона и перечитал.

Мой досточтимый друг!

Ожидаю Вашего прибытия с нетерпением. Порой я пеняю судьбе за то, что мы отделены друг от друга большим расстоянием. Счастливец — о, сущий счастливец доктор Хуман, обитающий с Вами под одной крышей, он может говорить с Вами о сколь угодно возвышенных предметах за обедом, ужином и во время ваших прогулок! Однако, хотя во плоти я далек от Вас, Вы весьма частый гость в моих мыслях, особенно в писаниях Ваших, кои я читаю и перечитываю. Но поскольку не все они ясны членам нашего клуба, что стало причиной возобновления наших встреч, мы с нетерпением ждем Ваших объяснений относительно трудных пассажей, дабы могли мы под водительством Вашим защищать истину от тех, кто полон суеверной религиозности, и противостоять нападкам целого мира.

Искренне преданный Вам С. де Врис

Складывая письмо, Бенто ощущал одновременно и радость, и неловкость: радость от добрых слов Симона, а неловкость оттого, что сомневался, что ему так уж хочется встречи с восхищенной аудиторией. Несомненно, переезд в Рейнсбург был мудрым решением, но лучше, думал он, было бы переехать еще дальше от Амстердама.

Он прошел небольшое расстояние до Ойгсгеста, где за 21 стуйвер[103]взял билет на утренний трекскойт — запряженную лошадьми баржу, которая везла пассажиров вверх по небольшому трексварту — недавно прорытому каналу, ведущему прямо к Амстердаму. За дополнительные несколько стуйверов он мог бы занять каюту, но выдался чудесный солнечный день, и он сел на палубе, перечитывая начало своей рукописи «Трактат об усовершенствовании разума», который надо было обсуждать на следующий день в Философском клубе Симона. Он начал с описания его личного поиска счастья.

«После того как опыт научил меня, что все встречающееся обычно в повседневной жизни суетно и пусто, и я увидел, что все, чего я опасался, содержит в себе добро и зло лишь постольку, поскольку этим тревожится дух (animus), я решил наконец исследовать, есть ли что-нибудь, что было бы истинным благом — и доступным, и таким, которое одно, когда отброшено все остальное, определяло бы дух; более того, дано ли нам что-нибудь такое, что, найдя и приобретя это, я вечно наслаждался бы постоянной и высшей радостью»[104].

Далее он описывал неспособность достичь указанной цели, цепляясь за традиционную убежденность в том, что высшее благо состоит в богатстве, славе и чувственных удовольствиях. Эти блага, утверждал он, вредны для здоровья человека. Бенто внимательно прочел свои комментарии об ограничениях этих трех мирских благ.

Ибо чувственные удовольствия (любострастия) порабощают дух до такой степени, что он полностью замирает, как если бы в действительности было достигнуто высшее благо, так что человек делается полностью не способен думать о каком-либо ином предмете; когда же любострастие удовлетворено, за ним следует крайнее разочарование, которое, хотя уже и не связывает дух, но смущает и притупляет его.

В случае славы дух еще более поглощен ею, ибо слава считается всегда благом сама по себе и конечной целью, к коей направлены все действия. Достижение богатства и славы не влечет за собою раскаяния, как в случае любострастия, но чем более мы приобретаем, тем больше наше наслаждение и, следственно, тем больше побуждаемся мы увеличивать и то и другое; притом, если надежды наши оказываются обмануты, мы погружаемся в глубочайшую печаль.

У славы есть и еще один недостаток — она принуждает своих приверженцев устраивать свою жизнь соответственно мнению их ближних, избегая того, чего обычно избегают они, и стремясь к тому, чего обыкновенно добиваются они.

Бенто кивнул, особенно удовлетворенный своим описанием проблемы славы. А теперь — о лекарстве. Он описывал, как трудно было отказаться от проверенных и привычных благ ради чего-то неизвестного. Потом сразу же опровергал эту мысль, говоря, что поскольку он искал вечного блага, блага неизменного, оно было неопределенным не по своей природе, но только по способу достижения.

Хотя Бенто был доволен развитием своих аргументов, дальнейшее чтение оставило у него чувство неловкости. Возможно, он сказал и открыл слишком много личного в этих нескольких фразах:

Я, таким образом, осознал, что пребываю в великой опасности, и обязал себя всеми силами искать лекарства, сколь неопределенным бы оно ни было; как больной, сражающийся со смертельным недугом, который видит, что смерть его неминуемо настигнет, если только не будет найдено лекарство, вынужден искать такого средства всеми своими силами, поскольку в нем заключена вся его надежда.

Читая, он почувствовал, что краснеет, и начал бормотать себе под нос:

— Это не философия! Это слишком личное. Что я наделал? Это всего лишь аффектированный довод, имеющий целью вызвать эмоции. Я решил… нет, больше чем решил — я клянусь, что в будущем Бенто Спиноза и его поиски, его надежды останутся невидимы! Если я не могу убедить читателя исключительно логикой моих аргументов, значит, писания мои лживы.

Он кивнул сам себе, продолжая читать дальше — о том, как люди приносят в жертву все, даже собственную жизнь, стремясь к богатству, созданию репутации и предаваясь чувственным удовольствиям. А вот теперь нужно представить и само средство в коротких сильных выражениях.

(1) Все сие зло, похоже, исходит от того факта, что счастье или же несчастье делается полностью зависимым от качества объекта, который мы любим.

(2) Когда что-то не является объектом любви, то вокруг этого не возникает никаких ссор — не ощущается ни печали, ни ненависти, коротко говоря — никакого возмущения разума.

(3) Все сие происходит от любви к тому, что смертно, как и упомянутые выше объекты.

(4) Но любовь к сущности вечной и бесконечной питает душу одной лишь радостью и сама по себе не смешивается ни с какой печалью, вследствие чего ее следует всячески желать и стремиться к ней со всею силой.

Он больше не мог читать. Голова начала пульсировать болью: он определенно был сегодня сам не свой. Бенто закрыл глаза и продремал что-то около четверти часа. Первое, что он увидел, проснувшись, — это плотная толпа из двадцати или тридцати человек, шагающих вдоль канала. Кто они? Куда направляются? Он не мог оторвать от них глаз, пока баржа нагоняла и обгоняла группу. На следующей остановке, от которой было еще около часа ходьбы до дома Симона де Вриса в Амстердаме, где Бенто мог переночевать, он, к собственному удивлению, схватил свою дорожную суму, спрыгнул с баржи и направился вдоль канала назад, навстречу толпе.

Вскоре он достаточно приблизился к ней, чтобы заметить, что все мужчины, одетые в голландскую рабочую одежду, носили ермолки. Да, конечно, они были евреями — но евреями-ашкенази, которые узнать его не могли. Он подошел ближе. Группа остановилась на лужайке у берега канала и собралась вокруг своего вожака, несомненно раввина, который начал читать молитву прямо у кромки воды. Бенто еще ближе придвинулся к группе, чтобы расслышать слова. Одна пожилая женщина, маленькая и полная, чьи плечи были укутаны тяжелой черной шерстяной накидкой, несколько минут посматривала на Бенто, а потом медленно пошла к нему. Бенто вгляделся в ее морщинистое лицо, такое доброе, такое материнское, что ему вспомнилась собственная мать. Но нет, его мать умерла, когда была моложе, чем он сам сейчас. Эта пожилая женщина была в том возрасте, в каком могла бы быть его мать. Она подошла еще ближе и спросила:

— Bist an undzeriker? (Ты один из нас?)

Хотя Бенто был лишь поверхностно знаком с идишем благодаря коммерческим сделкам с евреями-ашкенази, он прекрасно понял ее вопрос, хотя и не мог ответить на том же языке. Наконец, покачав головой, он прошептал:

— Я сефард.

— A, ir zayt an undzeriker. Ot iz a matone fun Rifke (Значит, ты один из нас. Вот, держи подарок от Рифки).

Она опустила руку в карман фартука, протянула ему увесистый кусок хлеба и указала на канал.

Он благодарно кивнул ей, а когда она отвернулась и пошла прочь, хлопнул себя по лбу и пробормотал:

— Ташлих[105]! Потрясающе… это же Рош-Хашана — как я мог забыть?

Он прекрасно знал церемонию Ташлих: в течение столетий конгрегации евреев собирались на службу Рош-Хашана у берегов водоемов с проточной водой и в конце ее бросали хлеб в воду. Слова Писания всплыли в его памяти: «Господь опять умилосердится над нами, изгладит беззакония наши. Ты ввергнешь в пучину морскую все грехи наши»[106].

Он подошел на несколько шагов, чтобы послушать рабби, который призывал свою конгрегацию — мужчин, сгрудившихся вокруг него, и женщин во внешнем круге — подумать обо всех своих сожалениях за прошлый год, обо всех недобрых поступках и неблагородных мыслях, о своей зависти, гордыне и грехе — и избавиться от них, выбросить недостойные мысли прочь, как бросают они свой хлеб. Рабби бросил свой кусок хлеба в воду, и остальные сразу же последовали его примеру. Бенто автоматически потянулся в карман, куда положил подаренный ему хлеб, но снова вытащил руку. Ему не хотелось участвовать ни в каких ритуалах, и, кроме того, он был здесь посторонним и стоял слишком далеко от канала. Раввин запел молитву на иврите, и Бенто рефлекторно стал бормотать слова вместе с ним. Это была, если уж на то пошло, приятная и очень душевная церемония, и когда толпа развернулась, чтобы идти к своей синагоге, многие кивали ему и говорили: «Гут Ионтеф!» (Доброго праздника!) Он отвечал с улыбкой: «Гут Ионтеф дир!» (И вам доброго праздника!) Ему нравились их лица: похоже, то были хорошие люди. Хотя их внешность и отличалась от внешности представителей его собственной сефардской общины, они все же напоминали ему тех людей, которых он знал ребенком. Простые, но заботливые. Серьезные и теплые в отношении друг к другу. Он скучал по ним. О, как он по ним скучал!

По дороге к дому Симона, отщипывая по кусочку от подаренного Рифкой хлеба, Бенто размышлял о своих ощущениях. Очевидно, он недооценил силу прошлого. Его отпечатки въедаются глубоко, от них нельзя просто так избавиться, они окрашивают настоящее и сильно влияют на чувства и поступки. Яснее, чем когда-либо прежде, он понял, в какой значительной степени бессознательные мысли и чувства являются частью причинной связи. Столь многое стало вдруг ясно: целительная сила, которой напитывало его присутствие Франку, сильное и приятное притяжение церемонии Ташлих, даже необыкновенный вкус хлеба Рифки, который он жевал медленно, словно стараясь извлечь из него каждую частичку аромата. Более того, он понял наверняка, что в душе его заложен невидимый календарь: хотя Бенто забыл о Рош-Хашане, какая-то часть его души помнила, что сегодняшний день отмечал начало нового года. Вероятно, именно такое скрытое знание лежало в основе недомогания, которое мучило его весь день. С этой мыслью вся боль и тяжесть внезапно исчезли. Он ускорил шаг, направляясь в Амстердам к Симону де Врису.

Дата добавления: 2015-08-18