Глава 21. Амстердам, 27 июля 1656 г

В двух кварталах от синагоги Талмуд-Тора Бенто с помощью Дирка — своего приятеля и соученика по Академии ван ден Эндена, упаковывал личную библиотеку, состоявшую из 15 томов, в большой деревянный ящик. Затем настала очередь фамильной кровати с балдахином, принадлежавшей семейству Спиноза. Разобрав кровать, они погрузили ее и книги на баржу на канале Ньеве Херенграхт, чтобы переправить их к дому ван ден Эндена, где Бенто собирался временно квартировать. Дирк отправился сопровождать вещи Бенто на барже, а сам Спиноза задержался, чтобы упаковать оставшиеся пожитки — две пары брюк, башмаки с латунными пряжками, три рубахи, два белых воротничка, белье, трубку и табак — в мешок, который собирался сам отнести к дому ван ден Эндена. Мешок вышел не слишком тяжелым, и Бенто поздравил себя с тем, что у него так мало собственности: если бы не кровать и книги, он мог бы жить, совершенно ничем не стесненный, как кочевник.

Обведя напоследок взглядом комнату, Бенто забрал свою бритву, мыло и полотенце, а потом заметил на верхней полке тфиллин. Он не прикасался к тфиллин с того дня, как умер его отец. Бенто достал две маленькие кожаные коробочки с ремешками и держал их в руках с нежностью — вероятно, думал он, в последний раз. Какие странные предметы! И так же странно, подумалось ему, насколько они одновременно отталкивают и притягивают. Держа на весу коробочки, он внимательно осмотрел каждую из них. К коробочке, помеченной словом роил («для головы»), были прикреплены два кожаных ремешка. К коробочке яд («для руки») — один длинный ремешок. Внутри коробочек лежали стихи из священной Торы, выписанные на пергаменте. И, конечно, всё это — кожа, из которой были сделаны коробочки, жилы, использовавшиеся в качестве завязок, пергамент, ремешки — было взято только у кошерных животных.

Воспоминание 15-летней давности вплыло в его голове. Часто, будучи ребенком, он с неутолимым любопытством наблюдал, как его отец надевал свой таллит[87]и возлагал тфиллин перед завтраком — это он проделывал утром каждого буднего дня всю свою жизнь (тфиллин, разумеется, никогда не использовали в шаббат). Однажды отец повернулся к нему и проговорил:

— Ты хочешь знать, что я такое делаю, не правда ли?

— Да! — с готовностью ответил Бенто.

— В этом, как и во всем, — принялся объяснять отец, — я следую Торе. Слова Второзакония наставляют нас: «И да будет тебе это как знак на руке твоей и как напоминание перед глазами твоими».

Через несколько дней отец пришел домой с подарком — тем самым набором тфиллин, который Бенто сейчас держал в руках.

— Это тебе, Барух, но только не для сегодняшнего дня. Мы будем хранить их, пока тебе не исполнится 12, и тогда, за несколько недель до твоей бар-мицвы, ты и я начнем возлагать тфиллин вместе.

Бенто настолько взволновала эта перспектива — возлагать тфиллин вместе с отцом, и он так часто осаждал отца вопросами о том, как именно это делается, что не прошло и нескольких дней, как тот смягчился:

— Сегодня — только один раз — мы проведем репетицию, а потом, после нее, уберем тфиллин, пока не наступит твое время. Договорились?

Бенто изо всех сил закивал.

Отец продолжал:

— Мы будем делать это вместе. Повторяй в точности то, что выполняю я. Помещаешь коробочку яд на верхнюю часть левой руки, лицом к сердцу, а затем оборачиваешь кожаные ремешки вокруг предплечья семь раз, заканчивая их на кисти. Смотри, наблюдай за мной. Помни, Барух, ровно семь раз — не шесть, не восемь, — ибо так учат нас раввины.

После этого отец нараспев произнес предписанное благословение:

Baruch Atah Adonai Eloheinu Melech Haolam Asher Kidishanu B'mitzvotav Vtziu Uhaniach Tefillin (Благословен Ты, Господь Бог наш. повелитель мира, который освятил нас заповедями Своими и велел нам возлагать тфиллин.).

Отец раскрыл молитвенник, передал его Бенто и сказал:

— Вот, а теперь читай молитву сам.

Однако Бенто не прикоснулся к книге. Вместо этого он повыше задрал голову, чтобы отец видел его закрытые глаза, и повторил молитву слово в слово так, как произносил ее отец. Стоило Бенто однажды услышать молитвенный или любой другой текст — и он уже никогда не забывал его. Сияя, отец нежно расцеловал его в обе щеки.

— Ах, что за мицва, что за дивный ум! В сердце моем я знаю, что ты станешь одним из величайших евреев на свете!

Бенто отвлекся от воспоминаний, чтобы снова ощутить вкус этих слов — «величайший из всех евреев». Слезы хлынули по его щекам, когда он стал вспоминать дальше…

А теперь давай продолжим с тфиллин шел рош, — проговорил отец. — Возложи ее на лоб, как делаю я, — над линией волос и точно посередине между глазами. Потом помести правый узел прямо у затылка, как делаю я. А теперь произнеси следующую молитву:

Baruch Atah Adonai Eloheinu Melech Haolam Asher Kidishanu B'mitzvotav V'lziu Al Mitzvat Tefillin (Благословен Ты, Господь Бог наш, правитель мира, который освятил нас заповедями Своими и велел нам почитать тфиллин.).

И вновь, к радости отца, Бенто повторил молитву слово в слово.

— Далее ты помещаешь два свисающих конца ремешков рош перед своими плечами — и убедись в том, что вычерненная сторона смотрит внутрь, а левый ремешок должен достигать ровно этого места, — отец приложил палец к пупку Бенто и пощекотал его. — И обязательно смотри, чтобы конец правого ремешка заканчивался на несколько дюймов ниже — прямо возле твоего маленького крантика.

Бенто хихикнул.

— А теперь мы возвращаемся к ремешку тфиллин шел яд и обвязываем его вокруг твоего среднего пальца — трижды. Видишь, как я делаю? Затем обмотай его вокруг руки. Видишь, он образует форму буквы шин вокруг моего среднего пальца? Я знаю, это не так-то просто увидеть. Что обозначается буквой шин?

Бенто покачал головой, показывая, что не знает.

— Шин — это первая буква слова Шаддай — Всемогущий.

Бенто вспомнил необыкновенное чувство умиротворенности, вызванное обматыванием кожаных ремешков вокруг головы и рук. Ощущение связанности, наложенных уз, чрезвычайно понравилось ему, и он ощущал, что почти слился с отцом, точно так же обмотанным кожаными ремнями.

Отец завершил урок такими словами:

— Бенто, я понимаю, ты запомнишь все точь-в-точь. Но ты должен сопротивляться искушению возлагать тфиллин до официальных репетиций, которые будут проходить прямо перед бар-мицвой. А уже после бар-мицвы ты будешь возлагать тфиллин каждое утро до конца дней своих, кроме…

— Кроме праздников и шаббата.

— Да, — и отец снова расцеловал его в обе щеки. — Так же, как я, так же, как каждый еврей.

Бенто позволил образу отца рассеяться, вернулся в настоящее, всмотрелся в странные маленькие коробочки и на мгновение ощутил острую боль от того, что больше никогда не будет возлагать тфиллин, никогда больше не ощутит этого приятного чувства связанности. Не поступает ли он бесчестно, нарушая волю отца? Бенто покачал головой. Его отец, да будет благословенно его имя, был сыном эпохи, стреноженной суевериями. Снова бросив взгляд на безнадежно перепутанные ремешки роил и яд, Бенто понял, что принял правильное для себя решение. Однако что же делать с подарком отца, с его тфиллин? Нельзя же просто оставить их дома, чтобы Габриель сам их нашел. Это глубоко обидело бы его брата. Придется взять с собой и избавиться от них позже. Он положил тфиллин в мешок рядом с бритвой и мылом, а потом присел к столу, чтобы написать длинное и полное искренней любви письмо Габриелю.

Уже на середине письма Бенто осознал свою глупость. Когда Габриель придет домой, ему, как и всей конгрегации, нельзя будет читать все, написанное рукой отлученного. Не желая причинять брату еще больше боли, Бенто порвал письмо и быстро набросал записку из нескольких строк, в которой изложил только все самое важное, и положил ее на кухонный стол:

Габриель, это — увы! — мои последние слова. Я забрал кровать, которую отец оставил мне по завещанию, а также свои вещи, мыло и книги. Все прочее я оставляю тебе, включая наше торговое дело — в каком бы жалком состоянии оно ни пребывало.

Бенто знал, что, при учете всех остановок по дороге, барже, везущей его кровать и книги, понадобится два часа, чтобы добраться до дома ван ден Эндена. Пешком он мог покрыть это расстояние за полчаса, так что у него еще оставалось время, чтобы совершить последнюю прогулку по еврейскому кварталу, где он провел всю свою жизнь. Оставив дома мешок, он пустился в путь бодрым шагом. Поначалу ему еще удавалось сохранять относительное хладнокровие, но вскоре в нем вызвал гнетущее чувство вид призрачно тихих улиц, которые напомнили ему, что почти все, кого он знал, в настоящий момент были в синагоге, слушая рабби Мортейру, проклинающего имя Баруха Спинозы и повелевающего гнать его отныне и вовеки. Бенто представил себе, что было бы, предприми он такую прогулку на следующий день: все глаза избегали бы его, и толпа перед ним разделялась бы надвое, словно давая дорогу прокаженному.

Хотя он готовил себя к этому моменту уже несколько месяцев, его неожиданно потрясла боль, которую он вдруг ощутил всем существом — боль бездомности, потерянности, понимания того, что он больше никогда не пройдет по этим полным воспоминаний улицам своей юности, улицам Габриеля и Ребекки, всех друзей его детства и соседей; по улицам, по которым некогда ходили те дорогие ему люди, которых больше не встретить ни на одной из улиц мира — его отец и мать, Михаэль и Ханна, его мачеха Эстер и умершие брат и сестра, Исаак и Мириам. Бенто продолжал свой путь мимо ряда лавок. Эти улицы были его последней осязаемой связью с умершими: он и они ходили одной и той же дорогой, и глазам их представали одни и те же зрелища: кошерная мясная лавка Мендосы, пекарня Мануэля, селедочные лотки Симона… Но теперь и эта нить будет разорвана: никогда больше он не устремит свой взгляд ни на что из того, что видели также и его покойные отец, мать и мачеха. Одиночество — теперь он познал его, как никогда прежде.

И почти сразу же Бенто отметил противоположное чувство, зарождающееся в его мыслях.

— Свобода, — прошептал он сам себе. — Как интересно!

Он не звал эту мысль — она возникла, чтобы компенсировать боль одиночества. Похоже, его душа автоматически стремилась к равновесию. Как такое может быть? Неужели где-то глубоко внутри его существует какая-то сила, независимая от сознательного волеизъявления, которая порождает мысли, обеспечивает защиту и позволяет ему быть здоровым и развиваться?

— Да, свобода… — Бенто уже давно завел привычку вести долгие беседы с самим собой. — Свобода — это противоядие. Ты наконец свободен от ярма традиции. Вспомни, как ты жаждал свободы и стремился к ней — от молитв, ритуалов и суеверий. Вспомни, какая большая часть твоей жизни прошла в путах ритуала! Несчетные часы, посвященные тфиллин. Распевание назначенных молитв трижды в день в синагоге — а потом снова, всякий раз, как ты пил воду, ел яблоко или любую другую пищу. Всякий раз, как ты участвовал в любом жизненном событии… Вспомни бесконечные часы перечисления по алфавиту полного списка грехов, и биения себя в совершенно невинную грудь, и молений о прощении.

Бенто остановился на мосту через Верверс-канал, перегнулся через холодные каменные перила, вгляделся в чернильную воду, бегущую внизу, вспоминая, как изучал богословские комментарии: любая минута, остававшаяся свободной от ритуалов, была посвящена чтению комментариев. День за днем, вечер за вечером, час за часом он корпел над изречениями — порой банальными, а порой блестящими — огромной армии ученых, которые проводили всю жизнь, рассуждая о значениях и последствиях слова Божьего в Писании, а также обосновывая и трактуя смысл предписанных евреям 630 мицвот[88], которые контролировали каждый аспект еврейской жизни. Затем, когда он начал изучение Каббалы под руководством рабби Абоаба, уроки стали невероятно трудны, поскольку Бенто сталкивался с тайными значениями каждой буквы и неожиданными влияниями чисел, приписываемых каждой букве.

И все же ни один из его учителей-раввинов или древних ученых никогда не подвергал сомнению убедительность основного текста и не задавался вопросом, действительно ли книги Моисея были словом Божьим. Когда в классе на занятиях еврейской историей он осмелился спросить, каким образом Бог мог написать книгу с таким количеством несообразностей, рабби Мортейра медленно поднял голову, уставился на него гневным и изумленным взглядом и разразился тирадой: «Как смеешь ты, дитя, незрелая душа, сомневаться в авторстве Писаний и думать, что тебе известны бесконечные знания Бога и его намерения?! Неужели ты не ведаешь о том, что явление Завета Моисею было засвидетельствовано десятками, сотнями тысяч — всем народом израильским? Его видело больше людей, чем любое другое событие в истории!»

Тон рабби дал ясно понять всему классу, что ни одному ученику впредь не следует задавать такие глупые вопросы. И никто этого больше не делал. И Бенто недоумевал: ни один из соучеников, кроме него самого, словно не замечал, что народ израильский в своем почтительном отношении к Торе коллективно впал в тот самый грех, против которого более всего предостерегал их Бог устами Моисея, — в грех идолопоклонства. Евреи всего мира стали поклоняться тельцу, но не золотому, а из пергамента и чернил.

Наблюдая, как маленькая лодочка исчезает в боковом канале, Бенто услышал, что кто-то бежит в его направлении. Подняв голову, он увидел Манни[89], сына пекаря, пухлого и слегка туповатого, но верного товарища по школе и друга с самого детства. Бенто автоматически улыбнулся и остановился, чтобы поздороваться с другом. Но, не замедлив шага и ничем не показывая, что узнал его, Манни торопливо пробежал мимо, миновал мост и устремился вниз по улице в направлении отцовской пекарни.

Бенто поежился. Значит, херем действительно свершился! Конечно, он знал, что так тому и быть: пламенный взгляд рабби Мортейры сказал ему об этом, как говорили теперь пустые улицы и пощечина Ребекки, которая все еще жгла его щеку. Но именно то, что Манни отвернулся от него, безжалостно обрушило на него всю реальность херема. Он проглотил горечь и подумал: «Все к лучшему — они не заставят меня делать ничего против собственной воли. Скандал привел бы меня в ужас, но поскольку они не желают доводить дело до скандала. я с радостью ступлю на путь, который мне открылся».

— Я больше не еврей, — пробормотал Бенто и прислушался к звуку своих слов. Он повторял их снова и снова. — Я больше не еврей. Я больше не еврей. Я больше не еврей.

Он зябко передернул плечами. Жизнь, лишенная домашнего очага, казалась такой холодной! Но ведь она стала холодной давно — с тех пор, как умерли его отец и мачеха. А сегодня он перестал быть евреем. Может быть, теперь, будучи отлучен от общины, он сможет думать и писать что пожелает и свободно обмениваться мнениями с иноверцами.

Несколько месяцев назад Бенто дал себе молчаливую клятву жить праведной жизнью в честности и любви. Теперь, перестав быть евреем, он сможет дышать спокойнее. Евреи всегда считали, что мнениям и образу жизни, к которым приходят путем размышлений, а не через пророческие писания Моисея, нет места на пути праведности. Восстание против смысла Бенто считал бессмыслицей, так что теперь, когда он больше не еврей, разве не сможет он свободно вести жизнь, основанную на разуме?

Спускаясь с моста, Бенто вдруг подумал: «А кто я такой? Если я не еврей — то кто же я?» Он сунул руку в карман за всегда бывшей при нем записной книжкой — той самой, за работой с которой застал его ван ден Энден в момент их первой встречи. Свернув направо на маленькую улочку, он присел на берег канала и принялся искать ответ среди записанных им за последние два года наблюдений, останавливаясь, чтобы перечитать те комментарии, которые особенно подхлестнули его решимость.

Если я буду среди людей, совершенно не согласных с моей природой, я вряд ли смогу приспособиться к ним, не изменив значительно самого себя…

Человек свободный, живущий среди невежд, старается, насколько возможно, отклонять от себя их благодеяния…

Свободный человек поступает честно, а не действует обманом…

Лишь свободные люди истинно полезны один другому и могут создавать истинную дружбу…

Дата добавления: 2015-08-18