Глава 3 Интерлюдия

До 1936 года произошло много разных событий. В Испании мятежники под предводительством генерала Франсиско Франко ввергли свою страну в гражданскую войну. Нацистская Германия была первой державой, формально признавшей правительство Франко, о чем мир узнал из интервью Геббельса в ноябре 1936 года, непосредственно перед тем, как фашистов остановили под Мадридом.

Немецких «добровольцев» послали в Испанию еще в июле. Позднее Геббельс признал этот факт совершенно открыто. В одной из статей он пояснил: «Когда авторитарные государства вмешиваются в конфликты, ими движет исключительно чувство национального бескорыстия, берущее свое начало в их обязательствах по отношению к Европе…» Немецкая военная пропаганда – так же как и люфтваффе – должна была пройти испытания в сражающейся Испании.

У Геббельса появились обширные возможности выказать свои таланты, как, например, когда германские военно-воздушные силы устроили напоказ «пробу силы» и 3 мая 1937 года стерли с лица земли маленький городок Гернику. Геббельс ожидал от оскорбленного мирового сообщества вспышки негодования, поэтому его пропагандистская машина стала забрасывать мир сотнями историй о «красном терроре». 9 сентября 1937 года он выступил с длинной речью, где якобы раскрыл «правду» об Испании и предостерегал мир о неизбежности коммунистической диктатуры в случае поражения Франко.

После одной из тяжелейших избирательных кампаний в американской истории на пост президента был переизбран Франклин Д. Рузвельт. По указанию министерства пропаганды немецкая пресса заняла нейтральную позицию. Соединенные Штаты являлись дружественным государством, а любого вмешательства во внутренние дела дружественного государства следовало всячески избегать. Однако Рузвельт вновь недвусмысленно дал понять, что остается противником любых форм диктатуры. Одного этого было более чем достаточно, чтобы пробудить вражду всего нацистского руководства, и Геббельса в частности. Последний тогда дал указание прессе всячески принижать значение победы Рузвельта, которую во всем мире встретили с удовлетворением и даже радостью. На масштабное мировое событие отводилось всего несколько строк.

Другим событием, которому немецкой прессе не рекомендовалось уделять излишнее внимание, стал так называемый кризис британской короны. Незадолго перед тем молодой король Англии влюбился в мисс Уолли Симпсон, американку, которая уже дважды побывала замужем. Все стороны, имевшие какое-либо касательство к делу, сошлись во мнении, что брак невозможен, поскольку в ней нет ни капли королевской крови и она не может быть представлена ко двору. На сцене и за кулисами развернулась драматическая борьба, которую американский публицист Х.Л. Менкен назвал величайшей интригой со времен Рождества Христова, но подробности этой истории не представляют интереса для нашего повествования. Достаточно заметить, что правительственные круги Германии с неудовольствием восприняли отречение Эдуарда VIII, который, как им казалось, был расположен к нацистам.

Геббельс был потрясен тем, какой оборот приняли дела в Англии. Когда Эдуард VIII отказался от престола, он с оттенком мечтательности сказал жене и теще: «Подумать только, молодой человек был рожден, чтобы занять самое высокое положение в мире. Не шевельнув даже пальцем, он уже был правителем Индии и королем Англии. Ему стоило только захотеть, и любая женщина принадлежала бы ему, а он отдал все ради одной».

Примерно два года спустя он оказался перед таким же трудным выбором, что и король Англии. Обстоятельства вынудили его принять решение, и он его принял, хотя результат был несколько иным. Но он об этом еще не мог знать.

По-видимому, в ноябре 1936 года Геббельсу пришлось пережить сильнейшее разочарование. Тогда распространилось известие о том, что лауреатом Нобелевской премии мира стал немецкий писатель-публицист Карл фон Осецкий. Его антивоенные взгляды, которых он не скрывал, вызвали ненависть у армейских кругов, и суд Веймарской республики приговорил его к тюремному заключению по обвинению в шпионаже. В ночь, когда горел рейхстаг, его снова арестовали, к тому же одним из первых.

С тех пор он умирал медленной и мучительной смертью в концлагере. Его били и пытали, в конце концов он заболел туберкулезом. Но мир о нем не забыл, как о других заключенных. Снова и снова поступали запросы о его судьбе, набирали силу возмущенные голоса в Швеции, Швейцарии, Англии и даже в Соединенных Штатах. Нобелевская премия Осецкому была данью цивилизованного человечества выдающемуся пацифисту в знак протеста против вопиющей несправедливости.

Геббельс оказался в странном и неестественном для него положении. Вот два человека: он, облеченный всей полнотой власти, почти диктатор, которому никто не смеет возразить, и другой, брошенный в застенок и приговоренный к забвению. Но о нем не забывают, о нем говорят! Вскоре протесты настолько усилились, что Геббельс был вынужден выпустить его, но лишь для того, чтобы поместить в еще больший концлагерь под названием Германия^[50].

В Москве Верховный суд полным ходом проводил чудовищную чистку. Не важно, сколько правды было в обвинениях и была ли она вообще, важно то, что процессы были уникальны в одном: подсудимые признавались во всем, что им ставил в вину прокурор, и даже больше, даже в тех преступлениях, о которых их не спрашивали.

Во всем мире, наверное, не было никого, кто не пришел бы в недоумение. А Геббельс, помимо всего прочего, должен был изумиться до крайности. Подсудимые не просто не дорожили своей жизнью – это он еще мог бы счесть за героическую готовность самопожертвования, – они упускали возможность для пропаганды своего собственного мировоззрения, что казалось ему глупым и достойным порицания. Более, чем Гитлер в Мюнхене, более, чем Геббельс в берлинском суде, русские притягивали к себе взоры общественности, и весь мир ждал их показаний. У них была возможность поведать всем свою философию мировой революции – возможность, которая никогда, в самом прямом смысле этого слова, им больше не представится. Но они молчали.

5 октября 1937 года Франклин Д. Рузвельт выступил со своей знаменитой «карантинной» речью.

«Мир, свобода и безопасность девяноста процентов населения земного шара подвергается опасности со стороны оставшихся десяти процентов, которые угрожают взорвать весь международный порядок и законность… К несчастью, следует признать, что эпидемия мирового беззакония распространяется.

Когда появляется угроза физического заболевания, общество налагает карантин на больных с целью защитить здоровую часть населения от распространения болезни… Война, объявленная или тайная, та же заразная болезнь. Она может поразить страны и народы, даже очень далекие от театра военных действий».

Геббельс был как громом поражен, когда наутро ему подали речь президента США в переводе на немецкий язык. Он сразу осознал всю значимость слов Рузвельта. Он объяснил помощникам, что ни англичане, ни французы никогда не были столь прямолинейны и откровенны в официальных выступлениях. Президент США ясно дал понять, что ни на грош не верит в мирные уверения немецкой (и японской) пропаганды. Он открыто высказал свои опасения, что нацисты готовятся к войне.

В последующие недели немецкая пропаганда немало говорила о Франклине Делано Рузвельте. Вот в чем, как уверяли специалисты Геббельса, заключается разница между Гитлером и Рузвельтом: единственной заботой фюрера является сохранение мира, в то время как президент США, в угоду своим избирателям, вынужден взяться за разжигание войны.

К тому времени Геббельс уже допустил одну из самых серьезных своих оплошностей. Он начал преследовать католическую церковь. Он развязал грандиозную кампанию, которая, как показало развитие событий, оказалась дутой. Ее суть можно свести к библейским словам: «Да не будет у тебя других богов пред лицем Моим». Ему вздумалось уничтожить ту силу, которая давала миллионам немцев силу духа и покой в душе. С этой целью Геббельс обвинил католическое духовенство во всевозможных грехах и бросил против него отборные силы^[51].

Поход против католиков отличался беспрецедентным насилием и на редкость безнравственными методами. Ежедневно пресса печатала репортажи и свидетельства, содержавшие самые гнусные обвинения, то есть просто пасквили, которые ни одна уважающая себя газета не решилась бы опубликовать прежде. 30 апреля 1937 года травля превратилась в расправу: несколько тысяч католических священников были арестованы по подозрению в гомосексуализме. Сразу же последовала волна новых антикатолических статей, в которых утверждалось, что вина подозреваемых уже доказана. Сам Геббельс внезапно вспомнил, что и он был воспитан в римско-католической вере. Так же внезапно он вспомнил, что у него четверо детей, и очень красноречиво описал страдания воображаемого отца католического семейства, которого охватывает чувство омерзения, когда до того доходят слухи о творимых в католических семинариях непотребствах.

Несмотря на громкий поднятый шум, затея Геббельса провалилась. Вряд ли нашелся в Германии хоть один человек, который поверил в то, что монахи действительно виновны в столь тяжких грехах. Возможно, впервые миллионам немцев в голову закралась мысль, что во имя государственных интересов их потчуют исключительно ложью. Геббельс потерял лицо, а люди, годами не бывавшие в церкви, демонстративно пошли к мессе, давая тем самым понять, кому они доверяют, а кому – нет.

«Все сотрудники нашего министерства прекрасно видели, чем кончилось дело», – сказал позднее Фрицше. Факты были очевидны, не заметить их не мог даже ребенок. Один Геббельс упрямо не хотел признавать свою ошибку. И никто из друзей и соратников был не в силах переубедить его.

Геббельс стал великим человеком. Хотя и не самым великим: Гитлер был единственным, Гитлер был фюрером, и Геббельс понимал это. Он не был рожден, чтобы стать первым, – это он тоже понимал. Но он мог быть первым в своих удельных владениях, и он был там первым.

Теперь в его распоряжении был впечатляющих размеров кабинет. В центре на длинноворсном ковре с красно-синим узором стоял массивный, украшенный тонкой резьбой стол красного дерева. За ним стояло великолепное кресло эпохи Ренессанса с высокой спинкой. На столе, кроме тяжелой бронзовой лампы и вазы с цветами, обычно ничего не было. У окна находился круглый стол для совещаний с современными низкими креслами, крытыми ярко-красным шелком. На стене, по соседству с работами Рубенса и Рембрандта, висел огромный, выполненный маслом портрет фюрера.

Геббельс был близоруким и, оставаясь наедине с самим собой, надевал очки. Но даже самые близкие ему люди никогда не видели его в очках – ему не позволяло тщеславие. Все доклады для него печатали на машинке с тройным по размеру шрифтом. (То же самое и по той же причине делали для Гитлера.) Одна из первых внутренних инструкций, изданных Геббельсом на посту министра пропаганды, запрещала кому-либо пользоваться зелеными чернилами и зелеными карандашами, это право он оставил себе. С первого взгляда на бумагу сотрудники видели, какую правку внес сам Геббельс.

Таким образом он устроился. Вокруг находились кабинеты адъютантов, личных секретарей, помощников и стенографистов. На долю последних выпали самые тяжелые обязанности: от них требовалось неотлучно присутствовать при министре, чтобы записывать каждое его слово, поскольку никто, включая его самого, не знал, когда ему понадобится та или иная фраза из произнесенных походя.

За несколько лет, прошедших с тех пор, как он занял «Леопольдпаласт», министерство пропаганды разрослось до чудовищных размеров. Вокруг для служебных нужд скупили все дома, да еще в придачу было выстроено новое пятиэтажное здание. В его внутреннем дворе находилась оранжерея с диковинными деревьями, тропическими растениями и фонтанами. Всего в здании было пять подъездов, два из которых предназначались только для министра, его заместителей и высокопоставленных посетителей.

Новое здание состояло из почти пятисот помещений. Тут были большие и малые конференц-залы, студии звукозаписи, залы для просмотра киноматериалов, архивы. В подвале размещалась столовая, где можно было одновременно обслужить две тысячи человек.

Ежедневно в министерство приходило от трехсот до пятисот человек, желавших попасть на прием к министру пропаганды. Но он не принимал никого, за исключением сотрудников, некоторых друзей и актеров и актрис – о них более подробно будет сказано ниже. Каждый день с почтой приходило около пяти тысяч писем, и, по свидетельству управляющего делами министерства Карла Мелиса, Геббельс требовал давать на них ответ в течение двадцати четырех часов.

В штате министерства пропаганды существовала сложная бюрократическая иерархия: 3 помощника министра, 4 Ministerialdirigenten, 8 Ministerialdirectoren, 22 Oberregierungsrate, 63 Regierungsrate, 7 Ministerialrate. Все эти труднопереводимые титулы соответствовали определенному рангу в иерархии.

Геббельс начинал со 150 сотрудниками и 200 людьми из вспомогательного персонала. К началу 1936 года их число выросло до 800 и 1600 соответственно. Через год, по приблизительным подсчетам, в министерстве пропаганды в сумме уже работало 3000 человек. В апреле 1933 года хватало пяти уборщиц, а через три года их стало сто пятьдесят. А министерство продолжало расти. К концу войны министерство пропаганды владело двадцатью двумя зданиями и еще тридцать три арендовало. И во всех кабинетах люди писали, диктовали, стенографировали, печатали, говорили в микрофоны, звонили, посылали телеграммы – и все ради Геббельса.

С того времени, когда он был депутатом рейхстага и гауляйтером Берлина с «королевским» жалованьем девятьсот марок в месяц, он прошел долгий путь. Но если брать в расчет исключительно финансовую сторону, то он мог бы желать и большего. В 1935 году его ежемесячный заработок министра составлял 1750 марок, к которым добавлялась еще небольшая сумма на представительские расходы. Потом Гитлер увеличил его жалованье на три тысячи. Но и после этого Геббельс никак не мог достичь суммы шесть тысяч марок, что выглядело совсем смехотворно по сравнению с действительно огромными деньгами, которые беззастенчиво клали себе в карман другие нацистские главари.

Зато само министерство пропаганды поглощало поистине чудовищные суммы. Первоначально министерство финансов рейха выделило Геббельсу бюджет в четыре– пять миллионов. Тот отказался даже разговаривать о такой ничтожной сумме. Он пошел к Гитлеру, тот дал соответствующие указания, и в министерство пропаганды потекли деньги из партийной кассы.

Начиная с 1935 года на плановые расходы было истрачено 67 миллионов, к которым необходимо прибавить 65 миллионов внеплановых расходов. Но и это еще было не все. От министерства финансов требовали 35 миллионов на заграничную пропаганду, 40 миллионов для Трансокеанского агентства новостей, которое одновременно являлось гнездом политико-пропагандистских агентов, 45 миллионов для Германского информационного агентства, 40 миллионов на театр и кино. А в довершение ко всему в распоряжении Геббельса находился ежегодный тайный фонд в 45 миллионов марок. (Эти статистические сведения были мне предоставлены суперинтендантом министерства пропаганды.)

В отличие от своих товарищей по нацистской партии, старавшихся не замечать разницы между личными и служебными расходами, сам Геббельс был крайне щепетилен в денежных делах. По единодушному отзыву сотрудников министерства пропаганды, он не истратил ни гроша на свои личные нужды.

Таков он был – маленький великий человек. Его боялись, уважали, проклинали, ему льстили. Работать под его началом не было особо приятным занятием. Сотрудники, чем-либо не угодившие ему, вынуждены были уходить. «Если вы не сумели расположить его к себе, то с работой можно было прощаться» – так сказал посыльный, проработавший у Геббельса много лет.

Его секретарь фрейлейн Инге Гильденбранд рассказывала: «То, как часто менялись люди, было особенно заметно в кругу его ближайших сотрудников. Вряд ли это можно объяснить обычным расхождением во мнениях или спорами по поводу текущих дел. Пожалуй, причина заключалась в том, что от сотрудников требовали полностью отдавать себя работе. Им было нельзя жить личной жизнью… В присутствии Геббельса в воздухе словно повисало что-то тяжелое, становилось неуютно. А если он внезапно поворачивался к вам и смотрел в упор, никто не знал, что делать… Его педантизм был невыносим. Он требовал раскладывать бумаги на его столе по строго определенным правилам. Это стало похоже на доведенный до абсурда ритуал, и мы часто посмеивались над ним: газеты и документы должны лежать точно в центре стола, папки – на краю стекла, покрывавшего стол, и все ровненько, чтобы получалась прямая линия… В частных беседах он, естественно, задавал тон и подавлял собеседника. Его реплики часто отличались остроумием, но больше бывало цинизма. Сотрудники, которых он удостаивал беседы, почтительно слушали, вежливо улыбались, когда улыбка была уместной, и облегченно вздыхали, когда он, наконец, уходил в свой кабинет».

Геббельс наслаждался своей неограниченной властью, а его статьи между тем бледнели, становились все более тусклыми, сентиментальными и скучными. Почему же так случилось? Неужели он надеялся, что журналист в состоянии написать что-то стоящее за десять минут в перерыве между предвыборным митингом и различными административными заботами? Неужели он может творить, если его заела рутина и он забыл, что такое импровизация?

Геббельс был несокрушим и полон задора, когда шел в наступление. Теперь, став министром, он олицетворял собой государство. Ему следовало перестать горланить и размахивать руками, в его облике должна была появиться сановитость. Однако он не был создан для подобной жизни.

В годы, когда национал-социалистическая партия сражалась за власть в рейхстаге, депутаты-нацисты демонстративно покидали парламентское собрание. Статьи Геббельса о рейхстаге больше походили на далеко не дружеские шаржи, на блистательные карикатуры, в которых он изливал свою желчь на храпящих в своих креслах депутатов. Теперь Германия вышла из Лиги Наций. Какой простор открылся для сарказма Геббельса! Сколько язвительных слов мог бы он сказать о ее бесчисленных комитетах с нескончаемыми заседаниями, от которых нет никакого толку, о ленивых господах из Женевы, которым недостает ума что-либо придумать и желания что-либо сделать! Лига Наций буквально просилась на бумагу под сатирическое перо Геббельса. Но выход Германии из Лиги Наций прошел бесцветно; читая газеты, было впору зевать. Не появилось ни одной статьи, которая придала бы событию особый острый привкус.

В прежние времена Геббельс мог язвить по любому поводу, что бы ни делала республика, она априори делала плохо. Теперь же все должно было обстоять наилучшим образом. Конечно, он сознавал, что это ложь и правдой быть не могло, что в партии не было людей, способных управлять страной. Его возмущало то, как обогащались Геринг и Аманн, и в частных беседах он не скрывал своих чувств. Зато все, что выставлялось на всеобщее обозрение, следовало тщательно ретушировать, его обязанностью стало восхвалять то, что было достойно порицания. И он прекрасно понимал, что расточает похвалы ничтожествам, которым место за решеткой.

Геббельс достаточно рано увидел, где самое уязвимое место его нового положения. И он поступил в высшей степени странно. Он пытался управлять прессой и устраивать митинги так, как если бы нацисты все еще оставались в оппозиции. Партия получила всю полноту власти в Германии, а заголовки газет звучали так, словно она была на грани запрещения и уничтожения. Такое впечатление создавалось не из-за общего содержания статей – наоборот, пресса ежедневно убеждала читателей в том, что твердости режиму не занимать и он продержится еще не одну тысячу лет, – а из-за общего истерического тона, который буквально пронизывал печать и выдавал напряжение, скрывавшееся за бравурно-бодрым фасадом. Типичным для ура-патриотических газет – а в Германии других и не могло быть – являлись заголовки вроде: «Против большевистско-еврейской мировой опасности», «Евреи – подстрекатели мировой революции», «Наемники иностранного легиона Коминтерна».

Возможно, неважное качество статей Геббельса объяснялось тем, что теперь он мог диктовать их в спокойной обстановке, а не писал их «на едином дыхании». Но для читателей особой разницы уже не было, немцы стали всеядны. Никогда еще Геббельс не испытывал такого циничного презрения к народу, как в первые годы нацистского правления. С другой стороны, это было время, когда перевооружение Германии сказывалось на всех отраслях национальной промышленности. Несведущий в экономике обыватель радовался и обретал уверенность, когда читал волшебную геббельсовскую статистику. Вероятно, можно предположить, что в те годы немецкий народ безусловно поддержал бы гитлеровский режим, даже не будь Геббельса с его министерством пропаганды.

Была ли пропаганда средством достижения цели? Было ли распухавшее на глазах министерство пропаганды не более чем департаментом по связям с общественностью в поддержку какой-либо идеи, политики или правительства? Порой казалось, что все правительство Германии на самом деле является всего лишь одним из отделов министерства пропаганды. Политические методы либо принимались на вооружение, либо отбрасывались, как неприемлемые, в зависимости от того, какой пропагандистский эффект они произведут. Никто не говорил: «Правительство намерено принять те или иные меры. Каким образом в этом случае мы должны подготовить немецкий народ и весь зарубежный мир, чтобы они отнеслись к нам с пониманием?» Или: «Что мы должны сделать, чтобы оправдать свои действия?» Скорее, вопрос ставился иначе: «Каким образом мы должны действовать, чтобы свести до минимума недовольство за рубежом? Что может одобрить немецкий народ? Какие меры надо принять, чтобы успокоить мир и поднять дух немцев?» То есть, по сути, не пропаганда следовала за политикой, а наоборот.

Так пропаганда стала вещью в себе, довлеющей над действительностью. И эта поддельная действительность состояла преимущественно из лозунгов. Геббельс изобретал их сотнями, а его пропагандистская машина вколачивала их в головы немцев. Первым лозунгом был «Пробудись, Германия!», затем последовали «Наша беда – евреи!», «Народу необходимо жизненное пространство!», «Кровь и грязь!» и так далее. По мере распространения пропагандистских лозунгов немцы все больше удалялись от настоящей жизни и все глубже погружались в геббельсовскую действительность, созданную тотальной пропагандой.

К концу 1937 года были проложены первые 2500 километров шоссейных дорог рейха. Такое достижение побудило Геббельса выступить с речью под названием «Дороги Адольфа Гитлера». Она пользовалась успехом, и ее называли увертюрой к миру, хотя было очевидно, что в случае войны сеть шоссейных дорог крайне необходима для быстрой переброски моторизованных войск.

За неделю до этого Муссолини покинул Лигу Наций.

Теперь Геббельс вел такой же роскошный образ жизни, как Геринг или Риббентроп. Он тратил безумные деньги на себя лично. Его гардероб состоял из доброй сотни костюмов, и полные комплекты одежды всегда и везде были в его распоряжении.

По меньшей мере дважды в день он менял рубашку и белье, но еще чаще – обувь. По свидетельству секретарей, у него было сто пятьдесят пар обуви из самых разнообразных материалов и всех мыслимых фасонов и расцветок. Его любимым цветом был белый. Летом, везде, где только было можно, он появлялся в белом льняном костюме, белых туфлях и носках. Белая одежда выгодно оттеняла его смуглый цвет кожи. Его круглогодичный загар был искусственным: не менее часа в день он проводил под кварцевой лампой, благодаря чему всегда выглядел человеком, только что вернувшимся с отдыха на горнолыжном курорте или пляже. Лишь в последние недели перед смертью ему стало не до загара.

Геббельс любил окружать себя красивыми людьми. Он терпеть не мог невзрачных, бледных секретарш и требовал, чтобы они выглядели холеными и хорошо одетыми. Он также ненавидел тех, кто непрестанно рассуждал о том, что предназначение женщины – кухня и дети. Его чувства оскорблял вид большинства жен гауляйтеров, безвкусно наряженных провинциалок, словно воплощавших идеал женственности по-нацистски. В конце концов он написал едкую статью, где вдоволь посмеялся над подобными представлениями.

«Некоторые люди – я имею в виду тех, у которых жизнь позади или которым и жить не стоит, – денно и нощно читают нам проповеди во имя революции. Однако их мораль не имеет ничего общего с подлинной моралью… Они сами себя возвели в сан судей и с завидной настойчивостью суют свой нос в частную жизнь других. Как бы им хотелось учредить по всей стране комиссии по надзору за целомудрием и смаковать любовные истории мюллеров и шульцев. Дай им волю, они мигом превратят национал-социалистическую Германию в нравственную пустыню, где будут царить доносы, грязные сплетни и вымогательство».

Геббельс не имел ничего против косметики, и тем не менее для него стало открытием, что и Магда ее употребляет. Как-то раз он застал жену за макияжем и удивленно спросил: «Дорогая, с каких пор ты пользуешься косметикой?» На что она безмятежно ответила: «Я всегда ею пользовалась, милый».

Во всем, что касалось женских ухищрений, он оставался наивным, как ребенок. Однажды они отдыхали на балтийском курорте Бад-Хейлигендамм. Геббельс долго оглядывал женщин на пляже и вдруг взорвался, обнаружив, что почти все они блондинки. «Я бы принял специальный закон и запретил женщинам обесцвечивать волосы перекисью водорода!» – сердито сказал он. Все смущенно умолкли – Магда тоже не была натуральной блондинкой, да и обе киноактрисы, в компании которых они отдыхали, пользовались краской «Нордик» из салона красоты. По словам матери Магды, Геббельс так никогда и не узнал, что волосы его жены были крашеными.

Домашняя экономия Магды граничила с крохоборством, хотя Геббельс больше не испытывал финансовых затруднений. Магда экономила на всем, на чем было можно и на чем было нельзя: детей одевали со спартанской простотой, прислуге не оплачивали отпуск, питались скудно и невкусно. Доходило до того, что иногда почти всю неделю на столе не появлялось ничего, кроме жареного картофеля и селедки. Геббельсу было все равно, что он ест, к тому же он отличался скверным аппетитом. Однако угодить гостям было не так легко. Из-за убогого и скудного угощения дом Геббельсов пользовался дурной славой, и многие звезды берлинской сцены и кино, приглашенные к ним на обед, предпочитали загодя перекусить у себя дома.

Магда вскоре догадалась, что их званые вечера не пользуются особой популярностью, но неблагоприятная атмосфера возникала не только и не столько из-за плохого угощения. Главная причина крылась в том, что Геббельс словно умышленно пытался поставить своих гостей в неловкое положение. Всякий раз он предлагал поиграть в викторину и старался выставить напоказ чье-нибудь невежество. А кто не мог похвастаться знанием истории Германии, так это юные киноактрисы.

Однажды известная дива Йенни Юго не смогла назвать имя одного из прусских королей. Геббельс с нескрываемым злорадством смотрел на смутившуюся актрису, словно учитель, уличивший нерадивого ученика. Позже фрау Юго призналась: «Я знала его имя, прекрасно знала, но боялась, что он не ариец. Вот и решила, что лучше промолчать».

Геббельс очень любил театр. «Он всего лишь несостоявшийся актер», – сказала о нем одна известная актриса.

Теперь он стал полновластным владыкой драматического театра. Через несколько недель после вступления в должность министра пропаганды он объявил о грядущих важных переменах. «Великая дробь барабанов, возвещающая начало новой эры, не должна стихать у портала театра, она должна быть слышна и в зале, и даже на сцене, – громогласно заявил он. – Я отвергаю лозунг интернационального искусства».

Одной из первых его «реформ» стало увольнение всех евреев – и режиссеров, и актеров. По сути, выбросив их на улицу, он убрал из искусства многих из тех, кто принес всемирную известность берлинской сцене. Позже он запретил театральную критику, как не преследующую нужных целей и приносящую только вред. «В будущем мы уделим внимание нашим театральным достижениям, имеющим общенациональную ценность, а пока избавим публику от этих пагубных обзоров», – возвестил он.

Геббельс просто терпеть не мог все виды критики. Как только речь заходила о недостатках, он терял последние остатки чувства юмора. Это особенно показательно в его отношении к кабаре. Как известно, кабаре в Германии было в большой степени политизировано, в нем звучали едкие комментарии в адрес правительства и власти как таковой. Естественно, в Третьем рейхе кабаре оказались в самом тяжелом положении, поскольку ни одному известному конферансье не хотелось даже ради хорошей шутки оказаться в концлагере в качестве Kritikaster. Не стоит объяснять, почему такой популярностью стала пользоваться горстка людей, которые еще осмеливались бросить вызов нацистам. Среди них был и некий Вернер Финк. Он выходил вечерами на сцену, и у него над головой висела армейская сабля, как бы символизирующая собой дамоклов меч. Он мог появиться перед зрителями с перевязанным полотенцем головой и сказать: «Что-то сегодня давление сверху повысилось». Он мог приветствовать публику: «Хайль Гитлер!», а затем добавить: «А для одного процента среди вас – добрый вечер».

В сущности, Геббельс мог бы себе позволить просто посмеяться. Но способность к самоиронии у него отсутствовала напрочь. Время от времени он ссылал Финка и других конферансье в концентрационные лагеря. Подобные репрессивные меры не прибавляли авторам и исполнителям скетчей бодрости, и скоро публике уже не было над чем смеяться. Если требуются иные доказательства того, что Геббельс не обладал чувством юмора, можно привести как пример совершенно фантастический случай: в феврале 1939 года он объявил конкурс на лучшую шутку года.

Результат никогда не был обнародован.

С самого начала одним из самых крупных департаментов министерства пропаганды стал департамент по делам кинематографии. Уже на первом этапе туда были привлечены сотни сотрудников, которые взяли под свой надзор абсолютно все, что касалось кино. Геббельс вмешивался в производство уже на этапе сценария. Прежде всего требовалось представить краткое содержание будущего фильма на трех – пяти страницах. Геббельс тут же начинал делать замечания, возражать то против одного, то против другого, и дело долго не сдвигалось с мертвой точки. Иногда он высказывал особые пожелания, которые следовало понимать как обязательные к выполнению требования. К примеру, когда началась война, чуть ли не официально было сказано, что Геббельс не желает больше смотреть серьезные фильмы. За последующие несколько недель министерство пропаганды затопили заявки на съемку кинокомедий. Геббельс пришел в раздражение: кому понадобилось ставить столько комедий в суровое военное время? Нужны серьезные фильмы. Произошло всеобщее оцепенение. Миновало еще несколько недель, прежде чем недоразумение разъяснилось: недовольство Геббельса изначально вызвали не серьезные фильмы, а кинокартины из жизни врачей, которых было немало снято перед самой войной. Дело было в том, что немецкие слова ernste Filme и Arzte Filme звучат практически одинаково. Кто-то недослышал и недопонял, и в головах перепуганных сотрудников Геббельса произошла путаница.

Но в целом дело шло заведенным порядком. Сценарии переписывались по десятку раз, роли распределялись и перераспределялись, поскольку Геббельс оставлял за собой право отвергнуть любого не понравившегося ему актера, отснятый материал монтировался и перемонтировался, а иногда вся работа могла пойти насмарку, если Геббельс был решительно против. Потом устраивали специальный просмотр для самого Геббельса. Как правило, он указывал на сцены, которые надо было переснять или вообще вырезать. Для такого рода работы он всегда находил время.

В ранний период нацистского движения на кинематографический вкус Геббельса не особенно влияла идеология его партии. Например, его любимой картиной был «Броненосец «Потемкин», и ему было совершенно не важно, что фильм был снят в Советской России евреем Эйзенштейном. Его любимым режиссером был Фриц Ланг, не ариец и непримиримый антинацист. Он высоко ценил фильмы немецкого еврея Эрнста Любича. На закрытых просмотрах он часто смотрел картину «Золя» с актером еврейской национальности Полом Муни в главной роли. С годами он утратил интерес к американскому кино и отвергал голливудскую продукцию, так как, на его взгляд, она вредила правильному воспитанию. Но даже во время войны он предпочитал английские и французские фильмы немецким. Свое еретическое мнение он, разумеется, держал при себе, и только несколько близких к нему людей знали его пристрастия. Зато на публике он неизменно заявлял о «непобедимости» немецкого кинематографа, который завоюет весь мир.

В первое время Геббельс предпринял попытку снять несколько так называемых нацистско-партийных фильмов, но все они с треском провалились. Сами нацисты поначалу с энтузиазмом восприняли появление таких пропагандистских опусов, как «Эсэсовец Брандт», «Член гитлерюгенда Квекс» и «Ганс Вестмар», но у публики успеха они не имели.

Невозможно говорить об отношении Геббельса к кинематографу и не сказать несколько слов о влиянии кино на его личную жизнь. Его увлечение красотками из мира киноактрис не составляло тайны. Он приглашал их к себе раз-другой в неделю на вечера в Шваненвердере, они пили с ним чай в его кабинете в министерстве пропаганды, а потом он просил то одну, то другую оказать ему честь и приехать на свидание в его усадьбу в Ланке. Усадьбу ему подарил город Берлин по случаю десятилетней годовщины со дня его вступления в должность гауляйтера столицы.

Что касается женщин, он был ненасытен. А дамы, удостоенные его благосклонности, с удовольствием принимали приглашение навестить его в Ланке. Женщин всегда тянуло к Геббельсу, теперь же он был более привлекателен, чем когда-либо. Он выглядел холеным, он был полон очарования, он мог быть весьма занимательным, если хотел этого. В присутствии женщин он напускал на себя несколько отрешенный вид, поглядывал на них свысока и саркастически улыбался с сигаретой в уголке рта. Складывалось впечатление, словно он не воспринимает женщин всерьез, словно он берет женщин только потому, что они придают этому слишком большое значение.

Но это впечатление было обманчивым. В действительности его отношение к женщинам не изменилось со времени ранней юности: он оставался застенчивым и полным романтических представлений подростком. Он все еще хранил у себя локоны женщин, которых любил или думал, что любил. Мог ли он любить? И какие его чувства считать любовью, если у него в жизни было так много женщин? Некоторые близкие друзья Геббельса полагали, что он бросался в крайности и излишества из-за глубокого чувства физической неполноценности. Но как бы то ни было, легкие победы не принесли ему счастья.

Он отдавал себе отчет в том, что большинство молоденьких актрис ложатся к нему в постель ради карьеры. В этом он даже подозревал женщин, которые действительно его любили и которым не нужна была его протекция. Но он отчаянно искал женщину, которая полюбит его самого. Снова и снова он объяснял своим любовницам, что может, но не станет оказывать им покровительство. И все равно Берлин полнился слухами, что та или иная актриса получила роль, потому что переспала с Геббельсом. Бывало и так, что сами актрисы выдавали желаемое за действительное. Достаточно было небрежно «обмолвиться» или даже намекнуть, как слух распространялся в мгновение ока, хотя зачастую на самом деле между девушкой и Геббельсом ничего не было. Напуганные продюсеры из желания доставить удовольствие всемогущему министру пропаганды тут же предлагали роли честолюбивой актрисе, и ее карьера была обеспечена. А Геббельс получал еще одно подтверждение тому, что его любят не ради него самого.

По-видимому, он никогда не тешил себя иллюзиями. Не было случая, чтобы он написал хотя бы строчку кому– либо из своих любовниц. Одной из них он объяснил свое поведение в откровенной и резкой форме: «В политике никакие меры предосторожности не бывают лишними. Есть немало людей, чьи карьеры могут внезапно оборваться с крупным скандалом. Но со мной такого никогда не случится».

И все же случилось. Почти.

Беспорядочные и многочисленные интрижки министра пропаганды, становившиеся достоянием берлинского общества, привели бы к краху не один брак. Магда Геббельс была не из той породы женщин, которые смотрят на похождения мужа сквозь пальцы, и последствия могли обернуться катастрофой. Первые годы их семейной жизни протекли относительно ровно и мирно. Геббельс вел себя как преданный супруг. Он был внимателен и заботлив и даже в самые напряженные дни политической борьбы находил для нее время.

И вдруг, два года спустя после замужества, ей стало известно, что он ей изменяет. Оскорбленная в лучших чувствах, она затеяла с ним ссору. Он не сдержался и пришел в ярость. Его вывело из себя то, что она осмелилась упрекать его в измене. Он тут же напомнил ей, что никогда не клялся ей в верности.

Магда едва могла поверить своим ушам. Она потребовала от него немедленно порвать с любовницей, некоей графиней В. Геббельс подчинился, но не мог скрыть разочарования. Он надеялся на то, что рядом с ним будет зрелый и понимающий спутник, а обнаружил просто ревнивую женщину. Это был первый удар. Семейную ссору быстро, хотя и весьма поверхностно, загладили, и стороннему наблюдателю Геббельсы казались вполне благополучной супружеской парой.

У них было шестеро детей. Хельга родилась 1 сентября 1932 года, Хильда – 13 апреля 1934 года, Хельмут – 21 октября 1935 года, Хольде – 9 февраля 1937 года, Хедда – 5 мая 1938 года и Хейде – 29 октября 1940 года.

Все имена детей начинались с одной буквы – h. Не был исключением и сын Магды от первого брака Харальд. Это любопытное совпадение никто не мог объяснить^[52].

Из всех детей Геббельс особенно выделял свою старшую дочь Хельгу, которая была очень похожа на него. Она была развита не по годам, если не сказать больше. В одиннадцать лет, то есть в 1943 году, она стала интересоваться политикой, расовыми теориями и экономическими вопросами. Когда она была еще совсем малышкой, Геббельс уделял ей много времени, слушал ее пение и рассказы и обходился с ней при этом как со взрослой.

Хильда росла добродушным ребенком и любила животных. Остальные три девочки тоже были очень милыми детьми, но никакими талантами не отличались, видимо из-за возраста. Они умерли так рано, что больше о них сказать практически нечего.

К большому разочарованию Геббельса, у него родился только один сын – Хельмут. Это был тихий и не отличавшийся особыми способностями мальчик, с трудом общавшийся со своими сверстниками в школе. Геббельс пытался переложить вину за «неудачу» на жену, что было вполне в его духе. Когда родилась его вторая дочь, он так огорчился, что отказался навестить Магду в родильном доме. Он даже не послал ей цветы, передоверив это Гитлеру. В конце концов фюрер буквально приказал ему поехать к ней.

Когда Магда забеременела в третий раз, она часто повторяла своим друзьям, что Геббельс наверняка с ней разведется, если она снова родит ему дочь. Геббельс же объяснял странный факт рождения одних девочек тем, что Магда «слишком холодна». Тем не менее, когда, наконец, на свет появился сын, последовало пылкое примирение с ручьями слез. А годом позже опять родилась девочка, и опять, чтобы сохранить их семейные узы, должен был вмешаться Гитлер.

Фюрер вообще играл особую роль в семейной жизни Геббельса. Так как Гитлер находился на вершине власти, ему приходилось встречаться и общаться с бесконечной вереницей новых людей. Таким образом, кто-либо из них мог оказать на него довольно сильное влияние, и Геббельс опасался, что фюрер станет относиться к нему более холодно. Он всеми силами пытался обезопасить себя и, чтобы поддержать привязанность фюрера, действовал через Магду и даже через детей, которых Гитлер очень любил.

Но не один Геббельс искал расположения фюрера. Магда сама стремилась оказаться в числе тех, к кому он благоволил. Мы уже никогда не узнаем, смотрела ли она на него глазами Геббельса или на нее тоже действовал его персональный магнетизм. Близкие к Геббельсу люди полагали даже, что она состояла в связи с Гитлером. Во всяком случае, все они сходились в мнении, что в присутствии фюрера Магда преображалась. С нее слетала светская непринужденность, она как бы внутренне напрягалась, и в ней появлялась очаровательная застенчивость. Ей хотелось пробудить в нем интерес, хотелось сделать ему что-нибудь приятное. Как-то раз Геббельс вскользь упомянул о деле одного человека, который позволил себе язвительно высказаться о нацистском режиме. Гитлер спокойно ответил, что таких людей надо сажать в тюрьму. Магда, похожая на мадонну – со струящимися светлыми волосами, широко раскрытыми синими глазами и руками, сложенными, как в молитве, – бросила небрежно: «А я думаю, ему надо отрубить голову». И безмятежно улыбнулась фюреру. На самом деле, если бы судьба антинацистов была в руках Магды Геббельс, им бы вряд ли что грозило. Но в ту минуту ей показалось, что ее безжалостность понравится Гитлеру.

И все же в том, что Гитлер почти на два года отдалился от их дома, была вина Магды. В 1934 году на съезде партии в Нюрнберге жены нацистских главарей впервые услышали о том, что у Гитлера появилась подруга по имени Ева Браун. Никто из них еще в глаза ее не видел. Движимые любопытством, они принялись сплетничать. В их числе была и Магда. Наконец пересуды дошли до самой Евы Браун. Она пожаловалась Гитлеру, и у того состоялся тяжелый разговор с Геббельсом. Он прямо высказал свое мнение о Магде и прочих «партийных» кумушках.

Геббельс вышел из себя. Он ни на мгновение не попытался встать на защиту жены, напротив, он осыпал ее бранью и упреками за то, что она разрушила его дружбу с фюрером.

Магда всегда пользовалась успехом у мужчин. Они постоянно окружали ее, а поскольку собственный муж пренебрегал ею, она не могла долгое время противиться соблазну. Геббельс это понял, и в нем проснулась ревность. В особом отделе министерства пропаганды он устроил прослушивание ее телефонных разговоров и, таким образом, узнал о многочисленных свиданиях и нежных беседах Магды с молодым красавцем норвежцем.

Но Магда и не делала тайны из своего увлечения. Она даже сказала лучшей подруге, что намерена получить развод. Об этом же она сообщила и Геббельсу. Тот закатил шумный скандал и пригрозил рассказать все фюреру. Но на Магду угроза не подействовала.

Тогда Геббельс испугался, что потеряет Магду, и сник. В три часа утра он появился в квартире ее лучшей подруги и заставил ее поклясться жизнью ребенка, что у Магды с норвежцем еще ничего не было. В конце концов Магда не устояла перед его горячими мольбами и дала отставку норвежцу. Геббельс, со своей стороны, порвал со своей очередной любовницей, и видимость мира была восстановлена.

Их брак всегда сильно отличался от обычного бюргерского представления о тихой и приятной семейной жизни. Хотя Геббельс настойчиво просил ее заниматься детьми, ей все равно волей-неволей приходилось брать на себя многочисленные общественные обязанности. За неделю до родов она присутствовала на светских приемах до трех– четырех часов утра, а в первый же день по возвращении из родильного дома она опять была на очередном приеме. Однажды она выпала из мчавшегося полным ходом автомобиля, сломала ключицу, получила сотрясение мозга и потеряла сознание. Но через три дня ее уже видели вместе с мужем в театре.

Магда старалась удержать Геббельса. Это было похоже на бесконечные скачки на выносливость, но в каждом забеге против нее выступали свежие лошади. Приемы длились ночь напролет, в коротких перерывах она заглядывала в детскую, где возилась с детьми, а потом снова возвращалась к гостям. Иногда она уставала, и у нее опускались руки, но стоило Геббельсу обратиться к ней с просьбой, как она собиралась, наряжалась, накладывала на лицо косметику и опять улыбалась. Каким-то образом в этой суматохе она умудрялась выкраивать время для детей, которых растила с терпением и любовью. Она не падала духом и отказывалась передать детей на попечение новым нянькам и гувернанткам. Она редко теряла самообладание, даже когда они болели.

Мать и сестра Геббельса иногда гостили у них, но они были совершенно не приспособлены к безумному круговороту в их доме. Мать всю жизнь оставалась все той же: простой, скромной и богобоязненной. Ошеломляющие успехи сына всегда оставались для нее загадкой, она только покачивала головой и шептала про себя: «Господи, откуда у него все это?» У нее не было особых притязаний, и она неизменно отвечала отказом на частые предложения Геббельса помочь ей материально. Только в последние годы она разрешала ему время от времени оплачивать ее лечение на водах.

Его сестра обладала весьма недурной наружностью. Тихая и сдержанная по натуре, она помогала по дому. Геббельс едва ее замечал. Когда Магда лежала с очередной беременностью в клинике и заботы по домашнему хозяйству взяла на себя Мария, врач, зашедший к Геббельсу, отозвался о ней с похвалой. Тот с удивлением посмотрел на сестру, словно он впервые ее увидел. Частым гостем в доме также была мать Магды, фрау Берендт, особенно когда надо было присмотреть за детьми. С зятем она не ладила, и отношения у них были натянутыми. Она ему никогда не доверяла^[53]. Геббельс платил ей той же монетой. На его взгляд, она слишком много болтала (что верно, то верно), а кроме того, он не мог ей простить, что она когда-то была замужем за евреем.

Иными словами, дом представлял собой мирный очаг, когда в жизнь Геббельса вторглась молодая киноактриса, которую мы назовем X.

Возможно, X не обладала классической красотой, но была чрезвычайно привлекательна. Она была не очень высокого роста и стройная, на бледном нервном лице выделялись темные выразительные глаза. За один вечер она вошла в плеяду театральных звезд, выступив в паре с очень интересным актером, немецким двойником знаменитого Гэри Купера. Ни для кого не было секретом, что они жили вместе и он собирался на ней жениться.

Как-то летом 1937 года она встретилась с Геббельсом. Ирония судьбы состояла в том, что их встречу устроила Магда, желавшая познакомиться с молодым актером. Его пригласили на чаепитие, и он, по предложению Магды, привел с собой X.

Геббельс влюбился в нее с первого взгляда.

До поры до времени никто ничего не подозревал. X частенько заходила домой к министру пропаганды и была в прекрасных отношениях с Магдой. Даже ее приятель-актер не догадывался, насколько серьезным и глубоким становился ее интерес к Геббельсу.

Их связь открылась случайно. Как-то вечером он возвращался из студии и увидел X и Геббельса в весьма откровенном положении внутри ее автомобиля. Оценив ситуацию, актер пробормотал: «Ну что же, по крайней мере, теперь мы знаем, что к чему, господин Доктор», – и удалился.

Каким-то образом случай получил огласку. Поговаривали, что их застали на месте преступления. За несколько дней обычное дело превратилось в сенсацию. Шептались, будто бы актер дал Геббельсу по физиономии. Актер стал едва ли не народным героем. Некоторые его поздравляли – уж больно многие ненавидели Геббельса.

В тот период многие имели возможность наблюдать вблизи эту пару: Геббельса и юную актрису. Никто не усомнился в том, что X горячо любит его. Ей незачем было думать о карьере, она и так пользовалась колоссальным успехом. Она видела в нем единственно мужчину.

Вероятно, Геббельс это чувствовал. В любом случае, уж он-то ее любил. На него обрушилась всепоглощающая страсть, которая затмила собой все в его жизни. Все его существование сводилось теперь к одному – к женщине, которую он любил. Любовь словно отодвинула все остальное на задний план.

В начале 1938 года внутри Третьего рейха и вокруг него произошло много событий, определенным образом повлиявших на положение, в котором оказался Геббельс.

Гитлеровский военный министр генерал Вернер фон Бломберг вынужден был неожиданно уйти в отставку, так как германский офицерский корпус счел его недавнюю женитьбу недопустимым мезальянсом. Гитлер воспользовался сумятицей в рядах военных и заодно вынудил покинуть армию нескольких недостаточно надежных, с точки зрения нацистов, военачальников.

Незамедлительно начальником генерального штаба вооруженных сил Германии стал генерал Вильгельм Кейтель.

Гитлер готовил аншлюс Австрии. Положение складывалось как никогда благоприятное. Французский кабинет Камила Шотана мог пасть со дня на день. В Советской России на смену одной чистке приходила другая. Благодаря общей политике Италии и Германии в Испании восстановились отношения с Муссолини. Британский министр иностранных дел Энтони Иден ясно осознавал угрозу, исходившую из Германии, но премьер-министр Чемберлен упрямо отказывался предпринимать что– либо, что могло возбудить в Гитлере вражду. Кто мог тогда противостоять аншлюсу?

13 марта 1938 года Геббельс объявил о присоединении Австрии как о практически решенном деле. 9 апреля Австрии позволили провести плебисцит по испытанному рецепту Геббельса. Результат не удивил никого: 99 процентов населения высказались за аншлюс.

Но в происходивших весьма важных событиях Геббельс сыграл малозаметную роль. Он редко появлялся на публике. Все его мысли и поступки заполнила великая драма его жизни – любовь к молодой актрисе. Мировая история, вершить которую он так мечтал, стала для него не больше чем интерлюдия.

Дата добавления: 2015-08-18