Глава 1. Похититель душ

Энн Бенсон

Похититель душ

Гэри, с любовью

Глава 1

Симпатичные домики, охранявшие въезд в Нант, быстро исчезли из вида, когда я ступила под темные своды деревьев – передо мной лежал самый неприятный участок дороги в Машекуль. Из света – в темноту. Невозможно не почувствовать себя маленькой и беззащитной среди великанов, чьи кривые, шишковатые нижние ветви могут в любой момент потянуться к тебе, точно пальцы дьявола, и утащить в темное нутро преисподней, где тебе суждено вечно расплачиваться за грехи.

Как и всегда, я принялась молиться, поскольку ничего другого не оставалось. «Добрый Бог, не позволь им отнять у меня пальцы, потому что без них я не смогу держать в руках иголку, а без вышивки не представляю своей жизни».

С каждым новым шагом я все глубже засовываю руки в складки рукавов, убранных в карманы, и мои драгоценные пальцы вскоре исчезают из вида, они снова в безопасности.

Они обнаруживают письмо, подушечки пальцев касаются тех мест, где оно было сложено и бумага немного стерлась, несмотря на то, что послание совсем недавно прибыло из Авиньона. Среди других важных бумаг, присланных его святейшеством моему matter[1]Жану де Малеструа, который, будучи епископом Нанта, имеет доступ к огромному количеству Божественных тайн. И хотя я являюсь его ближайшей помощницей, мне не дано проникнуть в суть важнейших проблем, которые решает его преосвященство по поручению его святейшества, и, по правде говоря, я не особенно к этому стремлюсь.

Материнское желание отложить в сторону все заботы мира ради интересов и мыслей о своем первенце занимает главное место в моей душе. Дата, написанная такой дорогой для меня, сильной рукой сына, указывала на то, что он отправил письмо 10 марта 1440 года, за несколько дней до моего путешествия. Я пропустила слова благословения – в конце концов, он ведь священник – и, шагая по дороге, мысленно проговорила все остальное.

У меня неожиданные и отличные новости. Меня назначили личным писарем его светлости; мне больше не нужно работать под руководством другого брата, я поступил в полное распоряжение самого кардинала. Меня все чаще вызывают в его апартаменты, чтобы составить какие-нибудь важные бумаги. Похоже, каким-то непостижимым и чудесным образом он взял меня под свое крыло, хотя я по-прежнему не понимаю, за что удостоился такой чести. Надеюсь, что очень скоро будет официально объявлено о моем новом статусе…

Как чудесно, как замечательно, как… абсолютно, но я бы хотела, чтобы он оказался рядом со мной. Но его преосвященство Жан де Малеструа испытывает отвращение к слабости и жалобам, и потому я не стану жаловаться, и пусть Бог защитит меня от его неудовольствия. Я продолжаю вспоминать письмо, которое, как мне представляется, белки и лисы, единственные мои слушатели, оценить не в силах. Но зато оно придает мне уверенность и твердость, пусть и обманчивую.

Я думаю о тебе каждый день и радуюсь тому, что уже через несколько месяцев ты будешь здесь, в Авиньоне, и сама увидишь, какой интересной и богатой на события стала моя жизнь. Я буду вечно благодарен милорду Жилю за то, что он помог мне получить это место, когда я был еще совсем юным братом с весьма ограниченными перспективами на будущее…

Моя собственная благодарность приправлена горечью. Великодушие лорда Жиля де Ре повлекло за собой то, что я, его бывшая няня, должна оставаться здесь, в Бретани, а мой сын, который ему почти как брат, находится в нескольких днях пути, в Авиньоне. Иногда у меня возникает подозрение, что он разлучил нас сознательно, преследуя какие-то свои цели.

Но как такое возможно?

В своем следующем письме, матушка, ты должна подробнее рассказать мне о том, что происходит в Нанте; недавно нас посетил пилигрим, который поведал о событиях на севере, о том, какое несчастье свалилось на голову одного вельможи, о победах другого и о романах благородных дам. Мы всегда с нетерпением ждем любых новостей. Но особенно меня заинтересовала песенка, которую он пересказал, – ее смысла я до конца не понял, но в одном из куплетов говорилось следующее: «Sur ce, l'on lui avait dit, en se merveillant, qu'on y mangeout les petits enfants».

Я не поняла, что это значит, и, по правде говоря, не слишком стремилась понять. По крайней мере, сейчас, когда мне самой угрожала опасность стать обедом одному Богу ведомо какого злобного и отвратительного чудовища. Мне лучше, чем многим, известно, что они существуют и, широко раскрыв свою мерзкую пасть, терпеливо поджидают ничего не подозревающего путника.

Благословенный луч света скользнул между густыми деревьями и задрожал – может быть, птичка уселась на ветку, или это я вздохнула, не в силах больше сдерживать дыхание? Я всегда отчаянно мечтаю о свете; весь мир с надеждой говорит о времени, когда придет конец войнам, если такое возможно, и свет перестанет быть роскошью, как сейчас. Мы редко расходуем неестественный свет, если нам нужно взглянуть друг на друга, когда еще остается хотя бы намек на сияние дня, потому что его можно использовать гораздо разумнее – как, впрочем, и многое другое, чем благословила нас жизнь, хотя мы часто транжирим ее дары, не задумываясь о последствиях.

Когда-то в резиденции милорда де Ре в Шантосе недостатка в свете не было, и я – в те дни мадам Жильметта ла Драпье, жена верного слуги милорда, Этьена, – могла наслаждаться им, сколько душе угодно. Теперь же мне осталось рассчитывать лишь на Божественное сияние, хотя в нынешние дни я уже не так страстно люблю Бога, как любила его до того, как стала la Mere Superieure, или, как любит меня называть суровый Жан де Малеструа, ma sœur en Dieu. Лучшая, чем я, женщина оценила бы убежище достаточного – нет, великолепного существования. Учитывая, сколько женщин лишается зубов из-за плохого питания, мне бы следовало радоваться своему везению. Но это не та жизнь, о которой я мечтала, не та, которая у меня была и которую я любила. И, тем не менее, когда умер мой дорогой муж, практически все, кроме меня, согласились с тем, что для меня так будет лучше всего.

Мой дорогой Этьен храбро сражался вместе с лордом де Ре под знаменами Девы в великой Орлеанской битве в тот день, когда погибло много храбрых и мужественных воинов. Стрела английского лучника, да будет проклято их мастерство, пронзила ему бедро, и нога загноилась, как это часто бывает при глубоких ранах. Повитуха – к сожалению, у нас не было лекаря, хотя никто не сомневается в ее искусстве целительницы, – заявила, что ногу нужно отрезать, чтобы спасти Этьену жизнь. Но он ни за что на это не соглашался.

– Разве я, солдат и дровосек, смогу достойно служить милорду де Ре, став инвалидом? – сказал он мне.

Этьен умер, не покрыв себя славой на поле боя, как мечтают все солдаты, а угасая медленно, страдая от страшной боли. Когда он наконец получил свою солдатскую награду, мои обязанности в доме лорда де Ре, которым я в те дни не уделяла должного внимания, перешли к другой, более старательной женщине. Если бы я унаследовала какую-нибудь собственность, я могла бы снова выйти замуж, а так стала невестой Бога.

Я изо всех сил стараюсь быть полезной, потому что не могу позволить себе потерять и это место. Я превратилась в молчаливую тень его преосвященства, который, будучи одновременно епископом Нанта и канцлером Бретани, служит двум исключительно требовательным хозяевам: одному божественному, а другому смертному и отвратительному. Какой из них управляет им в большей степени, часто определяется тем, интересы которого из них больше совпадают в данный момент с его собственными. За тринадцать лет службы здесь я научилась его уважать, несмотря на этот печальный недостаток, впрочем заметный очень немногим, кроме меня самой.

И все же я мечтаю не о такой жизни.

– Мне нужно сходить в Машекуль, – сказала я ему сегодня утром. – Кое-какие мелкие дела и покупки… Все, что необходимо, можно найти там на рынке.

– Ну, Машекуль расположен не так чтобы очень далеко, но, может быть, вам лучше отправить туда кого-нибудь помоложе.

Мне удалось скрыть свое раздражение.

– Да, дорога не близкая, но день, похоже, будет хороший, и я уверена, что со мной ничего не случится. Кроме того, я бы хотела сама выбрать то, что мне нужно, а не поручать это кому-нибудь другому.

– Я могу освободить брата Демьена от его обычных обязанностей на сегодня… Он поможет вам принести покупки.

В моих рукавах было достаточно места для всех моих покупок.

– Он будет недоволен, если ему придется расстаться со своими деревьями. Кроме того, я не собираюсь покупать ничего тяжелого – мне нужны иголки и немного ниток. Некоторые из ваших стихарей нуждаются в подновлении, те из них, которые нам так и не удалось как следует перекрасить.

– Ах да, в этом я, благодарение Богу, почти ничего не понимаю и потому с радостью предоставляю вам принимать решения. – Он приподнял уголок одной брови. – И в другом деле, которое не имеет никакого отношения к вашим покупкам.

Он ждал, что я скажу, и я почти чувствовала его желание надавить на меня посильнее и заставить ответить на невысказанный вопрос, но я лишь сдержанно кивнула.

– Ну, хорошо, тогда идите, только постарайтесь не переутомиться.

– Разумеется, ваше преосвященство. Я сохраню себя для моих обязанностей здесь.

– Именно, – проворчал он и отпустил меня, уткнувшись в лежавший перед ним на столе текст, но, подойдя к двери, я услышала: – Да пребудет с вами Господь.

Я улыбнулась.

Наше аббатство очень древнее. Когда его строили, люди были миниатюрнее нас, с более короткими руками и ногами, по крайней мере к такому выводу можно прийти, взглянув на кости, лежащие в здешних подземельях. Кости вообще могут многое рассказать – например, у одного из моих сыновей отлетел кусочек зуба, и я всегда его узнаю. В любом случае размеры моей комнаты и кровати, которая в ней стоит, довольно скромны. Я выбрала ее из-за расположения внутри двора, потому, что там всегда светло. Зимой один из братьев натягивает на окно промасленный пергамент, чтобы защитить комнату от сквозняков, потому что я категорически отказываюсь завешивать его тяжелыми гобеленами на долгие месяцы. По правде говоря, смотреть из окна особенно не на что, но зато есть свет, и я не слышу грохота колес, когда крестьяне на своих телегах едут в предрассветные часы вдоль нашей стены на рынок.

Впрочем, не только вторжения извне мешают моему спокойному сну. Вещи, о которых мне совсем не хотелось думать, мешали мне заснуть долгими ночами: призраки, демоны, жестокие чудовища в темном лесу – кошмары ребенка, попавшего в руки воображаемой ведьмы. Я уже давно миновала тот порог, когда убывающие месячные заставляют женщину просыпаться посреди ночи и взволнованно метаться по комнате с широко раскрытыми глазами, пока не прокричит петух. Эти неприятности пришли и ушли, и сейчас в мои ночи редко врывается бессонница или дурные сны. Но когда я проснулась сегодня утром, то некоторое время никак не могла открыть глаза. Видимо, я плакала в те моменты, когда мне все-таки удавалось заснуть, но не запомнила этого.

Перед сном я часто опускаюсь на колени около кровати, закрываю глаза и складываю руки – совсем как ребенок. Я оставляю дверь в свою комнату открытой, чтобы тот, кто будет проходить мимо, увидел, как я страстно шепчу молитву. По большей части я делаю это исключительно напоказ, но прошлой ночью моя молитва была по-настоящему искренней, я просила Бога позволить мадам ле Барбье найти сына, если Всевышний, конечно, не жестокий шутник, коим я в последнее время его считала.

Когда я вела строй сестер в монастырь на трапезу, меня догнал брат Демьен.

– Да благословит вас Бог, матушка.

Он всегда произносит слово «матушка» с самым серьезным видом, и я ему признательна.

– И вас тоже, брат.

– Хороший денек, верно? Хотя довольно прохладно. Ночью тоже было холодно.

Он всегда отличался немного раздражающей жизнерадостностью, но она всего лишь следствие его молодости и потому простительна. Я часто забываю, что он священник; если бы не сутана, его можно было бы принять за энергичного землевладельца в расцвете сил – будь его семья побогаче, сейчас у него имелось бы собственное поместье. Для человека, лишенного возможности выбирать призвание, он выполнял свои обязанности просто замечательно – и с раздражающей старательностью.

– Когда вам будет столько же лет, сколько мне, утренний холод перестанет вам нравиться, – пообещала я ему. – Впрочем, скоро солнце прогонит холод.

– Хорошо… Его преосвященство сказал, что вы собираетесь в Сент-Оноре. Симпатичный приход, хотя и странный. Меня удивило, что епископ вас отпустил.

Значит, Жан де Малеструа все-таки велел молодому священнику меня сопровождать. На мгновение я обрадовалась, а потом разозлилась.

– Я же монахиня, а не рабыня на цепочке, – заявила я. – Неужели я не имею права отправиться, куда хочу, одна?

– Ну, учитывая, как близко Прощеное воскресенье, мне стало любопытно, что вам понадобилось в Машекуле.

Я помолчала немного, а потом ответила:

– Ничего, кроме желания кое-что купить.

– Понятно, – проговорил он и наградил меня мимолетной понимающей улыбкой. – Я спросил только потому, что сегодня утром вы мне показались какой-то… измученной.

Я не смотрела на себя в наше единственное зеркало, но решила, что на моем лице остались следы пролитых ночью слез. Мы пошли дальше, а я опустила глаза и ничего не ответила.

– Вы ни в чем не хотите покаяться, матушка?

«Благослови меня, брат, ты, который младше моего собственного сына, потому что я совершила грех излишнего любопытства и стала жертвой своих чувств», – так могла бы я сказать, но лишь подумала, а произнесла совсем другое:

– Нет, брат, но я все равно вас благодарю. Сегодня я не совершила ничего греховного.

– Ну, день еще только начинается, – утешил меня он.

– И у меня будет возможность себя проявить.

Мы рассмеялись и попрощались.

Таким образом, я приступила к своим утренним обязанностям с чрезвычайным рвением и старанием, чем заслужила сердитые взгляды юных невест Христовых, которые работали под моим руководством во имя церкви. Пройдя по рынку Нанта, перед тем как выйти из города, я не могла не заметить, что все необходимое могла бы купить и здесь, причем выбор тут был гораздо лучше, чем в Машекуле. Вне всякого сомнения, Жан де Малеструа это знает и только сделал вид, что не разбирается в подобных вещах. «Впредь веди себя умнее», – сказала я себе.

Кусок сыра и краюха хлеба, спрятанные в рукаве, начали колотить меня по ноге, я перестала повторять про себя письмо сына, Жана, и принялась напевать веселую песенку. Из-за деревьев раздавались самые разные звуки: трещали ветки, шуршали листья, подавали голоса животные. С каждым новым шагом я ожидала, что из густых кустов, растущих по обеим сторонам дороги, появится неведомое чудовище и схватит меня. Я подумала о мадам ле Барбье, которая прошла через лес накануне вечером, после того как Жан де Малеструа отказал ей в ее просьбе. Строений вдоль дороги немного, а постоялые дворы слишком дороги даже для состоятельной горожанки. Она покинула аббатство уже после заката, с факелом в руке. Думаю, рука у нее сильно болела, когда она наконец добралась до дома.

Я боялась; страх в этом лесу – вещь нормальная, поскольку здесь полно диких зверей. Не легендарных золотых львов из Эфиопии и не белых медведей севера, которых наши храбрые рыцари убивали мечами, украшенными драгоценными камнями, – слушать об этих подвигах холодными вечерами, у очага, – безмерное удовольствие.

Здесь водятся мерзкие твари с клыками и спутанной шерстью, они с громким фырканьем роют землю, а их маленькие, налитые кровью глаза горят злобным огнем на слишком массивных, уродливых головах.

Именно в таких зарослях, как эти, неподалеку от дворца в Шантосе, Ги де Лаваль, отец милорда Жиля де Ре, был растерзан диким кабаном.

Решение прогуляться в тот день в лесу было ознаменовано недобрыми предвестиями с самого начала, по крайней мере так мне сказал Этьен. Любимая лошадь милорда подвернула ногу, а его обычный страж и спутник заболел и не мог покинуть отхожее место даже затем, чтобы произнести молитву об исцелении, не говоря уже о том, чтобы отправиться на охоту. Эти ужасные обстоятельства, так мы все считали, были делом рук дьявола. И его же творением являлся отвратительный кабан, которого Ги де Лаваль давно хотел поймать. Если бы милорд Ги не стал жертвой стремления исправить неудачно начавшийся день, он никогда не сделал бы того, чего делать не следовало – и о чем известно даже начинающему охотнику, – не встал бы прямо перед кабаном, превратившись из охотника в жертву.

Двое лесничих пронесли его по ухабистой местности на сделанных кое-как носилках, в то время как он сам удерживал руками собственные внутренности.

– Он ни за что не хотел убрать от живота руки! Мы не смогли посадить его на лошадь…

Я никогда не забуду этого зрелища, боль и ужас на лице, чувства, незнакомые храброму охотнику, человеку, который постоянно заботился о том, чтобы наш стол ломился от яств. Поползли самые разные слухи, прозвучало множество обвинений, но в конце концов возложить вину на чьи-нибудь плечи не удалось.

– Этьен, неужели это правда? – спросила я в самый разгар скандала. – Разве мог Жан де Краон все это устроить?

Такое было очень даже в характере грубого и жадного старика, чья дочь Мари имела несчастье стать свидетельницей смерти своего мужа. Я слышала разговоры, которым не хотела верить, и шепотом произнесенные слова о предательстве.

Жан де Краон подкупил лесничих, заплатив им золотом, и они в нужный момент отвернулись…

Жиль наследовал огромные владения отца, кроме приданого, которое принесла ему жена, а она, будучи послушной дочерью, разумеется, была готова, в отсутствие мужа, делать со своей собственностью все, что прикажет отец. Милорд Жан де Краон был жестоким человеком и знал, что ему будет легче контролировать молодого и неопытного Жиля де Ре, чем его зрелого и умного отца. Предположения, слухи, шепотом пересказанные обвинения – никто из нас не знал, чему верить. Единственное, что мы понимали, – скоро власть в Шантосе перейдет в другие руки. И это нас совсем не радовало.

Все были уверены, что Жан де Краон сыграл какую-то роль в смерти Ги де Лаваля и что в сердце его живет скрытое от посторонних глаз зло. Как иначе объяснить то, что лесники и местные землевладельцы, за предыдущие годы проявившие себя верными и достойными людьми, оказались слишком далеко, чтобы прийти на помощь к Ги де Лавалю.

И, тем не менее, никто не сомневался, что животное, убившее де Лаваля, было самым настоящим демоном и, по-видимому, знало, кто нанес ему все раны и причинил страдания.

Словно ведомый самым злобным в мире демоном, кабан вонзил клыки в живот милорда Ги и вытащил наружу его внутренности… которые милорд отчаянно пытался засунуть обратно.

А потом, как говорят свидетели, зверь просто исчез.

И хотя я видела, как умирал мой Этьен много лет спустя, должна признаться, мне не дано понять ужаса, который охватывает человека на пороге смерти. Очевидно, до тех пор, пока я сама к нему не подойду. Даже смотреть на это было невероятно страшно! Первые два дня Ги де Лаваль отчаянно молил о помощи, призывая к себе всех, кто мог оказаться ему полезным, и рассылая в разные стороны гонцов. Человек, обладавший таким влиянием, богатством и могуществом, не сумел найти никого, кто подарил бы ему хотя бы намек на надежду, ему не помогло бы даже все золото Бретани. Наша замечательная повитуха дала ему настойку опия, чтобы облегчить боль, но не хотела лгать. «Он умрет, – предрекала она, – и это так же верно, как то, что утром встанет солнце. И не много зорь ему суждено увидеть».

Когда он наконец осознал значение ее слов, он повел себя как отважный воин, коим всегда являлся. Милорд Ги решительно занялся приготовлениями к собственной смерти. Не обращая внимания на сильную боль, он собрал около себя людей, которым мог доверить заботу о сыновьях и выполнение своей воли. Конечно, были призваны и сыновья.

Рене де ла Суз был еще совсем ребенок и не до конца понимал значение происходящего. Он лишь смотрел на отца, не зная, что его ждет.

Но старший сын, Жиль де Ре, которому тогда исполнилось одиннадцать, казалось, осознавал происходящее с несвойственной его возрасту серьезностью. В то время как Рене боялся находиться в присутствии своего изувеченного отца, Жиль отказывался уходить из его комнаты и оставался рядом даже в самые тяжелые моменты. Он заявил, что желает быть с ним, когда лекари снимали повязки и накладывали свежие, обработав предварительно раны мазями. Когда другие покидали Ги де Лаваля, чтобы оказаться поближе к Жану де Краону, Жиль сидел у постели отца.

Я, знавшая его очень хорошо, возможно, единственная заметила, что благородная верность сына отцу приправлена пугавшим меня восторгом. И, несмотря на нежную терпимость и оправдание его поведения юношеским непониманием серьезности положения, я испытывала беспокойство.

– Мальчика слишком возбуждает это страшное зрелище, и я опасаюсь за его душу, – сказала я Этьену. – Повитуха жалуется, что он мешает ей обрабатывать рану и норовит прикоснуться к кровоточащему месту, когда она накладывает повязку.

Мне становилось не по себе, когда я видела такое нездоровое любопытство в столь юном существе, коему не пристало обращать внимание на подобные вещи. Все дамы в замке осуждали леди Мари де Краон – правда, у нее за спиной, – словно она была виновна в необычных наклонностях сына. Правда, это продолжалось до тех пор, пока она сама не скончалась, неожиданно и без всякой причины, через месяц после мужа. И тогда она стала святой, а я, его нянька, – чудовищем, испортившим ее сына.

Неожиданно я опомнилась и поняла, что остановилась на дороге посреди леса. Мне стало интересно, сколько времени я так простояла. Сухой хрустальный шорох листьев и тихий шепот ветра заставили меня вздрогнуть и прогнали печальные воспоминания. В голове у меня метались образы кровожадного кабана – он машет головой с длинным рылом и смертоносными клыками, острые раздвоенные копыта, способные легко разорвать человеческую плоть, роют землю.

Шорох листьев, треск сучьев, звуки у меня за спиной, среди деревьев…

– Я ей говорил, чтобы она отправила за покупками кого-нибудь помоложе.

Вот что скажет его преосвященство, когда они наткнутся на мое растерзанное тело.

– Ей следовало позволить брату Демьену пойти с ней. Но она ничего не желала слушать. Жильметта никогда никого не слушает.

Мысли о том, как он будет наслаждаться своей правотой, помогли мне вспомнить, что у меня есть ноги, так что вскоре я вышла на небольшой участок дороги, где деревьев было меньше, а сквозь ветви пробивалось солнце. Я немного отдохнула, наслаждаясь благословенным светом и безопасностью, пока сердце не перестало отчаянно колотиться в груди, а дыхание не успокоилось. Тогда я с новой энергией зашагала дальше.

Солнце уже стояло довольно высоко, когда я наконец вышла из леса на открытый луг перед Машекулем. Впереди виднелась рыночная площадь, где уже давно кипела жизнь и где я смогу почувствовать себя в полной безопасности в толпе людей: крестьян, ремесленников и булочников, предлагающих свои товары, женщин, торгующихся за более приемлемую цену, а также редких шлюх, коих я не должна замечать. Пробираться по грязи, чтобы купить кусок мыла и отстирать подол платья, – бессмысленное занятие, но ему время от времени предаются все женщины, исключая тех, кто принадлежит к знатным семьям.

Женщины останавливаются посплетничать под каким-нибудь открытым окном или у прилавка, а еще чаще около общественного колодца. Глядя на эти мирные картины, я нередко начинала жалеть о днях, оставшихся в прошлом, когда и мне было что рассказать о себе: мужья, сыновья, интриги в замке.

Я отругала себя за глупые заблуждения. После стольких лет затворничества я давно лишилась способности просто разговаривать с другими людьми. Я остановилась в полном одиночестве среди высокой травы. Вокруг никого не было, и я сняла покров и вынула заколки из волос. Они тут же окутали мою спину волной цвета штормовых облаков. Я откинула голову назад и закрыла глаза.

– Ах, Жильметта, твои волосы… Глядя на них, птицы начинают петь… – говорил мне муж.

Я открыла глаза и увидела не певчих птиц – над головой у меня кружил сокол. Он нырнул вниз, преследуя несчастную мышь, еще не знающую, что ее ждет встреча с безжалостным клювом. Как мог Этьен оставаться спокойным, когда такое холодное существо, сокол, сидел у него на руке. Это было выше моего понимания, но, когда милорд Жиль увлекся разведением птиц, в обязанности мужа стала входить забота о них.

Как же легко предаваться приятным воспоминаниям, когда покров Господа снят с головы. Но даже несмотря на то, что мне было приятно оставаться с непокрытой головой, я снова надела покров и привела себя в порядок. Затем прогнала мысли об увлечениях милорда и зашагала в сторону деревни.

Как я и ожидала, повсюду царила суматоха, поскольку приближалось Прощеное воскресенье и следовало еще многое сделать. Я заговорила с первым добродушным на вид мужчиной, который мне встретился, пожелав ему доброго дня.

– И вам того же, матушка, – ответил он вежливо.

– Я ищу одну женщину, мадам ле Барбье, она швея из прихода Сент-Оноре. Вы не подскажете, где ее найти?

Мужчина неожиданно побагровел, и у него на лице появилось такое выражение, что я не удивилась бы, если бы он перекрестился.

– Идите вон туда, – ответил он после продолжительного молчания и показал на восток, так что мне пришлось прикрыть глаза рукой от солнца. – Пройдете мимо колодца, а затем между первыми двумя домами сверните налево. За ними увидите круглое здание. Она живет там.

Я кивнула и собралась его поблагодарить, но он меня перебил.

– Да, пребудет с ней Господь, – сказал он. – И с вами тоже.

И тут же поспешил прочь, а я поднесла руку к открытому рту, пытаясь сдержать слова благодарности и удивления. Впрочем, он бы все равно ничего не услышал, потому что испуганно шептал что-то себе под нос.

Что-то про маленьких детей…

У меня появились новые вопросы, и я попыталась его остановить, но он был уже довольно далеко, а я не знала, как его зовут. Если бы я окликнула его вслед, то привлекла бы к себе внимание прохожих, а это в мои планы не входило.

Он очень точно объяснил мне дорогу, и я обнаружила, что круглый домик выходит в общий двор с двумя другими, хотя оба оказались длинными строениям, в которых могли разместиться и люди, и животные. Ремесло мадам Барбье было вполне прибыльным, и когда-то она, наверное, могла позволить себе обходиться без животных в своем доме. Женщина, которую я знала давным-давно, гордилась бы своим благополучием. Но сегодня во дворе у нее царила такая же грязь, как и у остальных жителей деревни около Машекуля; впрочем, это было общее бедствие, особенно в весеннюю пору. Я осторожно прошла по двору, приподняв повыше юбку, постучала в деревянную дверь и, закутавшись в плащ, принялась ждать.

Я ждала, ждала…

– Кто там? – услышала я наконец голос изнутри.

– Мадам ле Барбье?

Через некоторое время вопрос повторили, только на сей раз голос прозвучал не так приглушенно.

Я решила, что это не тот случай, чтобы церемониться.

– Сестра Жильметта. Я присутствовала во время вашей вчерашней встречи с его преосвященством. Я бы хотела поговорить с вами о деле, которое вы с ним обсуждали.

Внутри раздался шум, и дверь распахнулась. Мадам ле Барбье была растрепана, словно только что встала. Неужели она все еще в кровати в час, когда пора заниматься делами, а не валяться в постели? Похоже, что так.

– Что вы хотите? – с подозрительным видом спросила она.

– Хочу поговорить с вами о деле, которое привело вас вчера вечером в аббатство.

Мы готовились к вечерне, но в церкви еще было темно, когда появилась мадам ле Барбье, – епископ не зажигает свечи в Божьем храме до тех пор, пока не стемнеет настолько, что он уже не различает собственных рук, поскольку твердо верит, что Бог видит все, даже в темноте. Как же он отличается от милорда Жиля, который любит быть на виду и потому озаряет себя светом всю ночь напролет, невзирая на его дороговизну. Огромное состояние позволяет ему вести себя столь безрассудно, качество, по моему мнению, достойное всяческого порицания.

Даже когда он стал уже взрослым человеком, я не раз выговаривала ему за расточительность, но он всегда весело и ласково смеялся и отмахивался от моих наставлений. Он странным образом испытывает привязанность к простым людям вроде меня, впрочем, в этом нет ничего удивительного, потому что он пришел в наш мир благодаря моим рукам. Леди Мари не смогла сдержать потуги; повитуху вызвали слишком поздно. И если бы я не успела его подхватить, он появился бы на свет совсем не так, как приличествует младенцу, которому в будущем суждено владеть большей частью Франции и Бретани.

Роды были очень тяжелыми, и мы все считали это дурным знаком. Когда наконец появилась повитуха, ей пришлось немало потрудиться, чтобы привести в порядок бедную измученную мать. Однако он был чудесным малышом, о каком только могут мечтать две могущественные семьи, чье богатство и владения поражают воображение.

Мое лицо оказалось первым, на которое взглянул младенец, и моей груди первой коснулся его маленький голодный ротик. Помню, я тогда подумала, что у него поразительные, глубокие и черные глаза, и, если природа сделает все как ей подобает, он вырастет настоящим красавцем, как и положено в такой семье. То были дни больших ожиданий и радости.

– Мадам Агата ле Барбье, – доложил брат Демьен.

И я тут же вспомнила полную женщину, наделенную острым умом. Но та, что вошла, оказалась маленькой, в сравнении с моими воспоминаниями, и совсем не полной. На ней было поношенное платье, совершенно необъяснимое на когда-то состоятельной ремесленнице. Я видела, что мадам страшно исхудала и широкая юбка висит на ней складками.

Когда я кормила ребенка – на протяжении многих лет, как мне кажется, поскольку выкормила своих двоих детей и милорда Жиля, – я была тощей как палка, и ничто не помогало. Бедра как будто растаяли, а юбка и вовсе волочилась бы по земле, если бы я не застегивала ее на дополнительные крючки. Этьену при помощи пива удалось немного с этим справиться, благослови его Боже, – ему нравилось, чтобы я была пухленькой. Но мадам ле Барбье была не в том возрасте, когда кормят детей.

Я почувствовала, что должна высказаться.

– Ваше преосвященство, мне нужно вам кое-что сказать, прежде чем мы продолжим.

Он тут же недовольно нахмурил свои великолепные брови – я не сомневалась, что его могущество сосредоточено именно в них. Какая потеря для общества, что такой красивый мужчина стал священником, ему бы следовало быть придворным.

– Я знаю эту женщину, – прошептала я так, чтобы она не услышала. – Она искусная швея, причем настолько умелая, что ей делал заказы сам милорд, который гордится и очень следит за своей внешностью.

– Слишком гордится, – проворчал епископ.

– Она выглядит старше своих лет, – сообщила я. – Когда-то она была красивой, полной женщиной. Интересно…

И тут епископ потерял терпение.

– Жильметта, если у вас нет ничего более существенного, чем сплетни, я их выслушаю.

И тут я высказала предположение – хотя меня никто не спрашивал – о цели ее визита.

– Сейчас ее сыну лет пятнадцать или шестнадцать. – Неожиданно меня охватило сожаление о том, как время отнимает у нас самые чудесные воспоминания. – Я помню его славным малышом, таким резвым! Если у него было хорошее детство, он наверняка вырос настоящим красавчиком.

Мадам часто приходила к лорду Ре с кусками ткани и образцами пуговиц и прочими украшениями, потому что, как правильно и с неодобрением заметил его преосвященство, милорд был щеголем. Один такой визит остался у меня в памяти до сих пор. Милорд опоздал на встречу с мастером, на которого работала мадам, – что происходило довольно часто, поскольку он обожал шум, который возникал при его появлении. Мадам отдала своего маленького сына девушке-помощнице, чтобы та за ним присмотрела, но он хворал и не желал успокаиваться. И девушке пришлось внести его внутрь. Как раз когда мадам его утихомирила, в комнату быстро вошел лорд де Ре. Она тут же отвернулась, чтобы спрятать малыша и таким образом не нанести милорду оскорбление, но он заметил ребенка. Милорд подошел к мадам и оторвал сына от ее груди. Ребенок снова завопил, да так громко, словно его терзали демоны.

Жиль де Ре начал подбрасывать мальчишку с восторгом, который меня расстроил, хотя и сама не знаю почему.

– Ну-ну, ангелочек, чего ты боишься? – сказал он. – Я же не демон какой-нибудь. – Он рассмеялся и взъерошил волосы мальчугана.

Если подумать, его внимание к малышу было просто неприличным – могущественный лорд в расцвете сил качает на руках сына швеи, в то время как у него полно других, более важных дел. Впрочем, тогда я не стала особенно задумываться над этим, потому что девушка унесла сына мадам из комнаты, и, в конце концов, ведь и я делала то же самое с милордом, когда он был ребенком. И, должна заметить, гораздо чаще, чем его собственная мать. А потом мы занялись делом: мадам принялась снимать мерки, затем пришла очередь примерки, выбор отделки и прочих мелочей – и я так увлеклась, что забыла обо всем. Нам требовалось позаботиться и о гардеробе леди Катрин, ведь не дело, когда милорд выглядит великолепно, а его жена точно оборванка, хотя он не очень-то обращал на нее внимание.

В тот день мы с мадам, как всегда, обменялись любезностями – разумеется, когда она немного успокоилась после произошедшего. Она не слишком смущалась и чувствовала себя свободно в присутствии тех, кто занимал положение выше ее собственного, поскольку слишком часто видела их голыми. Теперь же, много лет спустя, похоже, ей было ужасно не по себе. В первый момент, когда ей велели сказать, что ее к нам привело, она не смогла выдавить из себя ни слова.

– В прошлом месяце моему сыну исполнилось шестнадцать, – проговорила она наконец.

Значит, я не ошиблась относительно его возраста.

Епископ удивился и был совершенно прав, потому что подобные вопросы его не касаются – это дело магистрата. Однако он все равно спросил:

– И что с ним случилось?

– Этого я сказать не могу, он исчез. Тринадцать дней назад я послала его отнести заказчику готовую пару бриджей, и он не вернулся домой.

Я открыла рот, но быстрый взгляд Жана де Малеструа заставил меня промолчать. Я знала, о чем он подумал: мальчишка просто сбежал, как это иногда делают юнцы, а может, растерял или растратил деньги, которые получил. Несмотря на желание вступить в разговор, я промолчала. А потом его преосвященство сделал то, что и должен был сделать, – посоветовал швее обратиться в магистрат.

Около двери мадам ле Барбье повернулась и сказала:

– Пропали и другие дети, но жалобы их родителей остались без ответа.

«Здесь едят маленьких детей», – написал мне Жан.

После ее ухода мы с епископом молчали несколько минут, а потом я набралась храбрости и снова открыла рот, но, прежде чем успела заговорить, он меня перебил:

– Я заметил, Жильметта, что вам нравится эта женщина. Но она должна сделать то, что я ей посоветовал. И вам это известно лучше других. А теперь обратимся к Богу, потому что он не будет нас ждать.

Никто не должен испытывать терпение Господа.

Возникла новая неловкая пауза, на сей раз у двери мадам ле Барбье. Наконец она сказала:

– Вы наделены какой-то властью и скрыли это?

– К сожалению, нет. Но я вам сочувствую и хочу помочь.

– Да простит Бог мою дерзость, матушка, но у вас уже был шанс мне помочь, и вы этого не сделали.

Слова прозвучали резко, и на лице мадам ле Барбье появилось сердитое выражение, но я ничего не могла сказать в свою защиту. Это разозлило меня, так же как и то, что я промолчала, когда она обратилась к епископу со своей просьбой.

– Я занимаю не самое высокое положение, но я выступила в вашу защиту, когда вы ушли.

Слабое утешение, но, услышав его, она немного смягчилась.

– И вам удалось добиться успеха?

– Ну… не совсем.

– В таком случае зачем вы пришли? Чтобы посмеяться надо мной?

– Нет, мадам, клянусь. Я не собираюсь над вами смеяться, это было бы жестоко.

Мы так и остались стоять – она на пороге у двери, я в грязи перед ней.

– Прошу вас, позвольте мне войти. Мне нужно с вами поговорить, – сказала я.

Неожиданно она помрачнела, и ее взгляд стал жестким.

– Зачем? Вы, аббатиса, сказали, что не можете мне помочь и не в состоянии понять, как сильно у меня болит сердце, чтобы по-настоящему мне посочувствовать. – Она собралась закрыть дверь.

– Вы ошибаетесь, мадам, – возразила я. – Я здесь потому, что я все понимаю. И потому, что есть вещи, которые хотела бы знать.

Дата добавления: 2015-08-18