По путям вечности

Когда ко мне вернулся слух, вот что я услышал первым делом:

– Пора уже, спящая красавица. Я думал, ты никогда не проснешься.

Глаза у меня были открыты, но ни хрена я не видел. Полная темнота.

– Штанина, это ты?

– Я, Ник Атен. Как ты?

– Больно... Черт, здорово хреново... Что они со мной сделали. Штанина?

– Что со всеми. Стукнули по черепу, сунули в мешок и запихнули в эту дыру.

Я пощупал в темноте и нашарил его руку.

– Ник, я знаю, что мы в заднице, но все равно не собираюсь сидеть с тобой в темноте и держаться за ручки.

– А где мы? Ой, голова моя болит... Как ты сюда попал? Ты же тащил жестянку сегодня днем...

– Сегодня? Это было вчера. Они пристегнули ко мне жестянку, и я полетел, будто мне задницу наскипидарили. Успел добежать до верхушки, отстегнул наручник и выбросил эту хрень за десять секунд до взрыва. А потом как рванул! – Штанина хохотнул, но невесело. – Пробежал где‑то с полмили – и ТРАХ! Следующее, что я помню – что лежу в мешке. В нем была дыра, так что я рассмотрел, что лежу на берегу реки. Потом меня перенесли на лодку или баржу и сбросили в грузовой трюм. Ты уже тут был, но я тебя не добудился. Тот кусок бревна, что ты называешь головой, они тебе здорово отколотили, но я так понимаю: если ты выжил, когда Слэттер тебя топтал, то тебе уже ничего не страшно.

Я пошарил вокруг. Я лежал на груде мешков, и здесь пахло старой и простывшей мочой.

– Блин, – шепнул я. – Хотел бы я видеть хоть что‑нибудь. Нам тут оставили что‑нибудь попить?

– Ага. Банки тоника и лимонада, если найдешь их среди пустых. И в мешке у той стенки есть еще картошка и яблоки.

– Где?

– Спокойней, Ник. Я пару банок оставил около тебя. А ты подожди минут пять, и глаза привыкнут.

– Штанина, есть мысли, что они хотят с нами сделать?

Ответил не Штанина. Голос был как у тринадцатилетнего мальчишки.

– Убьют они нас, вот что они с нами сделают.

– Да нет, не убьют, – отозвался Штанина, – Хотели бы, так убили бы сразу, когда поймали. Мы им нужны. Они нас куда‑то везут.

– Куда?

– Убей, не знаю... Тихо! Чувствуешь? Вот, все время такие повороты, будто мы плывем по реке. Иногда на что‑то налетаем – берега, или лодки, или что‑то еще. Потом нас снова сталкивают дальше. А удрать даже и не думай. Стены гладкие, как стекло, зацепиться не за что. Мы тут как вши на дне стакана.

Я открыл банку – это оказался тоник. Вообще‑то я его терпеть не могу. А сейчас пил его, как искристую струю Святого Грааля. Коснувшись головы, я ощутил корку струпьев возле линии волос. Да, мама меня явно стукнула камнем от всей души.

Я помотал гудящей головой. Что они собираются с нами сделать? Чего они преследуют нас, как призраки прошедшего Рождества?

– Я думаю, они обратят нас в рабов, – серьезно произнес тот же тринадцатилетний. – Так всегда делали на войне. Мы это по истории проходили.

Сзади послышался еще один голос:

– Или нас захватили, чтобы съесть.

– Заткнись! – огрызнулся я. – Пугать самих себя – это не поможет.

– Он отлично справляется, – сказал Штанина. – Меня он напугал. Черт побери, Ник, ты помнишь, что родители творили с детьми полгода назад?

– А как же. Только знаешь... Взрослые переменились, вот так – вдруг. – Я щелкнул пальцами. – Может, и теперь Креозоты тоже меняются. Посмотри на факты. Нас взяли живыми. Нам оставили еду и питье. Так что надо сидеть тихо и не горячиться. Может, Креозоты выздоравливают и сумасшествие у них было временным.

– Ага, а Санта‑Клаус приезжает по печной трубе, – хмыкнул Штанина.

Я посмотрел в сторону, откуда слышался его голос. Я уже мог разглядеть во мраке золотистое сияние его штанов. Вокруг меня виднелись силуэты еще шести человек, сидящих или лежащих на мешках, – кроме одного, который лежал в углу.

– А чем этот пацан не заслужил матраца? – спросил я. Штанина понизил голос:

– Тем, что этого беднягу они стукнули слишком сильно. Мы замолкли, прислушиваясь к покачиванию лодки, идущей вниз по течению. Голова от каждого движения начинала раскалываться. Над головой послышался звук шагов по палубе.

“Что ж. Ник, – подумал я. – Папа с мамой пришли забрать тебя домой. Или в ад. В общем, куда‑нибудь”.

Я заснул. Когда я проснулся, покачивание прекратилось, но ощущение движения осталось. Чем дольше я лежал, просто ощущая, как мы движемся, тем больше убеждался, что мы ушли с реки и движемся по стоячей воде – может быть, по каналу. Мотора не было слышно, и я мог только предположить, что Креозоты тянут нас бечевой. Я представил себе, как идет по каждому берегу группа по дюжине Креозотов и тянет баржу навстречу ее судьбе.

– Сколько времени прошло. Штанина?

– По моим “касио”... Они всегда шли точно... Девяносто часов и шесть минут.

– Господи, они тянут это корыто уже почти четыре дня! Эскдейл уже был далеко, очень далеко. Я потер лицо рукой, снова ощутив под пальцами струпья. Что сталось с Сарой? Наверное, она думает, что мой труп гниет где‑то в кустах.

– Голоден?

– Как волк.

– Тогда что будем? – Штанина поднял мешок. – Яблоки или картошку?

– Достань еще яблоко.

– Может, они хотят уморить нас голодом, – раздался голос из темноты.

– Заткнись. – Я вгрызся в яблоко. Оно было кислым до слез. – Мы же пока живы?

Пока мы ели, раздался какой‑то скрежет. Над головами открылся люк. В трюм ворвалось солнце, заставив всех нас крепко зажмуриться.

Когда наконец я смог открыть глаза, то глянул вверх. На нас глядели силуэты голов.

– Вот оно... – шепнул кто‑то. – Молитесь, ребята.

– Ты... – Это был голос старика. – Сюда. Один из Креозотов опустил веревку.

– Ты. Наверх.

Штанина потянулся к веревке.

– Нет. Нет... Ты!

Старик глядел на меня. И вдруг мне до боли захотелось остаться в этой провонявшей мочой металлической коробке.

Чувствуя себя агнцем сами знаете каким, я полез вверх. Почти минуту я не мог сориентироваться, когда добрался до палубы. Было морозное утро с лазерно‑яркими лучами солнца среди деревьев. Я увидел, что мы на длинной барже, привязанной к берегу канала. А вокруг стояли Креозота, глазея на меня. Я быстро оглядел их лица, все покрытые грязью. Папа сидел на груде брезента в позе бесстыжей обезьяны. И смотрел на меня так, будто я только что свалился из космоса.

– Ты! Ты!

Я резко обернулся. Это была мама. Она смотрела на меня в упор, и голова у нее дергалась. У нее отросли длинные спутанные волосы.

– Чего вам от меня нужно? Она только смотрела.

– Мам... что вам нужно? Почему вы нас не оставите в покое?

Она разлепила губы:

– Ты. Ты.

– Господи... вы что, больше не можете говорить по‑человечески? Что вы с нами делаете? Зачем вы убили Джона?

– Джона!

Это имя что‑то для нее значило. По‑птичьи поводя головой, она склонила ее набок и посмотрела за мою спину.

Я глянул в ту же сторону. Возле рулевой рубки стоял ряд фигурок.

Я сглотнул слюну. Они были похожи на куклы чревовещателя. Лица высохли и сморщились. Они были одеты, как годовалые дети, но головы какие‑то слишком большие. У одного лицо было неуклюже зашито полотняными стежками вроде ХХХХХХ. От рта до уха.

Впервые за много дней меня обдало жаром, будто яростный пар пустили по жилам.

– Гады сумасшедшие! Что вы натворили?

Креозоты смотрели на меня сияющими и полными ожидания глазами, как дети, ждущие у грота Санта‑Клауса. Я орал на них, ругаясь и размахивая руками:

– Что вас заставило такое сделать? Вы совсем не можете думать? Говорить по‑человечески не можете? Что с вами стряслось? Это Бог? Да? Когда я с вами говорю, это Бог, или марсиане, или блядский хрен знает кто меня слушает? Да?

Они только глазели.

– Вас что, пришельцы захватили? У вас лица нечеловеческие... вы машины водить разучились... не умываетесь... Что там у вас в головах творится? Вы хоть говорить можете? Можете сказать, что вы делаете?

Я повернулся к отцу, который все так же сидел на корточках, раскрыв губы и показывая щербину в зубах.

– Папа! Кто я? Посмотри мне в лицо... Узнаешь?

Он смотрел на меня, как на диковину.

– Пап, проснись! Ты меня знаешь? “Наш Ник! Он кончит либо миллионером, либо в тюрьме!” Ты Джона помнишь? Любил свои компьютер, любил домашние задания! Дядя Джек – помнишь? Люди его считали полоумным, а он был как тот дурак из Афин, у которого был свои ум? Ты помнишь, он умел играть на гитаре – на самом деле играть... Он же был гений, и никто из вашей породы этого ни хрена понять не мог. Вы над ним посмеивались, как надо мной...

Я вытер с лица что‑то мокрое. Решил, что это снова кровь из раны. Это была не кровь.

– Отличная работа, гад ты ползучий! – взвыл я. – Последний раз, когда ты заставил меня плакать, это было в десять лет. Теперь ты снова это сделал. Господи, Иисусе сладчайший и все раны Его... Знаешь что, пап? Я хотел, чтобы это ТЫ умер от рака. А не дядя Джек.

– Не говори так со своим отцом.

Я обернулся и посмотрел на мать. Ее лицо изменилось. В нем была боль.

– Не говори так с ним, Ник... это нечестно... несправедливо. Он столько для тебя сделал, Ник. Ты...

На две, может быть, три секунды на лице ее было замешательство. Оно сбросило чуждое выражение. В глазах появились слезы и блеснула какая‑то теплота – даже узнавание.

– Ох, Ник... Ох! Что мы натворили? Господи Боже, что мы натворили?

Это было выражение лица человека, который проснулся в незнакомом месте. Глаза ее бегали, как будто в первый раз она увидела этих людей.

– Ник, как мне жаль! Бедный Джон... Мы... – Она сжала кулаки, глаза зажмурились. – Это было так... так неповторимо. – Она улыбнулась, не открывая глаз. – Так неповторимо. Так чудесно. Так восхитительно.

Глаза открылись, и это чужое спокойствие в них вернулось. Лицо стало холодным.

За мной раздалось посвистывание. Папа сидел, припав к брезенту, и насвистывал. При этом он задрожал. Глаза его забегали, как у перепуганного зверька в капкане.

Насвистывал он рождественский гимн “Счастливого вам Рождества”. Когда мы были маленькие, он его свистел в рождественское утро как сигнал подниматься и открывать подарки.

И сейчас он его насвистывал, выдувая пар сквозь дрожащие губы в ледяной воздух. Я ощущал, что какая‑то часть нормального человека еще осталась за этой личиной сумасшедшего. Тяжесть его безумия была слишком велика, чтобы он мог сказать что‑то осмысленное пусть даже те несколько секунд, что смогла мама. Он пытался все сказать этим мелодичным свистом.

Разум сверкнул у него в глазах, как дальний свет на том конце страны безумия. На какой‑то момент он ясно понял, что он сделал, убив Джона, в какой пучине сумасшествия сейчас обитает.

И снова безумие взяло верх, выключив свет разума. Он перестал свистеть, поднял лицо ко мне и глядел, глядел, глядел...

Я сел на какой‑то ящик, чувствуя полную пустоту – холодную, плачущую пустоту, которую не могла бы заполнить вся вселенная.

И сидел под сухим взглядом кукол чревовещателя, которые не были куклами.

Потом мне натянули на голову мешок и связали.

Они хотят бросить меня в воду и утопить?

В тот момент мне было глубоко плевать.

Я слышал, как они движутся по судну. Потом меня подняли чьи‑то руки и пронесли по всей барже.

Никто не сказал ни слова. Я слышал только свое дыхание – ровный и мертвый звук.

Меня снесли с баржи и несли минут, может быть, десять. Потом привязали к дереву. Я ничего не видел, кроме точек света, пробивающих ткань мешка.

И стало тихо.

Я ждал долго, очень долго.

Будут меня бить палками или кидать камни на голову? Они проголодались и сейчас складывают костер?

Я стоял и дрожал, пока ноги не подогнулись и я не повис на веревках.

Наконец я принял решение. Если они меня убьют, значит, убьют. Но я хочу видеть солнечный свет.

Когда я вертелся в веревках, как последователь Гудини, меня никто не тронул. Я вывернулся из них, потом из мешка.

И сел на лесную подстилку. Ни души не видно.

Я нашел дорогу обратно к каналу. Баржа ушла.

Еще полчаса или около того я пытался за ней идти, но не знал, в какую сторону ее повели.

Наконец я повернулся спиной к каналу и пошел глубже в лес. Я снова был один.

Но ненадолго.

Дата добавления: 2015-08-18