Наука выживания

Дочь погибшего на фронте Николая Торгашева Нина Николаевна рассказывала:

«Жили голодно в войну. Спасало то, что был участок земли, на котором выращивали картошку. Участок находился на территории старого аэродрома (в Барнауле. — Авт.) Не выбрасывали даже очистки. Их или жарили на плите и ели, или отдавали тем, кто держал корову. За это давали немного молока. Мама, Лидия Павловна, с работы приносила «поскребыши». Она работала на приготовлении печенья и пончиков. После смены мастер специальной линейкой отмерял на столе участок, с которого работницы могли соскрести муки с сахаром, прилипшие к крышке стола. Эти «поскребушки», как их называли работницы (Барнаульской кондитерской фабрики. — Авт.), приносили домой и добавляли в кашу с лебедой и отрубями».

В отличие от горожан, у селян продуктовых карточек не было. Заботу об их пропитании государство на себя не принимало, а вот с крестьян требовало немало. В апреле 1942 года постановлением СНК СССР был увеличен почти в полтора раза установленный минимум трудодней для колхозников, впервые он распространялся на подростков 12–16 лет. Согласно постановлению, необходимо было ежегодно вырабатывать не менее 100–150 трудодней в зависимости от района вместо 60–80 по условиям 1939 г. Для подростков 12–16 лет обязательный минимум составлял не менее 50 трудодней в год. Колхозники, не выработавшие установленную норму, должны были исключаться из сельхозартели и лишаться приусадебного участка. Их следовало предавать суду и наказывать исправительно-трудовыми работами на срок до 6 месяцев. Оценка деятельности колхозников в трудоднях находила свое выражение в дифференцировании работ по сложности (в течение дня человек мог выполнить работу, которая оценивалась от 0,5 до 4 и более трудодней).

При этом для оплаты трудодней колхозникам выделялось не более 20 % зерна от валового сбора колхозов. Натуральная оплата трудодня уменьшилась в два-три раза. В пересчете на одного человека приходилось в день примерно 200 г зерна и 100 г картофеля.

1942 год оказался самым тяжелым для крестьянства и по причине самой низкой технической оснащенности деревни за годы войны. В том году сельское хозяйство получило в 100 раз меньше сельхозмашин, чем в 1940. Поголовье лошадей в колхозах по сравнению с 1940 годом уменьшилось почти на 8 млн. Как следствие основной тягловой силой на период посевных работ пришлось стать женщинам, которым приходилось в самом прямом смысле впрягаться в плуги, чтобы вспахать, а затем пробороновать землю. В 1942 году общая посевная площадь сократилась, по сравнению с 1940, на 42 %. Урожайность основных культур упала в 1,5–2 раза. Количество полученного хлеба уменьшилось на 72 %.

Работая на износ, не щадя себя, чтобы обеспечить Красную армию продовольствием, сами колхозники в буквальном смысле оставались на голодном пайке.

Из воспоминаний партийного работника Новосибирской области Е.Д. Тумашевой:

«Самым трудным годом для региона был сорок третий. Приходилось почти все время быть в селах, разговаривать и помогать. Однажды приехала в Мазалово, осведомилась у сторожа, где работают люди. Подъехав к стоянке, расседлала коня, подошла к женщинам. Вид у них усталый, некоторых из них со взмахом косы бросало в сторону.

Я долго пробыла с ними, подменяя то одну, то другую. Когда сели обедать, увидела, что женщины принесли с собой в узелках. Только в одном из восемнадцати была краюшка, похожая на хлеб, в остальных — по три-четыре картофелины, а в горшках и туесках — запаренные и забеленные молочком листья (срывались молодые листья капусты, свеклы). Для меня это было не новым: мои трое детей также парили в чугунке то крапиву, то лебеду, пока не вырастали овощи на огороде. Но тут — тяжелый изнурительный труд, косовица вручную — и ни грамма хлеба».

Степан Даричев (во время войны малолетний деревенский житель в Нечерноземье):

«Край наш, Нечерноземье, — голодный даже по меркам мирного времени. Родились здесь только картошка (слава ей и хвала), лен да рожь. Урожаи всегда были небогатыми. Правда, как бы трудно ни было, мама всегда держала корову и несколько кур. Но все, что они давали, приходилось отдавать за налоги, а за работу в колхозе ставили трудодни, не подкрепленные деньгами или продукцией. Хлеба как такового тоже не было. Вот и приходилось моей бедной матушке в совершенстве освоить науку выживания: печь лепешки из льняных отходов, которые назывались колокольцем, готовить варево из всяких трав.

А потом приключилось несчастье: заболела наша коровушка-кормилица, и пришлось ее зарезать. Вот тогда и наступила настоящая голодуха. Хорошо помню, как ждали мы весну. Тогда можно было питаться травой. Крапива не успевала расти, срывали ее под корень. Летом ели какую-то траву с ближайших болот, липовые почки, хвощ. А пойдут ягоды и грибы — это уже счастье! В зимнее время с нетерпением ждали святок. Тогда можно было ходить по домам, колядовать и получать за свое христославие что-нибудь из еды. Сколько себя помню, всегда хотелось есть.

В 1944 году пришла в наш дом беда: получили мы похоронку на отца. Я помнил его смутно, а как мама пережила его гибель, трудно даже представить. Она горевала, плакала, но не сдавалась, продолжала работать, ради семьи, ради своего маленького сына. В том году был страшный недород, картошка не уродилась совсем. В колхозе дали только мешок овсяной муки, и с этим надо было перезимовать. Ели кисель из толокна, а не померли от голода только благодаря добрым людям, помогавшим семье погибшего на фронте солдата».

Дмитрий Черемнов жил на станции Овчинниково Косихинского района Алтайского края:

«Я уже хожу в первый класс и как единственный мужчина в семье должен помогать маме. С вечера занимаю очередь за хлебом, утром меня толпа передает «по головам» к заветному окошку, где по карточкам дадут несколько темных липких ломтей.

И вот я бегу вприпрыжку с мамой вдоль железнодорожного полотна. За плечами — холщовый мешочек. Это для семечек. Мама работает в «Живой защите». Это ее руками посажены и ухожены лесополосы от разъезда Косиха до Гордеева. И где-то там у железнодорожного моста, вдали от людских глаз, она вскапывает делянку и сажает подсолнухи. На продажу. Она очень рискует — это дело подсудное. Иногда я хожу с котелком в железнодорожную столовую, где полагается «льготная» пайка супа.

Зимой мама подрабатывала конюхом в той же «Живзащите», я ей помогал.

Открылась новая организация «Кишпром». Мама устроилась туда на работу. Вот уж мы зажили! Кишки животных — не только ценное сырье. Для меня это стало символом сытой жизни. А еще из них бабушка варила мыло. Правда, «аромат» еще тот, но все же лучше, чем просто щелок на золе.

Наступила весна, а с нею — раздолье. Переходим на «подножный корм»: кандык, гусинки, пучки, медунки — не перечислишь всех «вкусностей», что дарит окружающий лес. А там — сорочьи да перепелиные яйца. А то и гнездо куропатки попадает».

Сестра погибшего на фронте Виктора Марычева Валентина помнит, как летом собирали ягоды черемухи, сушили их, мололи на ручной мельнице и потом из этой муки пекли лепешки. Здорово выручала пареная тыква, но особенно мама подруги Валентины, работавшая на приеме от населения овечьих шкур. Со шкур этих перед выделкой счищали мездру и жир, потом все это вытапливали, на полученном «продукте» жарили картошку, и Валентине частенько перепадало такое восхитительное по тем временам угощение.

Для жителей степных районов главным мясным блюдом в теплое время года служили суслики. «Летом нас спасали суслики, — вспоминает жительница села Табуны Зинаида Сапегина. — Дети вылавливали их из норок, а потом жарили и варили суп. Жили на траве да на этих сусликах».

Мария Чернышова во время войны жила на станции Черепаново Новосибирской области и цену хлебу с тех пор знает очень хорошо. Ведь иной раз даже в самом глубоком тылу этот «кирпичик» обходился в человеческую жизнь.

«Хлеба привозили мало, чтобы купить его, мы, дети, занимали очередь уже с вечера. Не спали, мерзли, а в итоге все равно всем не хватало. Хлеб продавали в подвале магазина, и когда его привозили, начиналась настоящая битва за желанную булку. Помню, в один из таких дней привезли хлеб, все кубарем бросились вниз по ступенькам, отталкивая друг друга. Среди этого шума и топота вдруг раздался душераздирающий детский крик. Толпа, не обращая на него никакого внимания, продолжала напор на хлебный прилавок. А когда все достигли желанной цели, на ступеньках осталась лежать затоптанная маленькая девочка. Вот до чего доводит голод!

И все же большей добросердечности, чем в годы войны, я в своей жизни не встречала. Объединенные одним горем ранее незнакомые люди помогали и поддерживали друг друга. В соседский дом поселили семью военнослужащего — тетю Катю с пятью детьми. Мы видели, как ей тяжело на чужбине. И мама предложила им заготавливать сено для коровы. Вместе готовили скудную еду и по очереди ходили ее есть друг к другу. У нас было девять ложек на всех детей. Так мы и носили их из одного дома в другой».

Воплотить свою мечту и наконец-то наесться по-настоящему абсолютному большинству «детей войны» удалось только по ее окончанию, и то не сразу. Мальчишкой получивший медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне» яровчанин Иван Логвиненко об этом рассказывал так:

«День Победы я встретил в поле. Пахали. Прискакал из деревни верховой, кричит: «Война кончилась!». Порадовались, конечно, и стали дальше пахать. За нас-то делать это некому было. Хорошо запомнил я день 15 декабря 1947 года, когда отменили хлебные карточки. Я уже жил в городе. Занял денег, купил кирпич хлеба, килограмм комбижиру, кило сахару и все это съел. Для меня это был самый настоящий праздник»

И еще одно воспоминание человека, ребенком пережившего Великую Отечественную, Нины Санько:

«В 1945 году мне семь лет, я первоклассница. В эти годы, живя в Ростове, мы ели лебеду, гнилую свеклу. Бабушка два раза в неделю ходила на овощехранилище на переборку овощей — это было обязательно для каждого неработающего. Вынести из хранилища хотя бы одну хорошую свеклу или картошку каралось тюремным заключением.

Однажды я проходила мимо стройки, где военнопленные немцы восстанавливали разрушенный Ростов. За железной оградой я увидела двух немцев. Это были молодые ребята, один играл на губной гармошке, а другой, сидя на кирпичной кладке, болтал ногами. Перед ними на развернутой бумаге лежал кусочек хлеба. Мои руки невольно впились в железную ограду, а глаза неотрывно смотрели на хлеб. Один из немцев увидел эти глаза, разломил хлеб пополам и протянул мне, кивая головой. Я тогда своим детским умом поняла, что он не был фашистом, это был нормальный человек, по национальности немец.

Пленный немец своим пайком —

100 граммов черного хлеба —

Делился с девочкой, что тайком

Надеялась — фашистом он не был.

Немецкий солдат позор принимал

За нацию свою.

И делясь последним, вину искупал,

Не свою — фашизма вину!

Искупать «вину фашизма» пришлось очень многим немецким солдатам и офицерам, и искуплением этим (для тех, кто остался жив) стал

Дата добавления: 2015-08-13