В сторону легкомыслия

Она слегка и насмешливо растянула губы и приподняла весомые сиськи - по крайней мере, пальцы напряглись видимым усилием. Так?

Эта девушка суть мироздание. Мы опьянены любовным стихотворением Элюара: «Вот космические элементы: твои волосы, твои глаза, твои губы, твой...»

Имеем ли мы дело с девушкой вообще или, так сказать, с её фрагментарной эмерджентностью? Безусловно, верно последнее.

Во-первых, видны только округло мобильные линии, во-вторых, неизвестно о чём она думает, в третьих...

Если мы хотим «объяснить» объект, необходимо заняться аналитикой, делимостью. Как объяснить поведение соблазняющей девушки? Да как угодно. Либо она обожает нас, либо действует из расчёта, либо ей просто нечего делать и т.д.

Неоплатоник Прокл сказал чётко: «Объяснять одну вещь через другую, другую через третью и т.д., значит расслаивать объясняемую вещь на отдельные дискретные части, поскольку каждая причина вещи объясняет только какую-нибудь одну её часть. А это значило бы утратить вещь как целое, как нечто, не составляемое из частей, неделимое и неповторимое».

Но никто не знает про это неделимое и неповторимое. Упомянутая девушка - обычный и загадочный синтез. Успокоенные первичным незнанием, вынужденные довольствоваться разрозненными данными, попадающими в поле восприятия, мы «комбинируем» эти данные в какое-то новое целое, в «модель» объекта. Точно так же ученый конструирует модель атома или вселенной. Мы живем в неразрешимой дилемме, о коей зашла речь в споре Жака Лакана и физика Жюля Бельвуа. Последний утверждал: наши теории совершенствуются, приближаясь к вечным парадигмам; Жак Лакан, напротив, доказывал, что мы проецируем на вселенную структуру нашего рацио, пытаясь прояснить один «икс» другим.

Тремя веками ранее «ученого незнания» Николая Кузанского схолиасты ввели понятие «принципиального незнания» (ignorantia principia). Это натуральное незнание, свойственное всем. Ответов на вопросы «кто мы, откуда, куда идем?», несомненно, нет, потому любое познание суть предположение и не может иметь онтологической ценности. Ничего не зная о себе, нельзя, очевидно, что-либо достоверно знать об окружающем. Если нельзя дважды войти в одну реку, нельзя дважды встретить одного человека, дважды попасть в одну ситуацию и т.д. В таком случае метод вопросов и ответов сомнителен. Схолиасты Иоанн из Солсбери и Гуго де Сент-Виктор (позднее Лейбниц) сравнивали вопросительный знак со змеем Генезы.

Возможно ли познание в блужданиях меж пренатальной и постмортальной неизвестностью? И здесь искушает неугомонный «змей»: разве есть у меня онтологический опыт рождения и смерти? Необходимо усилие воображения, попытка «представить себя на месте» розово-визгливого комка плоти или белесо-молчаливой продолговатости на столе. Смерть для меня риторическая фигура, не более. Моя функциональность - блуждание меж ночью и днем, сновидением и сознательной конкретностью - они, словно мелодические линии, иногда сопрягаются в странном контрапункте.

Делай что угодно, наслаждайся живым пространством. Сутулый земледелец бредёт в поле и вдруг... пропадает. Воет его жена - хоронить некого. Куда пропал земледелец? Руководствуясь «принципиальным незнанием», скажем: всякий вопрос от сатаны, пропал и ладно. Ученый ответит: в четвертое измерение, покамест гипотетическое. Измерение первое, второе, третье.

Рене Генон занялся этим делом в «Символизме креста» на примере точки, прямой и кривой линии. Замкнутая кривая невозможна - конечная точка никогда не сомкнется с начальной - они сойдутся сколь угодно близко, но зазор, пусть минимальный, останется. Это объясняется движением всего и вся и теоретичностью «плоскости». Окружность равным образом немыслима -поворот циркуля перейдет в другую окружность, в результате образуется спираль. Но и начальная точка пришла извне. Следовательно: «Начальная и конечная точки не являются составляющими линии. То же можно сказать о рождении и смерти телесной модальности - они не входят в «плоскость жизни» индивида» (Символизм креста). Рене Генон имеет в виду: жизнь человеческого тела - дистанция меж двумя моментами инобытия.

Наука такими тонкостями не интересуется и пренебрегает минимальными зазорами - ведь иначе никакой теории не построишь. Любимое выражение: «для удобства и наглядности будем считать» минимальное движение за покой, минимально неправильное движение за равномерное прямолинейное, минимальное неравенство за равенство, максимальную удаленность за бесконечность и т.д.

Дважды встретить одного человека нельзя. Нет ни одного объекта, равного или идентичного другому, всегда присутствует минимальное различие, лишняя песчинка на одном из двух идентичных пляжей. Но эта лишняя песчинка центральна. События, повороты судьбы, счастье и несчастье, как правило, зависят от пустяков: апельсиновая корка на пути бегущих ног, горошина под многочисленными перинами принцессы, последняя соломинка на спине верблюда. Смещение уровней происходит совсем незаметно. В «Белом доминиканце» Густава Майринка герой, удивлённый неожиданной загадочностью привычной комнаты и привычного собеседника, вдруг замечает: родинка правой щеки барона оказалась на левой - только такой пустячок обнаружил сон вместо яви. Быстрей крыла мотылька, неслышней изгиба водоросли, недвижней горного кристалла удача переходит в неудачу, любовь в ненависть, вода... в огонь.

Часть, принимающая себя за целое, ничего не может знать о принципе собственного бытия. Предполагать что-либо «известным», то есть отграничивать от «менее известного», строить на этом расчёты и планы нелепо: досконально знакомое, заученное наизусть всегда способно преподнести сюрприз. Наше «познание», основанное на повторяемости, узнавании, похожести, пытается зафиксировать нечто, никакой фиксации недоступное. Можно ли соглашаться с писателями, к примеру, с Шекспиром или Гёте, в проблемах онтологии? «У природы нет законов, она движется из неизвестного в неизвестное». (Гете) «Мы сотворены из субстанции, похожей на субстанцию снов». (Шекспир) При всем почтении к этим гениям... поднимет брови позитивист. И в этом акцент новой эпохи, эпохи тоталитарного рацио. Законы природы всё умножаются, на интеллектуальную и эмоциональную культуру надвинулась ужасающая стандартизация. Усреднить, упорядочить мировосприятие - такова тенденция века Просвещения. Идеи спустились с неба на землю, добро, справедливость, красота превратились в лозунги, абстрактные обобщения, моральные догмы, вколоченные зубрёжкой и кнутом, человек стал...человечеством. С детства мы заучиваем «простые истины», необходимые цивилизованному субъекту: таблицу умножения, музыкальную темперацию, элементарные физические законы. Что всё это в высокой степени сомнительно, нам не говорят. Зачем? Ведь это азбука стандартизации, которая, со временем разрастаясь, определяет образ жизни, быт, вкусы, симпатии, антипатии.

Постепенно и незаметно стандартизация вытравляет индивидуальные особенности, нивелирует восприятие рутинной повторяемостью занятий и пейзажей, одинаковостью костюмов, пристрастий, людей и проблем.

В маленьком, весьма прециозном эссе «Эстетика в трамвае» Ортега-и-Гассет направил тему следующим образом: испанцы, по его мнению, любят внимательно разглядывать присутствующих в трамвае женщин. Философ, следуя похвальному обычаю, также провел несколько любопытных наблюдений. Его выводы касаются платоновой общей идеи красоты, о которой идет речь в диалоге «Пир». Ортега-и-Гассет полагает, что при созерцании женского лица незачем иметь в виду умозрительный гармонический «план», единый для всех женщин. Напротив, следует попытаться, ориентируясь по тем или иным признакам, линиям, пропорциям, представить индивидуальный принцип энтелехии и понять, в чём и как телесная модальность ему соответствует или отходит от него. Аристотель против Платона. В конце эссе - несколько аналогичных замечаний касательно индивидуальности моральных законов и невозможности этических стандартов в духе категорического императива.

Эссе Ортеги-и-Гассета ещё раз подтверждает инволюцию платоновых идей сначала в отвлечённые обобщения («риторический» человек XVII в., абстрактный «общечеловек» XVIII в.), затем в современные моды, шаблоны, штампы. Этико-эстетические «нормы» - одно из следствий ужасающей инерции новой эпохи. Эта инерция сглаживает, нивелирует индивидуальные особенности, доводя восприятие мира, идей, людей до практической одинаковости. Мы изолированы от природы «исключительностью человека в ареале обитания» и, соответственно, утратой непосредственной открытости. Прежде всякого собственного наблюдения нам объясняют, что и как надо видеть. Подняв глаза в ночное небо, мы знаем заранее: эти семь звезд составляют Большую Медведицу, а не что-нибудь иное; заметив на дороге девушку в красном платье, мы говорим себе: это красный цвет, хотя, вглядываясь внимательней, уточним: нет, это где-то между цикламеном и пурпуровым шёлком в колорите малиновой ноктюэллы, да, примерно так. Уже медленная, уже трудная попытка самостоятельного наблюдения. Что же говорить о радикальных преодолениях социального нивелирования. Каждый имеет право на индивидуальное восприятие. Да или нет? Если да, зачем ограничиваться пустяковой аналитикой цвета? Принято считать: смотрите, вот это созвездие, вот это существо женского пола, задрапированное красной тканью, называемой «платьем». Но разве обязательно видеть именно это? Разве нельзя иначе интерпретировать эти формы и колориты?

Допустим, я регулярно встречаю одного и того же субъекта в одном и том же костюме. Одинаковый ли это персонаж сегодня, вчера и послезавтра. Разве можно встретить дважды одного человека? На его пиджаке иные оттенки, на галстуке иные складки. Более того: выражение губ изменилось, склонности шевелюры изменились. Скажут: эти локальные изменения не меняют специфики персонажа - походку, характерность жестикуляции, высоту и тембр голоса. Да, но другой найдет другую специфику. Но: если встречи повторяются регулярно, восприятие привыкает, мелкие несоответствия, «зазоры» стираются и мы, подобно ученым, скажем: пренебрегая пустяковыми неточностями, будем считать сегодняшнего субъекта вчерашним и вообще постоянным.

Регулярные повторы подтверждают реальность данного субъекта? Нашего представления о нём? Здесь мы рискуем запутаться в традиционной философской дилемме. А если этот знакомый является нам во сне каким-нибудь монстром или совершает невероятный поступок? Кому ужасаемся, на кого дивимся? На человека или наше представление? Всё-таки на человека, ибо регулярные повторы наших встреч усугубляют его конкретизацию. Новое всегда менее реально и воспринимается с недоверием. После кошмарного сновидения мы просыпаемся в своей комнате и говорим: слава Богу, это только сон. Но если проснуться в лодке или в заснеженном поле, а не в привычной постели? Новое окружение... новый сон?

Что же получается?

Мы не верим, что наше восприятие способно чётко верифицировать реальность, не путая оную с фантазмами, галлюцинациями, сновидениями. Только регулярность повторов: вещей, занятий, людей, времен года, яблок на яблоне, экспонатов в музее и т.д. создает реальность окружающего. Если ритмы и циклы внезапно искажаются, исчезает безусловность убеждения, уверенность предчувствия, пропадает почва из под ног.

Ортега-и-Гассет «Идеи и верования»: почва, земля — основа не требующих доказательств убеждений (верование, creencia): «Чтобы выйти на улицу, насущно важно, чтобы улица существовала». Но если вы «...обнаружите, что улица исчезла, земля кончается, а возле порога и дальше разверзается про пасть... тогда вас, несомненно, охватит изумление.» В этом эссе Ортега-и-Гассет отличает само собой понятные убеждения от идей и теорий о жизни и мироздании. Сколь угодно убедительные идеи нельзя конкретизировать, проще говоря, нельзя жить по Евангелию, или по Спинозе, или по Эйнштейну. Наука, религия, искусство - «частные случаи фантастического». Нормальная жизнь невозможна без определенного набора непосредственных убеждений — нельзя в самолете ездить за грибами, нельзя гранатой колоть орехи. Непосредственные убеждения-верования (credencia) аналогичны суевериям - и там и здесь подразумевается стабильная однозначность мира. В Средние Века были очень популярны «Оракулы» Михаила Скотта (XIII в.): «Если по выходе на улицу, — сказано там, — вы встретите по левую руку горбуна, возвращайтесь и сидите дома весь день.» Что это? Сия дурная примета — проверенный факт, верование, суеверие? С течением времени идет диффузия этих понятий, более того, непосредственные убеждения теряют непреложность. Когда земля была твердью, а небо — фирмаментом, вероятно, жилось спокойней и дышалось легче. «Коперник выкатил нас из центра в неведомую периферию». (Ницше)

Можно ли сейчас утверждать стабильную однозначность, ритмическую цикличность порядка вещей?

Сотворение мира, безусловно, идея, поскольку это не подтверждено онтологическим опытом.

Обязательность улицы за дверью - опыт регулярных повторов, верование по Ортеге-и-Гассету; сотворение мира предлагается «принять на веру». Credo и creencia. «Сотворение мира», позитивистская «эволюция» — «частные случаи фантастического». Идея всегда двурога, всегда pro и contra, идея порождает опровержения и новые доказательства, любая идея сомнительна. Человек - тварь и раб Божий, человек - упование и результат природных процессов - крайности, полярные представления. Идеи определяют диспозицию восприятия, следовательно, мировоззрение, идеи, идеализации, идеологии разрушают индивидуальную суть авторитетом или религиозно-социальным прожектом, откуда выражения такого рода: раб идеи, идея фикс, его съела идея и т.д.

Античная этика признавала две главные категории — свободу и рабство, различия расовые, национальные не играли особой роли. Человек, подчиненный какой-либо идее, «борец за идею», свободным не считался. Это положение так или иначе интерпретированное, дошло до Средних Веков. Иоанн Скотт Эриугена, комментируя Аристотеля, ввел термины forma formanta и forma informanta, то есть «форма формирующая» и «форма информирующая». Первая образует человека независимого: «Форма формирующая — индивидуальный логос, духовная ось души». Если душа лишена индивидуального логоса или не слышит связи с ним. душу формирует forma informanta, внешняя идея. чужая воля, чужое миропонимание.

Реальность и восприятие взаимосвязаны: чем сильней давление реальности и слабей внутреннее сопротивление, тем естественней конформизм, понятый как действие «формы информирующей». И, напротив: при нормальной связи логоса, души и тела, внешний мир медленно и верно теряет убедительность. «Мир не сон, мир должен стать сном», - сказал Новалис. Восприятие, освобожденное от земной тягости, не акцентированное предвзятой идеей, чувствует мир как пространство манифестированных метаморфоз. Здесь любая идея, выстраданная или мимолётная, действительно «частный случай фантастического», ни в коей мере не обладающий особым приоритетом.

Но что же такое фантазия, фантастическое? Понятие это чётко зависит от координации и ориентации человека и людей того или иного общественного слоя, той или иной эпохи. Позднеантичные и средневековые философы ассоциировали это понятие (фанатейя) с «фанетией» или первоматерией (Плотин, Синезий, Эриугена, Экхарт).Люди, вещи, события лишены какой-либо стабильности, легко меняют очертания, структуру, консистенцию. Плотин: «Первая материя это несущее, неощутимое, непознаваемое, вечный переход от одного к иному, когда, схватывая что-нибудь умом. мы в тот же самый момент теряем это, вечно стремясь всё к новому и новому.»

Греческие алхимики (Зосима, Олимпиодор) отличали интеллектуально непостижимый «фанес» от беспрерывно постижимой «фанетии», сравнивая последнюю с космической субстанцией «воды». Когда эта субстанция утрачивает «огненную пневму», образуется «земля» — пористое сгущение, тяготеющее к сухости, холоду, концентрации. Таково и наше физическое тело. Если нарушается или обрывается его связь с «формой формирующей», тело остаётся одним из земных объектов, полностью зависящим от других объектов и окружения вообще, и подпадает под рациональные законы этой крайне ограниченной сферы. Эти рациональные законы основаны на делимости, разделении, разграниченности. Таким образом, «земное» отделяется от «неземного», реальность от фантазии, имманентное от трансцендентного. то есть разрывается единая цень бытия. Потому-то христиански ориентированные авторы, имея в виду оппозицию «царствия земного» и «царствия небесного», упрекали античность во всепоглощающей «чувственной телесности».

Трудно даже представить неразграниченное бытие, не то, что жить в таковом. Аналитическое познание даже на уровне «он сделал это по такой-то причине» нелепо, равно как причинно-следственная связь вообще - отсюда естественный «принцип незнания». В мире манифестации можно интересоваться явными или тайными взаимосвязями, учитывая их транзитность, но не «устройством» того или иного, в мире манифестации «время - ребенок играющий, ребенок на троне» (Гераклит). Поэтому ангичные эпосы и романы суть проза и поэзия странствий, войны, авантюр, но не психологических компликаций. Ифигения легкомысленно всходит на жертвенный холм. Эней легкомысленно покидает Дидону. Как дано рождение великому племени кентавров? Иксион влюбился в богиню Геру, Зевс придал облаку, летящему форму спящей Геры, Иксион экстатически соединился с...богиней, в результате появились кентавры. Герои живут и действуют в ситуации новых горизонтов, новых пейзажей, постоянных метаморфоз. Поскольку нет «установленного порядка вещей», нет «чудес», то есть нарушений подобного порядка, нет надобности в жизненном опыте и аналитическом размышлении - мгновенные перемены рождают мгновенные решения. В мире «фанетии» царит свободная жизненная динамика: здесь не только идеи, но и верования-убеждения - частные случаи фантастического.

Чего здесь точно нет - фиксации, неподвижности, смерти и трагики в понимании новой эпохи. Вольно или невольно, мифологи и писатели, очевидно под косвенным влиянием иудео-христианства, придали трагически-пессимистический смысл таинству Озириса или мистерии Диониса. Драма «смерти» и «воскрешения» этих богов не имеет ничего общего с христианской догматикой, ибо в язычестве вообще нет понятий смерти и воскресения.

С подобной точки зрения глубокомысленные нормативы достойны иронической улыбки.

Дата добавления: 2015-08-05