Июнь 1304 года. Когда Клеман после лихорадочной ночи чтения и открытий вернулся в мануарий

Когда Клеман после лихорадочной ночи чтения и открытий вернулся в мануарий, он сразу все понял по царившему на просторном дворе оживлению.

Три мерина, почти такие же крупные, как вьючные лошади[60],были привязаны к кольцам, вделанным в стену сенного сарая. Несколько метров отделяли их от гнедой верховой лошади[61],фыркавшей и бившей копытами от нетерпения. Клеман внимательно разглядывал ее. В этом краю не часто встречались столь элегантные животные. Лошадь рысью проделала долгий и трудный путь, и теперь на ее шее и боках виднелись беловатые полоски. Кто мог ездить на таком чудесном животном, да еще в сопровождении трех других всадников?

Клеман проскользнул в коридор, ведущий на кухню, и подкрался к низкой двери, через которую челядинцы могли входить в большой зал. Он прильнул к щели, чтобы выяснить,кто нанес столь ранний визит Аньес, и услышал, как его дама ответила:

— Сьер бальи, что могу я вам сказать? До вашего приезда я ничего не знала об этих таинственных смертях, о которых вы мне поведали. Один из моих людей нашел этого горемыку в зарослях, когда искал там сморчки.

«Монж де Брине, бальи графа Артюса д’Отона», — подумал Клеман.

— Тем не менее, мадам, ходят слухи. Неужели они не дошли до вас?

— Разумеется, нет. Мы живем обособленно. Четыре жертвы? За два месяца? И все монахи, говорите вы?

— Трое из них. Нам известно о человеке, который лежит у вас в сенном сарае, лишь то, что его настигла такая же участь…

— И у всех них были такие же изуродованные лица?

— Кроме второго, эмиссара Папы. Его смерть, как вы понимаете, вызвала бурную реакцию в Риме. И все же две первые смерти — настоящая головоломка для нас. Похоже, обоих мужчин жгли огнем, по крайней мере это можно предположить по их огрубевшей черноватой плоти. Однако пламя не тронулоодежду… Неужели их раздели, а после пытки вновь одели? Такое представляется маловероятным.

«Значит, был еще один до того, как я нашел труп на лужайке», — сделал вывод Клеман. Действительно, огонь пощадил одежду того человека, равно как волосы на голове и теле.

— Нам не удалось обнаружить послание, которое он вез. Это послание было написано матерью аббатисой Клэре. Она призналась нам в этом, но отказалась поведать о его содержании. По ее словам, два других монаха никогда не появлялись в аббатстве. Что касается того человека, который лежит в вашем сенном сарае, мы его описали ей в нескольких словах, но это не вызвало у аббатисы никаких воспоминаний. На сегодняшний день мы почти ничего не знаем о них.

— Тем не менее вы утверждаете, что речь идет о монахах.

— В самом деле.

— Но откуда такая уверенность?

— Эта подробность касается лишь допросчиков, — ответил бальи учтивым, но твердым тоном.

«Тонзура», — тут же подумал Клеман.

Аньес поняла это предупреждение бальи. Она молча сидела в течение нескольких минут. Когда Аньес заговорила, ее тон изумил ребенка, притаившегося за дверью. Он вдругстал сухим, не допускающим возражений:

— К чему вы клоните, мессир бальи?

— Что такое, мадам?

— У меня странное чувство, что вы лукавите.

Воцарилось молчание, вызвавшее у Клемана беспокойство. Монж де Брине был всесильным человеком. Свою должность и власть он получил непосредственно от могущественнейшего графа Артюса д’Отона. Другу юности короля Филиппа хватило здравого смысла отказаться от милостей, которые, как он знал, были недолговечными, чтобы полностьюпосвятить себя управлению своими владениями. То, что он занялся собственными делами, позволило графу сохранить дружбу монарха, который расценивал поведение Артюсакак бескорыстное чувство собственного достоинства, хотя речь шла лишь о предосторожности по политическим мотивам, и превратить свое небольшое графство в одно из самых богатых графств Франции. Вскоре Клеман успокоился. С проницательностью Аньес мог сравниться лишь ее ум. Вероятно, она раскусила своего собеседника, раз выбрала такую стратегию.

— Что такое, мадам? — повторил он.

— Полно, мсье, сделайте милость, не стоит меня недооценивать. Представляется вполне очевидным, что на этого горемыку зверь не нападал. И вы, как и я, в этом убеждены. Я не видела других жертв, но ваше присутствие здесь служит мне доказательством. Эти мужчины, по крайней мере трое из них, были убиты, а их убийца или убийцы постаралисьскрыть следы преступления, изуродовав когтями лица своих жертв.

«Весьма неумело», — поправил Аньес Клеман со своего поста наблюдения. Вновь воцарилась тишина, на этот раз более короткая. Затем Монж де Брине признался:

— Да, я действительно пришел к такому выводу.

— Но тогда почему вы так поспешно приехали ко мне? Ведь вы прискакали в сопровождении трех ваших помощников не только для того, чтобы осмотреть изуродованное тело, которое разлагается в сенном сарае. Каким образом эти убийства касаются Суарси и его хозяйки? Ну же, мсье, скажите правду.

— Правда… — заколебался бальи, — правда, мадам, заключается в том, что мы обнаружили букву, написанную на земле под трупами двух жертв. Сейчас мои люди обыскивают колючие заросли, которые им показал Жильбер из вашего дома, чтобы убедиться в… отсутствии буквы.

Боже мой, это букваА,которую он импульсивно затер на земле рукой!

— Буква? Какая буква? — спросила Аньес.

— Буква алфавита. БукваА.

— А? Понимаю… как в «Аньес»?

— Да, или в других словах или именах, уверяю вас.

Неуместный смех оборвал его слова. Дама де Суарси быстро овладела собой, а потом добавила:

— Множество… Я могу не раздумывая назвать вам штук тридцать! Что, мсье? Вы полагаете, что я рыщу по лесу с «кошками» и нападаю на мужчин, которые раза в два сильнее меня, если судить по телосложению того, кто сейчас лежит в моих службах? Тогда надо уж предположить, что я была довольно близко знакома с моими жертвами, поскольку они знают меня и без колебаний называют мое имя. Если бы положение было не столь серьезным, ваши догадки выглядели бы просто забавными. Наконец, если я могу себе позволитьсделать такое замечание, я была бы последней дурой, если бы стала поступать подобным образом.

— Я вас не понимаю.

— Тем не менее все очень просто. Итак, я чудовище, жаждущее крови, только не знаю, по какой причине. Предположим. Я… Я не знаю, что я на самом деле делаю, но так или иначея убиваю этих людей. Тем не менее я стараюсь скрыть следы своих преступлений и представить их как нападения дикого зверя. Медведя, например, ведь они водятся в нашихлесах. Но неужели я настолько глупа, что, имитируя нападения зверя, я обезображиваю когтями только лицо и ничто другое, даже одежду? Любой крестьянин или охотник сразу бы все понял. Даже ваш чурбан сержант не попался на эту удочку! Это был не зверь! Это понял бы и пятилетний ребенок. Вот что я имела в виду. Убийца — он умственно отсталый или гораздо хитрее, чем вы думаете.

— На что вы намекаете, мадам?

— Я ни на что не намекаю, я утверждаю. Я утверждаю, что этот подлый преступник, напротив, хотел привлечь внимание к совершенным им убийствам. К тому же вы не находите странным, что все четыре трупа были обнаружены довольно быстро? Два месяца, говорите вы. А ведь я убеждена, что множество других, скинутых в овраги, спрятанных в пещерах, утопленных, брошенных в реки на корм рыбам или сожженных, никогда не будут обнаружены. Согласитесь, что это дело шито слишком толстыми нитками.

Клеман не видел, как на губах бальи заиграла улыбка. Бальи был удивлен, но не потому, что женщина продемонстрировала ему способность мыслить и живость своего ума, которые он мог бы пожелать многим мужчинам, — в конце концов супруга бальи Жюльена была его самым главным советчиком, — но скорее потому, что она без колебаний, открыто возражала ему. Он встал, чтобы откланяться, и игривым тоном произнес:

— Мадам, вы доставите удовольствие графу д’Отону, моему хозяину. Он пришел к тому же выводу, что и вы. Итак, мы имеем дело с четырьмя трупами, трое из которых монахи — а не исключено, что и все четверо, кто знает, — и повторяющейся буквой, написанной, возможно, жертвами, возможно, тем, кто на них напал.

Улыбка погасла на губах бальи. Ее сменила горькая складка, выдававшая его растерянность.

— Еще одна подробность, о которой я не решался вам сказать…

Бальи вынул из кожаного мешочка небольшой квадратик из бледно-голубой ткани и развернул его на глазах у Аньес:

— Вы узнаете этот батистовый платок, мадам? В уголке вышиты ваши инициалы.

Мабиль или сам Эд. Клеман был в этом уверен. Сводный брат Аньес мог украсть этот платок во время своего последнего визита.

— Действительно, это мой платок, — согласилась Аньес.

— Мы нашли его висящим на нижней ветке, в туазе от второй жертвы.

— Таким образом, я не только кровожадная и очень глупая, но еще и неловкая. Ведь я бежала по лесу, сжимая в одной руке платок, а в другой — «кошки»! Какого же вы нелестного обо мне мнения, мсье.

— О… Разумеется, нет, мадам. Надо быть сумасшедшим, чтобы так думать, — любезно возразил Монж де Брине. — Я должен уезжать, до Отона путь далек. Всего доброго, мадам. Прошу вас… Я сам найду дорогу к своей лошади.

Клеман слышал, как шаги бальи удалялись в сторону высокой двери, выходившей во двор. Вдруг шаги замерли:

— Мадам… Признаюсь вам, я еще не уверен в своих выводах. Но если ваши слова найдут подтверждение, не лишне будет посоветовать вам проявлять осторожность.

Через несколько секунд Клеман вышел из своего укрытия и направился к Аньес.

— Ты подслушивал?

— Да, мадам.

— Что ты об этом думаешь?

— Я беспокоюсь. Бальи прав, нам надо усилить бдительность.

— Ты думаешь, что за всем этим стоит Эд?

— Даже если он и стоит, я сомневаюсь, что он является вдохновителем. Он не стратег. Ему больше подходит роль шпиона.

— Ему может давать советы более умная голова. Кроме того, как мой платок оказался в лесу?

— Мабиль?

— А почему бы и нет? Она очень хитрая и коварная. Думаю, она разожгла в себе нечто вроде ненависти к нам… Ненависти слабых, которые предпочитают преследовать еще болееугнетенных, чем они сами, чтобы не навлечь на себя гнев своего повелителя.

— Я был заинтригован, если не сказать встревожен тем оборотом, который вы придали этой… беседе, мадам.

Аньес улыбнулась, пристально глядя на Клемана.

— Наступательный… Боевой поединок, это хочешь сказать?

— Вот именно.

— Видишь ли, Клеман, поскольку женщины вынуждены подчиняться мужчинам, они умеют заплетать следы, по примеру дичи. Через несколько лет ты это лучше поймешь.

— Какой дичи?

— Хм… секача[62],разумеется.

— Они крупные, но чуткие и предпочитают пугать, а не нападать.

— Но когда нападают, ничто не может устоять под их напором. Монж де Брине прощупывал меня. Это стало очевидным после первых же его слов. Но я не знаю, почему он это делал. И напротив, я знаю, что ни одно из моих объяснений не стало для него новостью. Теперь остается выяснить, какие подлинные причины двигали им, когда он решил посетитьменя. Кроме того, нельзя было допустить, чтобы он догадался о моих опасениях.

— Говорят, граф д’Отон — очень могущественный человек.

— Да, он очень могущественный.

— А ваш сводный брат — ординарный барон и его вассал.

— А я вассал Эда, что делает меня вавассалом[63]графа.

— Вы встречались с ним?

— Я помню, как молодой высокий человек, угрюмый и неразговорчивый, приехал навестить покойного барона Робера. Только и всего. Я была тогда маленькой девочкой.

— Не могли бы вы, мадам, заручиться его непосредственным покровительством?

— Тебе, как и мне, хорошо известно, что сеньор сеньора не вмешивается в дела своего непосредственного вассала, за исключением отказа в правосудии или ложного суда[64].Но это не наш случай. Артюс д’Отон не станет вмешиваться в семейные споры, иначе сложится щекотливая политическая ситуация, которая может ему навредить. Конечно, Эд — мелкий сеньор, но у него есть весомый козырь: его железные рудники.

— Его железный рудник, последний, и, как говорят, он истощился, — поправил Аньес Клеман.

— И все же он добывает достаточно железа, чтобы производить впечатление на короля. Клеман…

— Мадам?

— Я так корю себя за то, что впутала тебя в эти интриги, но…

Клеман сразу же понял, что тревожило Аньес, и поспешил ее успокоить:

— После своего визита в часовню Мабиль довольно долго никуда не выходила и не встречалась ни с кем, кто мог бы сыграть роль гонца и сообщить о ее открытиях вашему брату.

Аньес протянула руку, и Клеман прижался к ее ладони, закрыв глаза.

Ближе к вечеру другой неожиданный визит отнюдь не улучшил настроение Аньес. Жанна д’Амблен из Клэре совершала свое ежемесячное путешествие. Обычно Аньес нравилась живая непосредственность монастырской казначеи. Она всегда привозила с собой множество незатейливых историй, анекдотов о своих встречах с зажиточными горожанами, крупными торговцами, откупщиками или же местными дворянами, которые развлекали молодую женщину. Все сведения о мире — рождения, браки, смерти, беременности и урожаи — доходили до нее благодаря казначее. Но сегодня было видно, что сестру снедало какое-то беспокойство. Женщины расположились в небольшой прихожей перед покоями Аньес, где стояли изящный столик и два кресла. От легкого ветерка накидка Аньес зашевелилась. Она посмотрела на высокое окно. Несколько стеклянных ромбов, обрамленныхсвинцом, были разбиты. Птица? Но когда? В течение дня она только проходила несколько раз через эту маленькую комнату и располагалась там лишь в тех случаях, когда ейнаносила визит какая-нибудь дама, то есть крайне редко. Что за несчастливый день! Стекло стоило так дорого, было такой редкостью… Несколько застекленных окон мануария были лишь воспоминаниями о расточительных вкусах Гуго. Когда наступала зима, другие окна утепляли полотнами и шкурами. Где найти деньги, чтобы вставить недостающие ромбы? Чуть позже… Аньес сделала над собой усилие и занялась своей гостьей:

— Не выпьете ли чарку медовухи?

— Я никогда не отказываюсь от хорошей медовухи, а та, что варят у вас, одна из самых лучших.

— Вы мне льстите.

Улыбке, которой одарила Аньес казначея, не хватало убедительности. Впрочем, она тут же перешла в наступление:

— Я приехала, как только узнала о визите бальи.

— Новости быстро распространяются, — откликнулась Аньес.

— Не совсем так. Монж де Брине сначала посетил Клэре. Сразу же после лауд[65].

— А почему он приехал в аббатство еще до рассвета?

— Чтобы побеседовать с нашей матушкой. Тогда мы и узнали, что затем он собирается ехать в Суарси. Больше мне ничего не известно. Наша матушка попросила меня съездить квам, чтобы убедиться, что с вами все в порядке. Да так бы я и поступила, если бы ее мысль не опередила мою, — добавила Жанна д’Амблен. — Какой ужас — все эти убийства! Ведь речь идет об убийствах, не правда ли?

— Все заставляет нас думать именно так.

— Ужас! — повторила казначея, положив руку на массивное деревянное распятие, висевшее у нее на груди. — Монахи… Сестра Аделаида права. Эта история с тонзурой такая таинственная… Но почему эти три, а возможно, и все четыре монаха отрастили волосы?

— Чтобы раствориться в толпе, стать незаметными, полагаю.

— Хм… Убедительное предположение. Во всяком случае, оно подходит для второго, того эмиссара Папы, с которым встречалась наша матушка. После его визита она была так взволнована… Разумеется, мы связали ее волнение с ним гораздо позже, поскольку не знали, с какой миссией он приезжал.

— А послание, которое он с собой вез? — встрепенулась Аньес, хотя знала ответ благодаря бальи.

— Исчезло. Наша матушка потеряла аппетит. Она отказалась поведать нам о содержании послания, а поскольку я ее хорошо знаю, то не сомневаюсь в весомости причин, которыми она руководствовалась.

— Но другие жертвы…

— …не посещали нас, если вы об этом спрашиваете. Немногие мужчины, за исключением каноника и наших юных учеников, могут попасть в монастырь, иначе нам стоило бы большого труда соблюдать обеты, ведь их лица выражают такую горячую признательность.

Она замолчала и несколько минут хмуро смотрела на Аньес, а потом продолжила:

— Сейчас затевается что-то ужасное, я чувствую это. Впрочем, не только я одна. Тибода де Гартамп, наша сестра-гостиничная, другие, даже Иоланда де Флери, которую, казалось бы, ничто не может смутить, тоже встревожены. А отчаянное молчание нашей матушки только разжигает беспокойство. Да, это отчаянное молчание. Она замкнулась в себе,чтобы защитить нас, всех своих дочерей, но я не знаю от чего. Мы боимся, мадам…

Аньес в этом не сомневалась. Казалось, густая тень нависла над обычно радостным, ясным лицом казначеи. Та продолжала:

— Я боюсь неведомого, форму которого я никак не могу представить… Словно пагубная туча готова опуститься на нас, словно злобный зверь крадучись подбирается к нам. Выподумаете, что я рассуждаю как безумная суеверная старуха…

— Конечно, нет. Вы лишь подтвердили мои подозрения. Я тоже опасаюсь… не знаю чего.

Это была не совсем ложь, но и не совсем правда. Страхи Аньес имели более определенную форму: Эд. Однако, в отличие от казначеи, Аньес чувствовала, что тайком замышляется нечто более грозное, которое вскоре обрушится на них, словно удар бича.

Жанна д’Амблен колебалась, но потом все-таки решилась:

— Безусловно, я сегодня приехала, чтобы проведать вас, но также… как бы это лучше сказать… Одним словом, мы хотели бы знать, не открыл ли вам мессир де Брине… не знаю,какую-нибудь деталь, которая помогла бы нам разобраться, успокоить нашу матушку, лучше понять, может быть, даже помочь ей защитить других несчастных жертв?

— Нет. Откровенно говоря, у меня такое чувство, что он, как и мы, блуждает в потемках.

Вскоре после отъезда казначеи Аньес решила немного отвлечься от грустных мыслей. Она пошла на голубятню, чтобы проверить, вернулся ли Вижиль. Все уже привыкли к еготаинственным прогулкам. Порой он исчезал из голубятни на целый день, но по вечерам всегда возвращался проведать своих голубиц. Аньес не видела Вижиля со вчерашнегодня, и какое-то смутное беспокойство за птицу примешивалось к и без того мрачному настроению, не покидавшему ее. Некоторые охотники стреляли поспешно, не испытываяпри этом ни малейших угрызений совести.

В голубятне Вижиля не было. Не сидел он и на коньке крыши мануария. Она погладила одну из подруг Вижиля, но та вдруг принялась яростно клевать ее руку, что показалосьАньес дурным предзнаменованием.

Лес Бетонвийе, недалеко от Отон-дю-Перш,

июнь 1304 года

Великолепный гнедой жеребец застыл, как мраморная статуя, едва всадник слегка ударил его ногой. Весь покрытый потом, он фыркал, но ни один мускул его мощной шеи дажене вздрогнул. Он понимал, что сидевший на нем верхом искусный наездник натягивал свой турецкий лук, сделанный из двух бычьих рогов, стянутых металлической скобой.

Оперенная стрела длиной в три фута со свистом устремилась на штурм неба. Она могла бы продолжить свой полет и дальше, преодолев еще метров сто, но угодила в мишень, взмахнувшую крыльями от удивления, но и от боли тоже, а затем, закружившись в водовороте перьев, упала к ногам охотника. Всадник соскочил с жеребца и нагнулся, чтобы подобрать птицу. Стрела проткнула ее насквозь, войдя в грудь и выйдя за сочленением крыла. Рука, затянутая в перчатку, застыла в нескольких сантиметрах от прекраснойшеи с розовато-лиловым отливом, обагренной алой кровью. Одну из мощных лапок птицы сжимало кольцо, ко второй же лапке была привязана записка. Лицо охотника скривилось от досады. Он убил почтового голубя, великолепную птицу, о которой ее законный владелец будет, несомненно, жалеть. Да уж, прекрасная добыча, ничего не скажешь! Емупридется возместить ущерб сеньору или монастырю, которым принадлежал голубь, хотя он и убил его на своих землях. Но вскоре эта досада сменилась другой: его зрение слабело. Он, некогда способный следить за охотящимся ястребом, не упуская его ни на мгновение из вида, вскоре начнет путать голубей с обыкновенным фазаном! Тайные проделки возраста. С каждым днем он все сильнее ощущал его подрывную работу. Скоро ему исполнится сорок три года. Разумеется, он еще не старик, он совсем недавно распрощался с молодостью[66].Но все же его суставы ноют после долгого дня, проведенного в седле, и ему уже не хочется проводить ночи вне дома, спать где придется. Если верить трактату «Четыре возраста человека», написанному сорок лет назад Филиппом Новарским, ему осталось прожить всего лишь несколько прекрасных лет до того, как он начнет стареть. Артюс д’Отон снял перчатку с правой руки и ущипнул себя. Обветрившаяся кожа, задубевшая от того, что его руки в течение многих лет подряд не выпускали оружия, теперь истончилась. Казалось, местами она хочет сойти с плоти, которую защищала. Что касается запястья, то на нем и вовсе не осталось мышц.

— Черт бы подрал эти годы, — процедил он сквозь зубы.

Годы пролетели стремительно, но все же он смертельно устал от них. Один день сменял другой, и так до бесконечности. Он даже не мог отличить их друг от друга.

Родившись в царствование Людовика IX[67],он вырос при Филиппе IIIХрабром, коннетаблем которого был его преждевременно скончавшийся отец. Артюсу д’Отону исполнилось девять лет, когда родился Филипп, ставший четвертым из королей, носивших это имя. Он обучал будущего юного короля премудростям охоты, искусству стрелять из лука. Уже тогда чувствовалось, что тот, кого впоследствии назовут Красивым, наделен несгибаемым, суровым характером. Артюс д’Отон был убежден, что Филипп, если будет следовать мудрым советам, станет не только великим королем, но и тем, кем следует восхищаться издалека. Поэтому он поблагодарил за оказанную ему честь, но отказался от обременительной должности своего отца, которую мог бы занять благодаря своей дружбе с монархом, тем более что должность стала почти наследственной. Артюс отправился путешествовать по свету, встречался со многими людьми, переменилмножество пристрастий, побывал на Святой земле, откуда увез несколько удивительных впечатлений, пылкое неистовство и многочисленные раны, которые теперь давали осебе знать при приближении грозы. И хотя он своим умом и мечом служил многим праведным делам, ни одно из них не захватило его настолько сильно, чтобы он посвятил емувсю свою жизнь. Он вернулся во Францию, не претерпев тех душевных изменений, на которые надеялся, и вновь погрузился в однообразную скуку сменявших друг друга похожих дней.

Затем он с головой ушел в заботы о своем маленьком графстве. Его отец совсем не занимался графством, все свои силы отдавая политике короля. А забот Артюсу хватало. Ему пришлось усмирять, более или менее жестоко, мелких дворян, которые вцеплялись друг другу в глотку, методично захватывая земли, не принадлежавшие им. Овдовев в тридцать два года, он почти забыл черты лица своей хрупкой супруги, умершей вскоре после рождения их сына. Малыш Гозлен унаследовал от матери слабое здоровье. Когда малышу было четыре года, он умер от истощения. Горе отца сменилось яростью животного, уничтожающего все на своем пути. В течение нескольких недель эта ярость полыхала взамке, терроризируя домочадцев до такой степени, что слуги прятались, как маленькие зверюшки, едва заслышав неистовый топот его шагов. Две смерти. Две нелепых смерти. И ни одного наследника. Только гнетущее одиночество и сожаление о том, чего не было.

Артюс д’Отон стряхнул с себя оцепенение. Если он вновь позволит своим мыслям вступить на этот отравленный путь, день будет неизбежно испорчен. Еще один день.

Он подобрал голубя и стал осматривать кольцо, пока не решаясь вытащить из еще теплой плоти длинную стрелу. Прописная букваС,с которой переплеталась строчная букваи.Суарси. Это была птица молодой вдовы, незаконнорожденной сводной сестры Эда де Ларне. Он не помнил, чтобы когда-либо встречался с вдовой. Впрочем, Брине ему описал ее, правда, всего в нескольких словах, но при этом в его глазах сверкали торжествующие искорки. Когда несколько дней назад Монж де Брине, его бальи, вернулся, чтобы доложить о проведенном расследовании, Артюс спросил его:

— Ну и как поживает эта загнанная лань, которую вы затравили?

— Ах, если она загнанная лань, то я жалкий гусенок. Мой приезд не произвел никакого впечатления на даму, если только она не мастерица скрывать свои чувства. Эта женщинаскорее рысь, чем лань. Она недоверчивая, отважная, умная и терпеливая. Она позволяет хищнику приходить на ее земли, делая вид, что не замечает его. Что касается охотников, она заигрывает с ними, притворяясь, что поддается им, а на самом деле защищает своих людей, готовит тылы и составляет план бегства.

— Как вы считаете, она причастна к этим убийствам?

— Нет, мессир.

— Вы слишком категоричны.

— Я просто разбираюсь в человеческих душах.

— Женская душа — потемки, друг мой, особенно, — добавил граф, слегка улыбнувшись, — если речь идет о рыси.

— Черт, да… Она боится, но отнюдь не потому, что виновна. Намеренно приняв высокомерный вид, она хотела убедить меня в обратном. По моему мнению, она не имеет никакого отношения к этим убийствам. И тогда встает простой, но тревожный вопрос: как оказался ее платок в этих зарослях? Его туда подбросили, но кто? Чтобы перевести на нее подозрение, но зачем? Сведения, которые я о ней собрал, сугубо формальные. У нее нет большого состояния, как раз наоборот. Суарси представляет собой крупное хозяйство, однако оно не такое процветающее, как хозяйства наших богатых держателей Отона и его окрестностей. К тому же мануарий и земли достались ей в наследство от мужа. У неенет личного имущества. Если ее лишат вдовьей доли, имущество перейдет к ее сводному брату до совершеннолетия Матильды, ее единственной дочери и, следовательно, наследнице Гуго де Суарси. Таким образом, на это имущество вполне может зариться Эд де Ларне. Ведь он очень богат, хотя и бросает на ветер свое состояние, да и состояниежены.

Эд де Ларне. Настроение графа Артюса сразу же испортилось при одном лишь упоминании имени его вассала. Эд-куница. Под толстой оболочкой и мужественной внешностью победителя скрывался трус и подлый стервятник. Мужчина, бьющий женщин, которым он задирает юбки, не достоин называться мужчиной. По крайней мере, именно такие слухи, ставшие известными Артюсу, ходили о репутации ординарного барона.

Несколько минут он колебался, водя указательным пальцем по тоненькой трубочке, обвивавшей лапку убитого им голубя. Нет, это послание было написано дамой Суарси илипо ее распоряжению. Было бы неприличным читать его без разрешения дамы.

— Давай убедимся своими глазами, мой прекрасный Ожье[68], — сказал Артюс боевому коню, который зашевелил ушами, услышав свое имя.

Артюс д’Отон резко выдернул стрелу, усилием воли заставив себя посмотреть на ручеек крови, вытекавший из раны. Он вскочил в седло и дружески похлопал ногами по бокам жеребца, тут же устремившегося на север. В конце концов, это тоже было одним из способов закончить день, да и к тому же рассказ Монжа заинтриговал его. Граф не слишком верил восторженному описанию дамы, сделанному бальи. Брине питал к женщинам нежность, к которой примешивалось восхищение. Его женитьба на живой, своенравной барышне из порядочной семьи горожан Алансона не остудила эту страсть, как раз наоборот. Пусть эта Жюльена не была самой красивой девушкой Перша, но она, несмотря на свою юность и невзрачную внешность, умела развлекать и доставила им — Монжу и ему самому — несколько приятных мгновений, заставив их смеяться: настолько талантливо, если не сказать гениально, она умела подражать. Она прямо у него на глазах так точно изображала графа Артюса, сурово хмуря брови, глядя в пол с задумчивым видом, скрещивая руки за спиной и прохаживаясь, чуть склонившись, словно ей мешал высокий рост, чтограф, который не потерпел бы ни от кого другого столь милой выходки, давился от хохота.

Суарси находился в трех часах верховой езды, чуть меньше, если пустить жеребца галопом. Мадам де Суарси не сможет отказать своему сюзерену в ночлеге, если в этом возникнет необходимость. Как только он удовлетворит свое любопытство, он вернется домой.

Мануарий Суарси-ан-Перш,

Дата добавления: 2015-08-13