Глава 8. Встреча на лубянке

Охранники Берилага били проштрафившегося коллегу с таким энтузиазмом, словно наиболее отличившийся должен был получить от Корбута орден Боевого Красного знамени. ЧК наблюдал за экзекуцией со скучающим видом. Сложив руки на груди, он смотрел не столько на дурака-вертухая, сколько на Елену, которую уже водворили на прежнее место. Она даже не пыталась покинуть территорию лагеря – это было невозможно.

Корбут возвратился с Лубянки рано утром и решил разобраться с чрезвычайным происшествием лично. Чеслав подозревал, что подчиненного потянуло на сладенькое и он попытался изнасиловать пленницу. Да на здоровье! Однако все дальнейшее не лезло ни в какие ворота. Как этой хрупкой девушке удалось справиться с крепким мужиком, да еще запереть его в клетке? Как ни печально, приходилось констатировать: в Берилаге побывал посторонний. Проник на отлично укрепленную территорию концлагеря и беспрепятственно вышел. Испарился. На памяти Чеслава был только один случай проникновения в Берилаг.

Проклятый карлик, которого он считал покойником, оказался всего лишь полудохлым, очухался и смотался через какую-то крысиную нору. После этого лагерь прошерстили на предмет потайных ходов, но так ничего и не нашли. Недомерок пытался освободить своего брата- близнеца. Чеслав даже помнил имя узника: Григорий Носов. Это вовсе не означало, что комендант знал заключенных поименно. Просто к мутантам он испытывал что-то вроде нежности. По распоряжению Чеслава уродцы получали усиленный паек, их не слишком напрягали работой.

Кумир молодого Корбута – доктор Менгеле – тоже любил горбунов, карликов и гидроцефалов. Настолько, что после их смерти прикалывал глаза несчастных к стене своего рабочего кабинета. Совсем как энтомолог – жуков и бабочек. Коменданта Берилага так и подмывало скопировать чудную привычку главврача Аушвица, но он опасался обвинений в симпатиях к нацизму.

Виновник ЧП перестал извиваться под ударами товарищей и затих. На него тут же выплеснули полведра воды, и избиение продолжилось. Чеслав же вошел в клетку к Елене. Смерил ее с головы до ног внимательным взглядом. Девушка не опустила глаз.

– Кто здесь был? – властно спросил Корбут.

Елена вместо ответа отвернулась. Вид у нее был неприступный и вызывающий.

– Нехорошо получается, – задумчиво произнес комендант лагеря. – Я к тебе со всей душой, а ты не хочешь сотрудничать… Отвратительное поведение, подстилка кропоткинская. Придется заняться тобой раньше, чем явится муженек. Для начала займемся твоей диетой. Будешь у меня жрать все, что светится от радиации.

И тут Лена сломалась.

– Ты не сделаешь этого! – с отчаянием воскликнула она.

– Разумеется, сделаю, – широко улыбнулся Корбут, почувствовав долгожданную слабину. – А почему мы так боимся радиации? – ласково спросил он, заглядывая Елене прямо в душу. – Почему такая молодая здоровая девушка у нас может бояться радиации?.. Уж не потому ли… – От восторга он даже немного осип. – Уж не потому ли…

Лена прикусила язык и молчала, кляня себя за глупость и безволие. Взгляд она уткнула в пол – лишь бы дьявол не разглядел в ее глазах страх, лишь бы не догадался, почему она так страшится облучения!

– Уж не потому ли, что ты у нас беременна? От Томского! – В голосе Корбута была слышна такая искренняя, такая настоящая радость, будто не родившийся еще младенец приходился родственником и ему самому.

– Нет! Нет! – Но сдержаться было невозможно, и в крик прорвался всхип; Лена разрыдалась.

– Поздравляю! – вдохновленно воскликнул Корбут. – А для беременных у нас особая диета! С ее помощью ты родишь Томскому чудного уродца!

– Что ты хочешь знать? – Она постаралась успокоиться.

– Только одно, с кем ты встречалась нынешней ночью?

– С мужем! – Лена снова взяла себя в руки.

– Лжешь, сучка. Твой Томский провел эту ночь в плену у фашистов. Мне пришлось приложить уйму усилий и задействовать все связи, чтобы вытащить этого недоумка из Рейха. Он не мог быть здесь! Думаю, что к тебе приходил карлик, больше некому. Я угадал?

К удивлению Чеслава, Елена вздохнула, потом насмешливо улыбнулась и заговорила стихами:

Но я приду с мечом своим.

Владеет им не гном!

Я буду вихрем грозовым,

И громом и огнем!

– Гм… Гумилев, кажется. Хочешь грома и огня? Получишь. У меня как раз появилась одна дельная мыслишка. Не стану возиться с инъекциями и зараженной пищей. Просто пропущу тебя через моих охранников. Настоящих коммунистов, которые с большим удовольствием оттянутся на предательнице.

Елена повернулась к Чеславу спиной, давая понять, что разговор закончен. Комендант вышел из клетки, переступив через ослушника, вновь потерявшего сознание.

– Хватит с него. Оттащите эту падаль в клетку. Недомерка Григория Носова ко мне в кабинет.

С охранника, теперь уже бывшего, сорвали нарукавную повязку и швырнули в ближайшую камеру. Толпа узников тут же обступила своего мучителя в надежде, что когда тот очнется, он будет готов к серьезному разговору и поймет, что означает поговорка «Отольются кошке мышкины слезки».

* * *

Когда конвоиры втолкнули Григория Носова в кабинет коменданта, Чеслав пытался выманить из-под стеллажа Шестеру. Ни уговоры, ни угрозы отшлепать на шестипалого зверька не действовали. Шестера высовывала из укрытия свою умильную мордочку, но как только хозяин наклонялся, зверек прятался. Комендант продолжал добиваться расположения капризной твари, не обращая внимания на карлика. И тут произошло то, чего Корбут никак не ожидал. Шестера шмыгнула к Григорию, потерлась о его ноги, вскочила на плечо и принялась обнюхивать лицо. Чеслав не мог перенести столь явной измены. Он прыгнул к Носову и попытался схватить ласку, но та, по традиции, хватанула хозяина за палец. Уставившись на Чеслава умными глазенками, Шестера оставалась сидеть на плече у карлика до тех пор, пока тот сам не опустил зверька на пол.

Корбуту с трудом удалось взять себя в руки.

– Как поживает твой братишка, Григорий?

– Откуда мне знать? – карлик развел руками. – Он на свободе, а я здесь.

– Какие у тебя симпатичные ручонки, – ласково произнес Корбут. – Так и просятся в одну из моих банок. Я знаю, что этот ушлый недомерок шлялся по лагерю сегодня ночью! Как пролез сюда, что вынюхивал?

– Брата я не видел больше года, – твердо ответил Носов. – А что касается банки, то меня ею не испугаешь. Лучше банка и формалин, чем такая жизнь.

Корбут пристально посмотрел на карлика. Тот не волновался и, судя по всему, не лгал.

– Банку я тебе гарантирую. А пока – пшел вон!

Оставшись один, комендант попытался отыскать Шестеру, но ее нигде было. Дав себе слово задать зверьку хорошую трепку, чтобы раз и навсегда отучить его ластиться к посторонним, Чеслав снял с вешалки свой серый плащ. Пришло время отправляться на Дзержинскую. Чеслав не случайно решил встретиться с Томским именно там, на месте последней схватки отца с диверсантами Войковской. Там Томский встречался с профессором, оттуда сбежал. По замыслу Чеслава, проклятый анархист должен был пуститься в последнее путешествие именно с Лубянки и хорошенько прочувствовать, что в дорогу его отправляет покойный Михаил Андреевич.

Была и другая причина не пускать Томского в концентрационный лагерь. Комендант не кривил душой, когда называл Анатолия достойным противником. Он всерьез опасался, что если Томский окажется рядом с женой, силы его удесятерятся. Анархист выйдет из-под контроля и может наворотить таких дел, как это уже было с метропаровозом, что мало не покажется. Нет уж. Пусть узнает о страданиях жены по рассказам. Пусть воображение нарисует ему горькую участь Елены. Это превратит героя в тряпку. Это позволит вести его на коротком поводке. Он постарается выполнить задание, даже если к хранилищу вируса придется ползти на четвереньках. А потом умрет, осознавая, что никого не сможет спасти. Сдохнет в той самой лаборатории, которую разрушил, а умирая, будет смотреть на банку с головой своей безвинной жертвы.

* * *

Чеслав шагал по платформе станции Улица Подбельского мимо клеток с притихшими зеками. Завидев коменданта, охранники становились по стойке смирно, выпячивали грудь, а заключенные забивались в дальние углы клеток. Они хорошо помнили случаи, когда ЧК, прохаживаясь вдоль темниц, указывал пальцем на кого-то из узников. Несчастного уводили, и больше его никто не видел. Страх стать экспонатом анатомического музея был значительно сильнее ненависти к коменданту лагеря. Корбут это знал и умело культивировал ужас, посеянный им в душах заключенных. Те из них, кому посчастливилось протянуть в Берилаге достаточно долго, хорошо помнили спектакль, устроенный Чеславом на заре его деятельности в роли начальника лагеря. Один из заключенных попытался сбежать, был задержан и уведен в рабочий кабинет Корбута. Утром следующего дня двое охранников торжественно пронесли по лагерю банку с ушами и носом ослушника. С тех пор побеги прекратились.

Рядом с указателем зон концлагеря ЧК свернул на засыпанные по самый край платформы пути. Дорожка из тщательно уложенного битого кирпича привела его к стальным воротам. Вооруженный «калашом» часовой отдал коменданту честь, отпер замок, отодвинул засов. Ворота распахнулись с душераздирающим скрипом. За ними открылись пути в сторону Черкизовской.

В паре десятков метров стояла личная моторисса Чеслава. Пожилой усатый машинист привычным жестом отдал честь и запустил заурчавший двигатель. Старая машина со скрипом тронулась с места. Вскоре моторисса на полном ходу миновала Преображенку, затем, не снижая скорости, въехала на обветшавший мост через Яузу, некогда открытый, а теперь забранный деревянными щитами.

По мере приближения к Дзержинской, настроение коменданта улучшалось. Он даже соизволил поговорить с водителем о каких-то пустяках. В предвкушении встречи с Томским грозный ЧК принялся напевать незамысловатый мотивчик песенки, слышанной в детстве:

Мы едем, едем, едем в далекие края,

Хорошие соседи, счастливые друзья!

Нам весело живется, мы песенку поем,

А в песенке поется о том, как мы живем…

В холодных глазах Чеслава появилось мечтательное выражение, жесткие складки в углах губ разгладились. Черный ангел Берилага не родился монстром. Не всегда целью его жизни была месть. Когда-то Чеслав был ребенком. Мать, образ которой почти стерся из памяти, убаюкивала его этой самой песенкой, а если мальчишка не засыпал, рассказывала сыну о гениальном отце. Человеке-легенде, посвятившем свою жизнь служению науке. До трагической гибели профессора мать несколько раз приходила к Чеславу во сне. Потом связь с безоблачным прошлым оборвалась. Восстановить ее могла только смерть врагов. Страдания одних приносят облегчение и радость другим. Это аксиома, стержень, ось, вокруг которой вертится мир. Закон жизни и смерти.

Мимо пролетали станции Красной Линии. Чеслав перестал насвистывать и внимательно смотрел на обитателей Сокольников, Красносельской и Комсомольской. Слишком много людей, а значит, по статистике, среди них достаточно предателей, которые рано или поздно окажутся в Берилаге. Не время и не место для сантиментов. Враг не дремлет, а значит, и нам нельзя расслабляться.

На платформу Лубянки вышел обычный Корбут – человек-машина, нацеленный на очистку Красной Линии и всего метро от отбросов человечества…

* * *

Толик был удивлен той легкостью, с какой конвоиры провели его и Аршинова через весь Рейх. Часовые не спрашивали у Лациса и Габуния документов, не интересовались тем, куда ведут пленников. Красные и коричневые собирались воевать, но оставались солидарными в том, что касалось общих врагов. Война войной, а экстрадиция по расписанию. Заклятые друзья всегда найдут общий язык. Одной рукой станут пописывать акты о ненападении, а другой – готовить танки к бою. Вспомнив о танке, Толик взглянул на Аршинова. Как он назвал то, что отыскал на поверхности? Самоходочка! Боевая машина поддержки танков. Наверное, мощная штука. А что, если… Томский собрался было спросить прапора, где конкретно он спрятал свою новую игрушку, и даже успел раскрыть рот, как вдруг Лацис ударил его рукояткой пистолета по спине.

– Держи пасть на замке, сучара, – проворчал похожий на обезьяну прибалт.

– А как нога?, Не болит? – огрызнулся Толик. – В следующий раз я тебе ее с корнем выдеру.

– Не будет у тебя следующего раза! – рявкнул Мартин, раз за разом пуская в ход рукоять пистолета.

На этот раз он постарался изо всех сил. Томский терпел удары, стиснув зубы, не давая выхода рвущемуся из груди стону. Избиение прервал Аршинов.

– Эй, садисты, вперед посмотрите. Что у вас там-то?

Габуния направил фонарик, куда указывал прапор, вздрогнул и строго посмотрел на Лациса, повелительным жестом призывая его к тишине. У стены туннеля, прямо под плакатом, оповещающим путников об особом статусе Лубянки, в расслабленной позе сидел человек. Казалось, он отдыхал. Добротная форма, до блеска начищенные сапоги. Насколько можно было судить с расстояния в пятьдесят метров – не спал. По крайней мере, глаза его были широко раскрыты и смотрели на противоположную стену туннеля. А если не спал, то почему ни единым движением не отреагировал на появление группы? Томский увидел, как Мартин и Гиви переглянулись. Наверняка решали, кому из них следует подойти к сидящему человеку первым. Смельчаки явно были обеспокоены. И было чем.

Толик разглядел в полутьме автомат с откидным прикладом и рюкзак, лежавшие на рельсах. Однако особое впечатление производила фуражка с красным околышем. Она лежала вниз донышком. И было в этом что-то очень символичное. Будто неодушевленный предмет сообщал о том, что его хозяин уже никогда не встанет и не нахлобучит ее на голову. Толик вновь посмотрел на конвоиров. Смуглое лицо Лациса побледнело, отчего стало выглядеть пепельно-серым. Что касается Габунии, то его лопатообразная физиономия покрылась крупными каплями пота. Губы дрожали. Стало очевидно: Гиви не подойдет к этому человеку ни за какие коврижки. Предпочтет обойти его стороной и продолжить путь, стараясь как можно скорее забыть обо всем увиденном.

Наконец Мартину удалось взять себя в руки. Он навел ствол пистолета на сидевшего человека и начал медленно приближаться. Гиви все еще пребывал в прострации. Даже когда Томский и Аршинов двинулись за Лацисом, продолжал стоять на месте. Теперь Толик видел разбросанные вокруг автоматные гильзы. Человек защищался. Принял бой и погиб. Вот только в кого он стрелял? Томский поднял голову. На плакате с надписью «Внимание! Вход на станцию Дзержинская только по спецпропускам» виднелись отчетливые следы пуль. Парень палил вверх. Толик вспомнил свой неудачный побег в перегоне у Пушкинской. Шары с зелеными глазами. Мерзкое ощущение липкой массы, забившей ноздри.

Мужчину убили существа, предпочитавшие подкарауливать свои жертвы на сводах туннелей. Новые обитатели метро, не имевшие ни политических убеждений, ни жалости. Оставалось только понять, зачем они убивали. Почему не поедали своих жертв? Ответ на мучивший Томского вопрос дал Мартин. Он наклонился, помахал ладонью перед лицом мертвеца, а затем тронул его за плечо. Гиви завопил. Лацис отпрянул назад, зацепил ногой рельс и упал. Толик и прапор попятились. Одного прикосновения оказалось достаточно для того, чтобы мертвец развалился на части. Если точнее – рассыпался. Внутри он был пуст. О таком не скажешь: кожа да кости. Только кожа. Исчезли не только внутренности, но и скелет. Кому же под силу удалить все это, не оставив даже намека на внешние повреждения? Только туннельным трупоедам, в существовании которых Толик всегда сильно сомневался, считал байкой, выдуманной какими-то болтунами для красного словца. Вот тебе и байка!

Как только они уйдут, мертвец соберет все, что от него осталось, и отправится в бесконечное путешествие. На поиски своих внутренностей. Туннельные тролли их не вернут, и тогда их жертва начнет охотиться на живых. Станет пожирать их внутренности, в тщетной надежде заполнить пустоту у себя внутри. Корбут, Габуния и Лацис просто девочки на прогулке в сравнении с порожденными метро призраками и чудовищами. Если их количество будет увеличиваться такими темпами, места для людей скоро не останется. Последнее убежище человечества опустеет, а существа, не имеющие названий, будут плодиться-множиться. Метро – их мир. Люди здесь просто гости, которых обманом заманили в пещеру людоеда. Глупцы, для которых лучший способ избежать мучительной смерти – самоубийство.

«И с такими мыслями ты собираешься кого-то спасать? – пронеслось у него в голове. – С таким отношением – не лучше ли сразу броситься на конвоиров, чтобы получить от них свинцовую пилюлю, лекарство от всех болезней, включая хандру?»

Толик вдруг улыбнулся сам себе. Нет, рано сдаваться. Надо пораскинуть мозгами… Что-то он упустил. Нечто очень важное, объясняющее загадку мертвеца без скелета и внутренностей.

Когда Гиви обрел способность соображать, а Лацис встал, они продолжили путь. Томский намеренно постарался оказаться как можно ближе к жалким останкам жертвы туннельных монстров. Напуганные конвоиры не стали ему мешать. Короткий осмотр дал свои результаты. Толик увидел вьющуюся среди горсток праха ленту. Некогда липкую, а теперь высохшую. Убийцы со свода туннеля сначала обездвижили свою жертву, а затем занялись ею вплотную. Следы на коже конечно же были, просто он не успел их рассмотреть…

Томский находился в шаге от раскрытия тайны, но ему помешало приближение Лубянки. Когда фонарики высветили блокпост, к конвоирам вернулась былая наглость. Пленникам посоветовали вести себя тише воды, ниже травы, чтобы не нарываться на неприятности.

Габуния и Лацис пользовались тут непререкаемым авторитетом. Вместо того чтобы проверить у них документы, часовой вытянулся в струнку и молодцевато козырнул. Томский не нуждался в предупреждениях и пока не собирался бузить. Он с большим интересом рассматривал станцию, которая когда-то принесла ему столько бед.

На отделанных белым мрамором пилонах были сделаны кронштейны, в которые вставлялись красные флаги. Одновременно пилоны использовались как доски объявлений: на них были наклеено множество листков с какими-то графиками, свежие номера газеты «Вестник Коммунистической партии Московского Метрополитена». Последнее название станции на путевой стене закрыли прямоугольным отрезом кумача с белой надписью «Дзержинская». Толик даже ухитрился рассмотреть бюст человека, давшего название станции. Худосочный, чахоточного вида мужчина с мефистофельской бородкой клинышком смотрел на платформу безжизненными мраморными глазами. У бюста Дзержинского застыл тоже очень похожий на изваяние часовой в древней парадной форме чекиста: яловых сапогах, синих бриджах и гимнастерке цвета хаки, перетянутой кожаным ремнем с портупеей. Довершала композицию фуражка с темно-синим околышем. Томский вздрогнул. В таком же наряде когда-то пришел на Войковскую провокатор Никита, с появления которого и началась вся заваруха. Где они, интересно, берут этакую форму? Сами шьют или музей ограбили?

Продолжая осматривать станцию, Толик понял, что их привели в центральный зал. К своему удивлению, он не увидел здесь железных клеток, о которых ходили слухи.

Да клетки и не могли вписаться в общий интерьер… До блеска надраенный красно-черный гранитный пол. Лампы под матовыми плафонами светили не так ярко, как в Полисе, и придавали Лубянке налет мрачной таинственности.

Во всем здесь чувствовалась дисциплина. Окажись они в таком виде на другой станции, обязательно бы собралась толпа зевак. Лубянка не поощряла праздное ротозейство, полностью соответствуя званию режимного объекта. Даже часовые смотрели на пленников без особого интереса. Что касается военных и людей в штатском, то вид у всех был такой серьезный, словно только от них зависело спасение человечества.

На другом конце платформы конвоиры и их подопечные вновь спустились на пути, и Толик, наконец, увидел темницы. Для них использовались специально пробитые в стенах туннелей ниши. Толстые стальные прутья, массивные винтовые замки и мощные прожекторы у каждой клетки оптимизма не внушали. Однако Томскому случалось видеть и кое-что похуже. Он еще не успел занять свое место в лубянской тюрьме, а уже начал изучать ее на предмет побега. По пути к Габунии и Лацису присоединились трое молчаливых охранников с карабинами Симонова. Подручные Корбута вполголоса отдали им какие-то приказания, и Аршинов воспользовался моментом, чтобы подмигнуть Томскому.

– Смотри, как нас встречают, Толян! Почетный караул из пяти дол- болобов! – заметил он вполголоса. – Я прямо воспернул духом!

Томский ухмыльнулся и покачал головой: все-таки Аршинов был и неисправимым солдафоном, и неисправимым оптимистом.

Конвоиры провели пленников мимо нескольких пустых клеток. Вспыхнул прожектор. Ослепленный ярким светом, Томский прикрыл глаза. Лязгнула решетка. Габуния снял с подопечных наручники, а вертухаи прикладами вытолкали друзей на середину камеры. Прожектор оставался включенным до тех пор, пока охранники не убедились в том, что с пленниками все в порядке. Прежде чем погас основной свет, Томский успел разглядеть третьего сокамерника. Седой старик в длинном, похожем на рясу черном балахоне сидел на полу в углу клетки. Рукав балахона отсутствовал, рука выше локтя покрыта язвами ожогов. Не глядя на гостей, старик оторвал полоску ткани от подола. Морщась от боли, перевязал рану на руке. Только после этого поднял глаза и представился:

– Здравствуйте. Владимир Кольцов. Бывший ученый и бывший священник.

Аршинов внимательно присмотрелся к изможденному старику, и вдруг лицо его словно озарилось.

– А я вас знаю! – воскликнул он с каким-то мальчишеским восхищением. – Вы Владар, вас еще Старцем называют. Я вас видел на Савеловской.

– Владар – институтское прозвище. Кто-то из моих старых знакомых пустил по метро эту кличку – отец Владар, вот и приклеилось. Глуповато звучит, не по-христиански. А посему величайшая просьба обращаться ко мне – отец Владимир.

Что-то в словах священника развеселило прапора, и он заливисто рассмеялся.

– Отец Аршинов, – представился он в свою очередь. – В смысле, отец солдатам. Можно просто Леха-анархист. Бывший российский прапорщик. На нас армия стояла. Армии нет, а я все стою, ванька-встанька.

А этот курсант с ранней сединой, который сейчас пялится на замок решетки, – Анатолий Томский. Поклонник Че Гевары и гроза коммунистов. Прославился тем, что под моим руководством похоронил Ленина. Правда, без панихиды.

– Прими, Господи, душу раба твоего Владимира, – с невероятно серьезным видом произнес священник, троекратно осеняя себя крестом. – Это надо было сделать давным-давно, желательно с соблюдением православных обрядов. Царствие ему небесное.

– Панихида нам, атеистам, не положена, – невесело усмехнулся Томский, опускаясь на пол рядом со священником.

Ужасный вид распухшего, покрытого волдырями предплечья произвел на него сильное впечатление. «Кто же тебя так отделал?» – подумал он, но спрашивать не стал: старику явно было не до вопросов любопытных.

Аршинов скептически усмехнулся и принялся расхаживать по клетке, растирая ладонью затекшее запястье. Попов он не любил по определению, и слова священника воспринял как проявление махрового лицемерия.

– Какое тут может быть царствие небесное, если Ленин столько народу зря погубил? Может, вы, батюшка, царствие подземное имели в виду, типа нашего метро? – ехидно поинтересовался он у священника. – По совокупности заслуг ему вроде бы ад полагается. Или как?

Томский вдруг заметил, как потемнело лицо Владара, его исказила гримаса душевной боли. Старик уперся взглядом в пол и замолчал. Анатолий понял, что пришло время осадить бестактного прапора.

– Кончай базар, Леха, – прикрикнул он на друга. – Давай делом займемся. На повестке дня один вопрос: как дать отсюда деру?

Дата добавления: 2015-08-18