Тень короля

Наконец поздно ночью молодой дон Серрано со своим верным слугой Доминго, терпеливо ждавшим его подле дворца Эспартеро, отправился на квартиру к некоему продавцу сигар, согласившемуся пустить в дом жильцов. Пока старый слуга хлопотал по дому, дон Серрано предался размышлениям.

Квартира тощего как палка торговца Ромоло была лучше, чем можно было заключить по наружному виду дома. Две комнаты, выходившие окнами на Прадо, где даже ночью царило оживление, соответствовали убранством всем требованиям, какие предъявлял Доминго, в качестве усердного управителя, к жилищу молодого дворянина, а так как сверх того и его комната была очень уютна и чиста, то слуга, весьма довольный, вручил хозяину, усердно расхваливающему кресла, кровати и картины, горсть блестящих червонцев, не без сожаления выпуская их из рук.

— Ге, ге, — смеялся Ромоло, переступая на одном месте тонкими ногами, — это мышиная нора! Я не ожидал, что ночью приму к себе таких знатных господ… Очень вам благодарен, милостивые господа!

— Ладно, ладно! — отвечал Доминго.

Выпроводив растаявшего лавочника, он пошел распорядиться, чтобы покормили лошадей в сарае, находившемся во дворе маленького дома. Серрано между тем расположился у себя в спальне. Скоро господин и слуга заснули на новом месте так же крепко, как до сих пор спали в замке Дельмонте.

На другой день Франциско рассказал старому Доминго о герцоге, о королевах, о том, как он вступил в гвардию, состоявшую только из сыновей генералов и грандов и предназначенную для непосредственной охраны королевского двора.

— Ну, дон Франциско, после вчерашнего вечера вы стали совсем другой! Благодарю всех святых за это! Вы полны надежд на блеск и славу. А что может быть лучше для сына почтенного дворянина?

— Ого, старый Доминго, уж не думаешь ли ты, что я в состоянии забыть мою Энрику, какие бы там ни питал надежды на славу и блеск? Мне казалось, что ты лучше должен знать меня! Наши поиски остались бесплодны, но, верь мне, Доминго, я встречусь с ней опять, хотя бы все силы мира боролись против меня! Энрика непременно найдет дорогу сюда, если следующее письмо моего отца не уведомит меня, что она уже в Дельмонте.

— Его сиятельство ни при каких обстоятельствах не уведомит вас о возвращении Энрики, — утверждал Доминго.

— Ты плохо его знаешь! Он хоть наружно и кажется в высшей степени непримиримым, но втайне будет о ней заботиться; ему известно, что значит для меня Энрика, он слышал, что я никогда в жизни не разлучусь с ней! День нашей встречи скоро настанет! Но разлука не должна мешать мне как мужчине бороться с насилием и несправедливостью и стремиться к высоким подвигам, иначе Энрика будет презирать меня! Так смелее же в путь к почестям, к славе!

На другой день дон Серрано вступил в ряды королевской гвардии, и Доминго, увидав его в великолепном мундире из темно-красного бархата с золотыми кантами, к которому как нельзя более шла маленькая каска, украшенная золотым львом, не мог удержаться от радостных восклицаний.

Скоро дон Серрано уже был в отличных отношениях со своими товарищами, сразу увидевшими, что он достоин их дружбы, а так как сверх того он был добрее и приветливее многих из них, лучше умел стрелять и фехтовать, то сделался общим любимцем.

Он сам чрезвычайно привязался к одному молодому офицеру, частью потому, что нашел в нем ласковый прием и готовность помочь добрыми советами, частью и потому, что тот произвел на негЬ приятное впечатление своей открытой, смелой натурой. Это был лейтенант дон Жуан Прим, сначала хотевший посвятить себя юриспруденции, но потом последовавший своему непреодолимому желанию стать гвардейцем.

Дон Жуан Прим несколькими годами старше Серрано, но не такого высокого роста как он. У него широкая грудь, крепкие плечи, и все-таки он худощав, как большая часть испанцев. Его лицо с добрым, ясным выражением отличается изысканной бледностью, но черные как смоль волосы и густая борода эффектно оттеняют его. Взгляд больших темных глаз в высшей степени привлекателен и выражает мужество, уже не раз выказанное им во многих сражениях.

Такого друга всегда желал себе дон Серрано, и потому между товарищами, стремившимися к одной цели, скоро завязались самые тесные отношения. К ним охотно присоединился еще капитан Олоцага, который, несмотря на нежное телосложение, имел твердую осанку и поражал своих приятелей умением держать себя и глубоким знанием жизни и людей.

Он имел чрезвычайно изящные и тонкие черты лица, был всегда тщательно одет и причесан, а его руки, настолько нежные, что в нем едва ли можно было заподозрить искусного фехтовальщика, никогда не оставались без тонких перчаток.

Однажды, вскоре после приезда Франциско, трое молодых офицеров, имевших столь различные чины, сидели в высокой, со сводчатым потолком комнате дворца, предназначенной для гвардейцев королевы.

Прежде чем подслушать их разговор и продолжить наш рассказ, обратим внимание на расположение комнат мадридского дворца, так как это представляет для нас большую важность.

Дворец виден из любого места столицы, так как лежит на возвышении.

Образуя большой четырехугольник, он с одной стороны окружен каменной террасой, упирающейся в главный портал с двумя колоссальными львами по обе стороны, а вдоль террасы стоят огромные старые, поблекшие статуи. Задняя часть дворца примыкает к малому двору, образуемому жилищами придворных чиновников и слуг, передний же фасад слева граничит с великолепным парком, орошаемым рекой Мансанарес, которая протекает через весь Мадрид, а справа — с большим двором, где стоит караул и откуда на улицу ведут особые ворота.

Обширное высокое здание имеет серый, тусклый цвет. Стены безобразно толсты, двери и порталы образуют остроконечные своды, а окна верхнего этажа сводов не имеют. Если вы войдете через главный подъезд с террасы в широкий коридор, поддерживаемый мраморными колоннами, посредством которого можно разделить дворец на четыре части, то вас невольно поразит неприятное чувство.

Здесь почти темно, между колоннами ходит взад в вперед караульный, шаги которого глухо отдаются на каменном полу, в полумраке коридора то быстро проскользнет сгорбившийся монах, то пробежит слуга в шитой ливрее. Этот коридор перекрещивается с другим, также длинным и темным, который соединяет парк с большим двором. Между колоннами у самого входа широкие мраморные лестницы с обеих сторон ведут наверх, в более светлые коридоры, а оттуда направо — в покои короля, теперь предназначенные для правительницы Марии Кристины, налево — в покои королевы Изабеллы. Между этими обеими четвертями, которые сзади соединяются потайным коридором, находятся тронный зал и зал для коронации, где хранятся государственные регалии. В третьей четверти живет принцесса Луиза со множеством служанок и придворных дам, потом идет большая картинная галерея, и наконец, четвертую часть занимает собор, как это видно еще издали по высокому позолоченному куполу. Подробное описание отдельных комнат отложим до того времени, когда введем в них читателя, теперь же вернемся в большую комнату со сводами, предназначенную для королевской гвардии и расположенную в конце того коридора, который соединяет парк со двором; как раз вблизи этой комнаты, которая запирается стеклянной дверью, находятся лестницы и коридоры, ведущие в покои регентши, так что она, в случае надобности, тотчас может позвать на помощь свою гвардию и дворцовый караул.

Дежурная комната королевской гвардии, выходившая окнами в большой двор, также производила неприветливое впечатление, оттого ли что слабо была освещена, оттого ли что своды потолка отбрасывали мрачные тени. Потемневшие, потрескавшиеся картины висят по стенам.

Вокруг стола этой комнаты, скудно уставленной мебелью, сидят Серрано, Олоцага и Прим и ведут оживленную беседу. Перед каждым из них стоит недопитый стакан хорошего французского вина.

— Все случилось так, как я вам говорю, дон Серрано. Это были Леон и Борзо.

— Генералы — друзья моего отца…

— Они арестованы и посажены в тюрьму. Говорят, герцог Луханский боялся заговора, — рассказывал Прим, между тем как Олоцага с таким спокойствием смотрел на свое вино, как будто услышанное не являлось для него новостью.

— Если правда, что вы рассказываете, Прим, то я начинаю сомневаться, можно ли найти счастье в высших сферах общества. Леон и Борзо достигли своего положения храбростью и воинскими заслугами, а тут вдруг, по одному знаку сильнейшего, их низвергают совершенно безвинно!

— Говорят даже, что уже подписана смертная казнь обоих генералов.

— Приказ подписывается в настоящую минуту, — поправил Олоцага.

— Не может быть, господа, — воскликнул Серрано. — Разве от герцога зависит жизнь этих людей? Разве он имеет право убивать их за то, что они придерживались другого мнения?

— Тише, юный друг, тише, — сказал Олоцага, вставая и кладя руку на плечо Серрано. — Тот, о ком вы говорите, мог спускаться по лестнице мимо этой комнаты и слышать ваши слова! Не забудьте, не все можно высказывать что на уме! Но для вашего утешения сообщу вам, — продолжал Олоцага таинственно и вполголоса, — что жизнь Эспартеро также висит на волоске!

На лестнице, ведущей на половину регентши, послышались голоса и шаги. Серрано вскочил.

— Я должен удостовериться! — сказал он удивленным друзьям, надел свою каску и вышел в коридор через стеклянную дверь.

Вверху на лестнице показался свет. Сперва появился слуга, держа в руках подсвечник, за ним медленными шагами с бумажным свертком в руках проследовал Эспартеро, герцог Луханский в сопровождении двух адъютантов.

Серрано ударил себя в грудь и, как предписывал церемониал королевской гвардии, дотронулся до пола шпагой, вынутой из ножен.

Эспартеро сошел с лестницы и поприветствовал молодого, знакомого ему дворянина.

— А, дон Серрано, вы чем-то озабочены? У вас есть просьба ко мне?

— Не от себя лично, господин герцог, а от имени дона Мигуэля Серрано из Дельмонте! — твердо отвечал Франциско.

Эспартеро подал знак своим адъютантам идти вперед, слуга со свечой отступил назад.

— Говорите, что такое?

— Отец мой имеет честь быть другом знаменитых генералов дона Леона и дона Борзо.

Взор герцога омрачился, он с удивлением посмотрел на молодого дворянина.

— Это налагает на сына обязанность осведомиться об их участи, так как прошел слух, что они подвергнуты тюремному заключению! — продолжал Франциско по-прежнему твердым голосом.

— Объявите вашему отцу, что с обоими генералами поступили, как они этого заслужили! Они — мятежники и через два дня взойдут на эшафот! — сказал Эспартеро не без раздражения. — Я говорю это вашему высокочтимому отцу, но не вам, дон Серрано, и смею напомнить, что ваш юношеский пыл завел вас слишком далеко!

— Так я от его имени прошу у вас милости, ваше высочество!

— Через два дня вы, лейтенант Прим и капитан Олоцага — сообщите им мое приказание — должны будете присутствовать как свидетели при смертной казни обоих генералов, задумавших мятежные планы. Вот вам мой ответ на вашу неосторожную просьбу! Пусть это послужит вам уроком и напомнит о необходимости соблюдать суровую дисциплину на том поприще, которое вы избрали.

Эспартеро сделал ему знак удалиться и, свернув по коридору за угол, скрылся из виду.

Франциско стоял погруженный в раздумье; из сочувствия к участи друзей своего отца он лишился расположения герцога и получил ужасное приказание присутствовать при казни генералов, хотя им руководило доброе намерение.

С таким убеждением возвратился он в дежурную комнату, чтобы тут же сообщить своим друзьям, что им предстояло; но Прим и Олоцага уже вышли, должно быть, спустились к офицерам дворцового караула, всегда находившимся в хороших отношениях с дежурными королевской гвардии.

Франциско поэтому остался один в большой комнате. Он допил свой стакан, положил шпагу перед собой на стол и сел в то кресло, которое стояло против высокой стеклянной двери, ведущей в длинный, слабо освещенный коридор, так что свободно мог обозревать его насквозь. Он сделал это не из осторожности, потому что Серрано принадлежал к числу тех людей, которые смело встречают всякую опасность, не ведая страха. Напротив, он сделал это для того, чтоб понаблюдать, насколько справедлив был один слух, ходивший между дворцовой стражей, и притом спокойно предаться своим мыслям. Дело в том, что некоторые солдаты уверяли, будто уже с давних пор по временам около полуночи замечали в большом коридоре, который вел из парка мимо дежурной комнаты на половину королевы-матери, мрачную тень, совершенно походившую своими очертаниями на фигуру покойного короля. Рассказ о привидении потому заинтересовал Серрано, что его видели всегда несколько человек разом. Прим и Олоцага смеялись над незадачливыми свидетелями диковинного явления, особенно последний делал ироническую мину, как будто хотел сказать: «Молодцам, верно, все это приснилось» или «Позвольте мне оставить при себе, что я об этом думаю!»

Но любопытство Серрано и его страсть ко всяким приключениям уже давно побуждали его подкараулить как-нибудь тень короля; поэтому он налил себе еще вина из початой бутылки, расположился в кресле и стал смотреть через стеклянную дверь на длинный коридор, противоположный конец которого был совсем в тени.

Пока он сидел таким образом совершенно один, перед ним невольно начали воскресать картины былого. Особенно живо представлялся ему прелестный образ -Энрики. Что с ней случилось, где она сейчас? Эти вопросы так сильно занимали его, что он не слышал, как часы в соборе глухо пробили двенадцать.

— Она, верно, возвратилась в Дельмонте, — шептал Франциско, утешая себя. — Энрика любит меня горячо!

В эту минуту, когда он был погружен в мечты, послышался издали такой звук, какой издает дверь, давно уже не отпиравшаяся.

Франциско быстро очнулся и начал прислушиваться. Звук отворяемой двери повторился явственнее.

Как ни был смел и мужествен дон Серрано перед каждым противником из плоти и крови, при мысли о молве, с недавнего времени вновь ожившей среди солдат, им овладело смутное чувство суеверного страха. Вдруг ему показалось, что в темном коридоре поблизости от двери в парк действительно мелькнула чья-то тень.

Дверь в парк всегда была заперта. Неужели она издала тот свистящий звук? Не может быть!

Но Франциско все-таки тихо приподнялся и стал смотреть в коридор с напряженным вниманием… Глаза его не обманывали… Вдали, в темном конце коридора, яснее и яснее обозначилась тихо приближающаяся фигура; Франциско схватился за шпагу, холодная дрожь волнения пробежала у него по спине, так как он своими глазами видел подтверждение того, чего не мог себе объяснить. Серое привидение в длинном плаще, в глубоко надвинутой на лоб испанской шляпе медленно шествовало по плохо освещенному коридору. Вот оно достигло места пересечения двух коридоров. Лица совсем не было видно, рук тоже нельзя было различить. Солдаты между колоннами в ужасе бросились по сторонам, громко призвав на помощь небо и осенив себя крестным знамением.

Тень короля по безлюдному коридору направилась к покоям регентши.

Ниоткуда не раздалось крика: «Кто идет?» Ни один из караульных не посмел остановить привидение, окликнуть его или преградить ему дорогу штыком. Скрывшись из глаз караульных, оно все ближе стало подходить к дежурной комнате королевской гвардии.

Тогда Серрано с шумом отворил стеклянную дверь, отделявшую его от привидения.

— Кто ты такой, что ночью расхаживаешь по коридорам? — крикнул он.

Привидение на мгновение приостановилось, потом медленно продолжило свой путь, не обращая внимания на оклик.

— Стой и отвечай… или я проколю тебя своей шпагой! — угрожал Серрано. — Меня привидениями не запутаешь, отвечай или я колю!

Серрано взмахнул шпагой, намереваясь исполнить то, о чем он объявил твердым голосом.

Тогда привидение откинуло на плечи капюшон плаща, бородатое лицо показалось из-под шляпы — это был живой человек, стоявший в угрожающей позе перед Серрано.

— Прочь с дороги! — вполголоса басом пробормотала тень.

Высокая фигура незнакомца теперь вся была видна, а мрачное лицо с большими темными глазами приняло гневное, дерзкое выражение.

— Не отступлю ни на шаг, а если не ответите, кто вы такой и почему позволили себе так гнусно обмануть стражу, вы живой не уйдете отсюда! — решительно закричал Серрано и взялся за шпагу.

Тогда привидение освободило из-под черного плаща свою руку, в ней сверкнул револьвер.

— Вот тебе мой ответ, бессовестный! — сказал вполголоса незнакомец и выстрелил в Серрано.

Звук выстрела громко пронесся по коридорам дворца. Караульные смутились, но никто не осмелился пойти к месту, где он раздался.

Серрано упал с восклицанием: «Энрика!». Выстрел незнакомца ранил его. Воротник обагрился кровью. В ту же минуту с большого двора стремглав бросились на выстрел Прим и Олоцага.

Прим, увидя фигуру, растворившуюся во тьме коридора, в изумлении отшатнулся и невольно проговорил: «Мунноц, герцог Рианцарес!»

Олоцага с криком сострадания бросился к раненому Серрано.

Лестницы, ведущие в комнаты верхнего этажа, осветились, прибежали слуги с подсвечниками и, по приказанию правительницы Марии Кристины, отнесли незадачливого героя в передние покои. Тотчас же послали за лейб-медиком.

Регентша не удостоилась выразить сочувствие слишком усердному молодому дворянину, как она его назвала; и только молодая королева Изабелла, услышав о несчастном случае, послала своих приближенных узнать о состоянии дона Серрано.

— Скажите, что последствий не будет! — говорил уже совершенно пришедший в себя Франциско посланным королевы.

Пуля, проходя через толстый, обшитый золотым позументом воротник, утратила большую часть своей силы и только слегка оцарапала шею Серрано. Но даже и эта маленькая рана повлекла за собой значительную потерю крови и ненадолго лишила его чувств; теперь же, хотя и бледный, но с веселыми ясными глазами, лежал прекрасный молодой дворянин на походной кровати, на скорую руку устроенной в одной из комнат регентши, а Прим, по предписанию доктора, прикладывал компрессы к его ране. Серрано пожал ему руку в знак благодарности и взглянул на Олоцагу, который от души радовался, что рана не имела опасных последствий. Он подошел к улыбающемуся больному и, дружелюбно усмехаясь, сказал ему:

— Ничего, мой юный друг… пусть такие привидения расхаживают ночью сколько им угодно!

Это была тайна мадридского двора!

ЭШАФОТ

Рано утром пятого сентября 1843 года на улицах Мадрида раздался глухой барабанный бой, который заставил вскочить с постелей сонных жителей столицы; на этот день было назначено страшное зрелище, и скоро длинные вереницы людей потянулись на Пласо Педро, где за ночь был устроен черный высокий эшафот; мадридскому палачу, седому Вермудесу, который более двадцати тысяч раз обрушивал свой топор на шеи несчастных страдальцев, предстояла сегодня двойная работа.

Пласо Педро, обширная, окруженная низенькими домами площадь поблизости от Толедских ворот, с незапамятных времен служила местом смертных казней, и там, где стоял эшафот, пролилось столько человеческой крови, что земля, наверное, на сажень в глубину была напоена ею.

И все-таки на этом проклятом месте продолжали погибать люди по приказанию других людей! Мы возмущаемся жестокостью язычников, но скоро узнаем о таких верующих христианах, в сравнении с которыми язычники с их кровавыми жертвами покажутся невинными детьми!

Как раз у Пласо Педро находится здание инквизиции с отделениями для пыток, которые при свете факелов доминиканских монахов наводят ужас.

Помощники Вермудеса, в красных рубашках, в коротких, подвязанных красными лентами штанах, без чулок, искусно умели устраивать эшафот. Доски были уже обструганы, бревна отмерены, когда старому Вермудесу было отдано приказание к утру приготовить свой топор, так что работа живо поспела за одну ночь.

Помощники срубили четыре высокие широкие ступени, а наверху устроили площадку футов сто в квадрате, приделав к ней прочные подпорки и крепко сколотив ее гвоздями, чтобы эшафот не рухнул вместе с палачом, если преступник будет неистово упираться. Потом они накрыли окрапленные кровью доски черной материей, разложили ее на ступенях и обвернули ею плаху, которую прикрепили посередине площадки; тогда работа их была окончена.

Барабанный бой, производивший тягостное впечатление, замолк. Пласо Педро битком наполнилась народом, жаждущим зрелища. Богатые разместились в непосредственной близости от эшафота. В окнах домов и даже на плоских крышах торчат головы, тесно прижатые одна к другой. Черный эшафот, как ужасное наследие прежних столетий, возвышается среди площади при блеске яркого утра, золотое солнце разливает лучи свои на эту черную точку.

Вдруг вдали снова раздается грохот барабанов. Солдаты вывели из тюрьмы приговоренных к смерти генералов Леона и Борзо, чтобы конвоировать их в последний раз.

Страшное шествие приближается.

Впереди едет герольд, держа смертный приговор в руках, потом офицер того отделения войска, которое командировано для присутствия при смертной казни, подле него военные свидетели — дон Олоцага, дон Жуан Прим и дон Франциско Серрано, рана которого так быстро зажила, что он не мог уклониться от исполнения приказа Эспартеро. Их сопровождают барабанщики и рота солдат в парадных мундирах. Широко шагая, чтобы поспеть за ними, идут три священника с обнаженными головами, так что лысины их блестят на солнце. За ними следует множество монахов, точно так же обнажив опущенные головы. При виде генералов Леона и Борзо в народе слышится шепот. Они идут твердым шагом, гордо неся голову, без страха и колебания.

Выражение их лиц свидетельствует о том, что они приготовились к своей участи; взоры их смелы и бодры, они не вздрогнули при виде страшного эшафота, устроенного для них.

За ними шел высокий человек с черной шапкой на голове[2], какую носили судьи, и с длинным черным плащом на плечах.

Никто не сопровождает его: это Вермудес, мадридский палач.

Другая рота солдат замыкала шествие, приближавшееся к черному эшафоту.

Герольд сошел с лошади, бросив поводья слуге, подошедшему к ступеням. Свидетели и офицер солдатской роты стали по обеим сторонам лестницы. Потом герольд, Олоцага, Прим, Серрано и офицер поднялись по ступеням к закрытой материей плахе, за ними проследовали монахи и священники. Когда лестница освободилась, по ней поднялся Вермудес. После всех взошли на эшафот Леон и Борзо и твердым шагом подошли к плахе. Помощники палача точно выросли из-под земли и роем окружили генералов, которые при виде их почувствовали дрожь ужаса!

И в толпе, и на эшафоте была мертвая тишина.

Герольд обнажил голову. Вермудес, подчинившись его безмолвному знаку, сделал то же.

Тогда герольд громким, далеко раздающимся голосом начал читать смертный приговор, который гласил следующее:

«Мы, Мария Кристина, правительница Испании, нашли справедливым и повелели: пятого числа девятого месяца 1843 года в восьмом часу утра обезглавить обоих генералов, Франциско Леона и Родригеса Борзо, за измену нам и нашим советникам и за мятежные планы, угрожавшие безопасности страны…»

— Неправда! — прервал герольда дон Леон громким, твердым голосом. — Не мятежные планы замышляли мы, а напротив, планы, клонившиеся ко благу страны. За такое дело не стыдно умереть! Читайте дальше!

Шепот одобрения послышался в народе.

— Угрожавшие безопасности страны, — повторил герольд.

«Собственноручно подписано в Мадриде второго числа девятого месяца 1843 года и скреплено королевской печатью».

Вермудес передал одному из помощников черный длинный плащ и шапку, так что остался в одной куртке из черного бархата, резко обрисовывающей его мощную фигуру. Седая длинная борода его спускалась до самой груди, а лоб был так велик и округл, что почти сливался с теменем, покрытым лишь немногими белыми волосами. Глаза у него были большие, взгляд безжизненный, нос с сильной горбинкой. Во время чтения приговора ни один мускул его лица не шевельнулся. Мадридский палач уже слышал не раз те же самые слова, только с другими именами. Он хладнокровно смотрел на свои две жертвы, которым сегодня предстояло погибнуть от его руки. Привычка притупила чувства Вермудеса, она сделала его холодным, так что, исполняя свою страшную обязанность, он ни разу не испытал ни малейшего волнения, лицо его ни разу не передернулось судорогой.

Красный бархатный футляр закрывал лезвие топора, который держал в правой руке за длинную блестящую рукоятку.

— Смотрите, вот подпись и печать, — сказал герольд, — делайте, что вам приказано!

Уже помощники палача намеревались, по обыкновению, схватить свои жертвы, обнажить им шеи и потащить их к плахе, уже Серрано, Прим и Олоцага отвернулись, чтобы не видеть казни двух благородных людей, приговоренных к смерти за то только, что они осмелились пойти наперекор регенту Эспартеро, как вдруг Леон поднял руки в знак того, что хотел что-то сказать. Помощники палача решили помешать ему, народ настоятельно потребовал его выслушать, и Вермудес, во власти которого находились теперь жертвы королевского произвола, дал знак отпустить его.

Леон сделал шаг вперед. Голос его был тверд и спокоен, как будто бы он обращался с речью к своим солдатам.

— Мадридцы! Борзо и Леон идут на эшафот за вас! За вас и за Испанию! Долой Эспартеро, ему не место у трона! Он ведет нас назад, а не вперед! За вас и за Испанию положить голову на плаху нетрудно, так пусть же совершится наша казнь!

Леон был истым испанцем, гордым, мужественным даже в час смерти. Ропот послышался в толпе.

— Долой Эспартеро! — раздавалось все громче и громче.

Регентша была права, когда на балу у торжествующего герцога-победителя говорила: «Мадридский народ непостоянен!»

— Ни шагу! — воскликнул в эту минуту Леон помощникам палача. — Обойдусь без вашей отвратительной помощи, не хочу, чтоб вы задушили меня прежде, чем я буду обезглавлен. Я сам положу свою голову. Окажи мне только последнюю услугу, Вермудес, отруби ее разом!

— Будьте спокойны, прочитайте свою молитву!

— Вы также отойдите прочь от меня, монахи. Я один, без посредника, сумею говорить с моим Создателем. Станем на колени вместе, Борзо, и помолимся!

Громкие рыдания послышались в толпе.

— Это герои! — произнес чей-то голос.

— Виват генералам! Долой Эспартеро! — раздались возгласы.

Олоцага тихонько взял за руку Серрано, дотронулся до Прима и шепотом проговорил, причем его тонкие, изящные черты лица засияли священным огнем:

— Слышали вы глас народа? Это был глас Божий! Они герои!

Леон кончил молитву.

— Бедная жена моя! — сказал он дрогнувшим голосом. — Прощай, брат Борзо!

Он обернулся к плахе и, став на колени, твердо и мужественно положил на нее свою обнаженную шею. Вермудес открыл красный футляр, сверкнула сталь топора, в воздухе послышался свист. Еще секунда, и голова Леона покатилась по черному сукну к ногам свидетелей, кровь брызнула на мостовую площади. Мужчины и женщины, лихорадочно возбужденные геройской смертью Леона, обмокнули в нее свои платки.

Пришла очередь Борзо, его спокойствие и твердость духа могли цениться еще выше, потому что на его глазах свершилась казнь, страх перед которой способен поколебать самую железную волю. С удивительным самообладанием он воскликнул громко:

— Я прощаю тебя, Эспартеро! — и положил голову на плаху.

Последние его слова до глубины души потрясли Серрано, Прима и Олоцагу. Они выразительно переглянулись.

Голова Борзо также отсеклась с первого удара: старый Вермудес был мастером в своем деле.

— Ну, теперь мы на многое можем смотреть совершенно спокойно, — сказал Серрано, когда они сходили с эшафота. Прим и Олоцага молча кивнули на это головой.

Толпа разошлась медленно, но на Пласо Педро долго еще раздавались крики:

— Слава Леону и Борзо, долой их судей, долой Эспартеро!

Дата добавления: 2015-08-05