Они были первыми

Памяти Павла Дюбрюкса

и Ивана Александровича Стемпковского

посвящается…

Раскопки конца XVIII и начала XIX веков можно охарактеризовать как период «генеральской» археологии. На Керченском и Таманском полуостровах, в низовьях Днепра и Буга, лишь недавно отвоеванных у турок, власть находилась в руках военных. Здесь возводились укрепления, строились казармы, добывали камень и глину для выделки кирпича. При этих работах из земли нередко извлекали древние вещи, среди которых были золотые и серебряные изделия. Большую часть находок растаскивали солдаты. Лишь немногие отправляли в Петербург. По распоряжению воинских начальников кое-где начали производить раскопки и со специальной целью отыскания древних драгоценных предметов. В роли «археологов» в то время обычно выступали генералы, не имевшие, разумеется, ни малейшего представления ни о том, как следует вести раскопки, ни о научной ценности находок. Их интересовали только золотые и серебряные вещи, все же остальное как не представляющее, с их точки зрения, художественной ценности попросту уничтожали. Разумеется, раскопки эти никак не документировались, чертежи не составлялись и поэтому «генеральские» раскопки сейчас никакой ценности для науки не представляют — о раскопанных ими памятниках судить невозможно (1763 г. – генерал-поручик А. П. Мельгунов; начальник инженеров в Тамани генерал Вандервейде; Ольвия (у села Парутина) – инженер-генерал П. К. Сухтелен; 1809 (1810) г. недалеко от Керчи – командир 12-го егерского полка Гангеблов; Тамань – инженерный начальник Фанагорийской крепости полковник Парокия). Но значительный вклад в историю Отечества сделали лишь немногие, а их жизненный путь станет блестящим примером будущим поколениям исследователей.

Часть I

Смотритель соляных озер

и керчь-еникальский градоначальник

Сущность всякой веры состоит в том,
что она придает жизни такой смысл,
который не уничтожается смертью.

Лев Николаевич Толстой

«С начала февраля у меня нет огня в комнате; случается часто, что по два, по три и по четыре дня сряду я не знаю другой пищи, кроме куска дурного хлеба. Давно уже отказался я от моей бедной чашки кофе без сахару, которую пил я по утрам. Солдатский табак покупаю я тогда, когда у меня есть лишние две копейки». Это строки из письма Павла Дюбрюкса, одного из первых исследователей древностей Северного Причерноморья, написанные им незадолго до смерти в 1835 году. Нелегким был его жизненный путь.

Поль Дю Брюкс родился во Франции во Франш-Конте в 1774 году. Дворянин по происхождению и роялист по воспитанию, он открыто враждебно встретил революцию во Франции. Восемнадцатилетним юношей в 1792 году в чине младшего лейтенанта он вместе со своим отцом полковником примкнул к роялистам, которыми командовал ярый контрреволюционер принц Конде, и вступил в «корпус благородных егерей». Надежды на восстановление старых привилегий были, однако, развеяны в дыму сражений с санкюлотами, и вскоре молодой Дю Брюкс вместе с отцом и братом оказался на чужбине среди эмигрантов-роялистов. Контрреволюционное войско принца Конде, а с ним и Дю Брюкс, встает под знамена Австрии, вдохновительницы интервенции против революционной Франции: ведь казненная французская королева Мария-Антуанетта была дочерью австрийского императора Франца I.
Однако австрийцы были разбиты войсками молодого генерала Наполеона Бонапарта, и в Кампо-Формио Бонапарт продиктовал австрийцам условия мира.

1797 год застает Дю Брюкса в Польше, где он зарабатывает на жизнь, давая частные уроки. В этом же году, после заключения мира между Австрией и Францией в Кампо-Формио, принц Конде с остатками своих войск перешел с австрийской службы на русскую. В чине капитана на русскую службу вступил и Поль Дю Брюкс. Но уже через три года он оставляет военную службу и переходит на гражданскую.

В те годы многие французские эмигранты находили приют в России — оплоте монархизма в Европе. Некоторые остались в России навсегда. Так было и с Полем Дю Брюксом, ставшим Павлом Дюбрюксом (или, по другому произношению, Дебрюксом).

О жизни Дюбрюкса в последующие годы никаких сведений не сохранилось. Можно лишь предполагать, что он обосновался в Петербурге и жил довольно скромно. Когда в 1811 году ему предложили пост начальника вновь учрежденной керченской таможни, он, не раздумывая, согласился и после нескольких недель долгого и утомительного пути на перекладных оказался в Керчи, маленьком захолустном пыльном местечке, бывшим городом лишь по названию.

До присоединения к России в Керчи была крепость с турецким гарнизоном и довольно многочисленное население, состоявшее из, турок, татар, греков и армян. После взятия города русскими войсками большинство жителей бежали или были переселены Екатериной. Интересные сведения о населении Керчи приведены в «Описании городов, отошедших по мирному 1774 года с Оттоманскою Портою трактату в российское владение и принадлежащей к ней земли, с некоторым географическим известием», составленном инженер-подполковником Томиловым.

Павел Сумароков писал, что при его посещении Керчи, в ней было всего 80 скудных дворов, и городом она была лишь по названию.

Имея в длину не более полуверсты, Керчь состояла из двух улиц. Небогатые жители ее промышляли рыбной ловлей, скупали с судов, шедших из Черного моря в Таганрог, разные мелочные товары: сушеные фрукты, бакалею, табак, трубки и т. д. — и жили перепродажей этих товаров. Нередко, как отмечает Сумароков, стоимость лавки со всем содержимым не превышала 30—40 руб., «после чего можно заключить, что приморское положение почти здесь бесполезно». Должность начальника таможни была скорее номинальной — керченская таможня в то время не имела ровно никакого значения, поэтому и жалованье за службу было мизерным: всего 400 руб. ассигнациями в год. Этого хватало лишь на самое скромное существование. Иногда шкипера рыболовных шхун давали Дюбрюксу соленую рыбу, и эти скромные дары были большим подспорьем в его полунищенском бюджете.

В 1812 году, когда в Новороссийском крае свирепствовала чума, Дюбрюкс некоторое время занимал должность комиссара по медицинской части в Еникале, где в то время был центр керчь-еникальского градоначальства (лишь в 1825 году административные органы были переведены из Еникале в Керчь).

В Керчи, где каждый камень и сейчас напоминает о далеком прошлом, у Дюбрюкса, не имевшего ни специального образования, ни знаний, пробуждается глубокий интерес к древности, к археологии. Этот интерес вскоре превращается в поистине фанатическую страсть, целиком поглотившую его. Почва для этого была самая благоприятная. Все здесь напоминало о былом величии города, все было окутано романтической тайной и ждало своего исследователя.

Должность начальника керченской таможни в то время, как уже говорилось, была чисто номинальной — корабли в Керчь почти не заходили, и у Дюбрюкса было достаточно свободного времени. Во время частых прогулок по окрестностям города то здесь, то там Дюбрюкс находил различные древние вещи — от маленьких глиняных статуэток и черепков красивых ваз до больших мраморных плит с надписями. Все это он приносил домой, заполняя шкафы и полки или складывая во дворе под открытым небом. Чудак, бродящий с палкой и то и дело поднимающий с земли и разглядывающий какие-то вещи, скоро стал приметной фигурой. Местные жители, узнав о странном, но безобидном увлечении начальника таможни, стали приносить ему различные случайные находки, которые пополняли его домашний музей. Собрание Павла Дюбрюкса стало, таким образом, первым керченским музеем — «древнехранилищем».

Постепенно Дюбрюкс расширяет поле своей деятельности. Начиная с 1816 года, он приступает к раскопкам древних могил, вкладывая в это все свои скудные средства.

В следующем году Дюбрюкс получил новое назначение.

В окрестностях Керчи имеется множество соляных озер, летом часто полностью высыхающих, так что вся их поверхность покрывается белой коркой соли. Добыча соли в это время удобна и дешева, что и привело к возникновению здесь в начале XIX века ряда казенных соляных промыслов. Павел Дюбрюкс был назначен смотрителем Керченских соляных озер и промыслов. Новая должность несколько улучшила его материальное положение, чем он не замедлил воспользоваться для расширения своих археологических разысканий.

Некоторые из найденных им древних вещей Дюбрюкс преподнес императрице Марии Федоровне и графу Воронцову. Вещи, особенно золотые изделия, привлекли внимание высокопоставленных лиц к керченским древностям, и в 1817 году Дюбрюкс по поручению великого князя Михаила Павловича продолжал поиски, на что ему была отпущена небольшая сумма денег. Но деньги скоро кончились, а надежды на богатые и ценные находки, в первую очередь золотые вещи, не оправдались, и в дальнейших субсидиях Дюбрюксу было отказано. Однако он продолжает вести раскопки на собственный счет.

В 1818 году Керчь проездом посетил император Александр I. Он осмотрел и раскопки Дюбрюкса и его «древнехранилище», в котором к тому времени были собраны многочисленные и ценные экспонаты.

Сам Дюбрюкс так описывал свой музей: «В нем хранится много золотых вещей, как-то: браслеты, серьги, кольца, фигуры животных, женщин и прочее; обломки статуй. Много надгробных камней с фигурами и надписями, два из них мраморные; драгоценнее всего надписи памятников, воздвигнутых в царствование царей Боспора. Медалей ( так Дюбрюкс называет монеты) должно быть до 200, большая часть коих прекрасно сохранилась и чрезвычайно интересна. Кроме упомянутых вещей, в Музеуме хранится значительное количество стеклянных сосудов и глиняных ваз различной формы и величины; три шкапа, наполненные статуэтками и бюстами из глины и гипса...».

В знак монаршей «милости и благоволения» Александр I даровал Дюбрюксу все собранное им и поручил ему вести дальнейшие исследования, не отпустив на это, однако, никаких средств.

И Дюбрюкс продолжал свои работы. Не обладая, к сожалению, достаточными средствами и необходимыми знаниями, он мог только отыскивать древние памятники, но не мог их истолковать. Деятельность Дюбрюкса вызывала весьма настороженное, если не враждебное, отношение властей. А. Л. Перовский, страстный любитель археологии и широко образованный человек, писал министру народного просвещения из Феодосии, сетуя на отсутствие внимания со стороны правительства к крымским древностям, что это дает возможность вести раскопки разным случайным людям, среди которых имеется некий Дюбрюкс, «не обладающий никакими знаниями». По мнению Перовского, Дюбрюкс не может устраивать ни правительство, ни генерал-губернатора «и способы, какими он ведет свои исследования, не обещают ничего».

А Павел Дюбрюкс тем временем продолжал трудиться и отыскивать новые памятники древности. В 1820 году он встретился с человеком, который на долгие годы стал руководителем его археологических работ.

Этим человеком был полковник Иван Александрович Стемпковский.

Иван Александрович Стемпковский родился в 1789 году в семье мелкопоместного дворянина в Саратовской губернии. После смерти отца он унаследовал небольшое имение с 32 душами крепостных. Пятнадцатилетним подростком он был зачислен подпрапорщиком в Ладожский пехотный полк, расквартированный в Одессе. Здесь юноша обратил на себя внимание тогдашнего генерал-губернатора герцога Ришелье и тот в 1808 году, предложил Стемпковскому должность адъютанта. С этого времени начинается период быстрой и блестящей карьеры Стемпковского. То было бурное время наполеоновских войн, когда молодые офицеры, если они не погибали, быстро выдвигались и достигали высоких чинов. В 1814 и 1815 годах. Стемпковский участвует в заграничных походах русских войск, в сражениях в Германии и Франции и остается — уже в чине полковника — в составе русского корпуса в Париже. Здесь он провел несколько лет. Все свободное от службы время он посвящает пополнению своего образования. Получив доступ в Парижскую Академию надписей и словесности, Стемпковский подружился с ее непременным секретарем известным археологом Рауль-Рошеттом. Позднее по представлению Рауль-Рошетта И. А. Стемпковский был избран членом-корреспондентом Академии.

В течение четырех лет, проведенных в Париже, Стемпковский усердно занимается изучением древних писателей, с сочинениями которых он, правда, мог знакомиться лишь в переводах, так как ни греческого, ни латыни не знал. Преимущественно его интересовали сведения, относящиеся к Северному Причерноморью.

Уже в то время у Стемпковского складывается убеждение в необходимости углубленного археологического изучения южнорусских областей. Он полагал, как отмечает его биограф, что «почва Греции и Рима отощала, а богатства нашей ученой Новороссийской почвы неистощимы». Эти мысли легли в основу составленной Стемпковским после возвращения в Россию записки «Мысли относительно изыскания древностей в Новороссийском крае», поданной им в 1823 г. новороссийскому генерал-губернатору графу Воронцову. В этой записке он изложил свои мысли о необходимости спасения от уничтожения памятников древности. Он полагал, что для надлежащей организации раскопок, описания и изучения древних памятников следует организовать специальное общество, а также музеи. Часть этой программы была осуществлена еще при жизни Стемпковского — в 1825 и 1826 годах были открыты музеи древностей в Одессе и Керчи. А через семь лет после смерти Стемпковского, в 1839 году, было основано Одесское общество истории и древностей, сыгравшее большую роль в изучении археологии и истории Северного Причерноморья.

В 1826 году полковник Стемпковский по состоянию здоровья был уволен в отставку «с правом ношения мундира» и до 1828 года продолжал жить в Одессе, целиком отдавшись изучению древностей и собиранию древних монет. У него была превосходная коллекция античных монет, которую после его смерти приобрел Эрмитаж. За годы, проведенные в Одессе, Стемпковский написал ряд научных исследований, главным образом по различным вопросам истории Боспорского царства; первая его статья была опубликована еще в 1820 году.

В начале 1828 года Ивану Александровичу Стемпковскому была предложена должность Керчь-Еникальского градоначальника. В этой должности он находился вплоть до своей смерти в конце 1832 года, оставив по себе самую добрую память среди своих сограждан. Его похоронили в Керчи на вершине горы Митридат и соорудили там памятник-часовню.

Иван Александрович Стемпковский не был похож на большинство николаевских чиновников. Полковник Стемпковский был просвещенным и гуманным человеком, положившим много сил и стараний для возрождения Керчи.

Керчь в конце 20-х годов XIX века стала приобретать важное значение одного из главных русских портов на Черном море и значение это с каждым годом увеличивалось. Начался бурный рост города. Для построек был нужен камень; как уже говорилось, чаще всего его добывали, разбирая древние стены. Так уничтожались многие памятники древности. Но,
с другой стороны, строительство города привело к оживлению археологических исследований.

Ивана Александровича Стемпковского и Павла Дюбрюкса — этих двух совершенно разных людей — в 1820 году объединила страсть к древностям. Археолог-самоучка и образованный ученый прекрасно дополняли друг друга. И в течение многих лет они вели успешную работу по исследованию керченских древностей. Стемпковский был руководителем этих работ, Дюбрюкс — их исполнителем.

Венцом этой совместной деятельности было замечательное открытие Куль-обы.

Особенно большое значение имеют работы Павла Дюбрюкса по описанию развалин и следов древних городов и поселений, которые в то время еще во множестве можно было видеть на Керченском полуострове. Теперь от них не осталось и следа, и описания Дюбрюкса во многих случаях являются сейчас единственным источником, по которому можно восстановить историческую топографию керченских древностей. С этой работой нужно было спешить, так как камень древних построек расхищался с катастрофической быстротой и следы древних стен и фундаментов исчезали буквально на глазах.

О руинах одного из древних городов Дюбрюкс пишет: «Во время посещения этих мест с г. Стемпковским в 1820 г. не только фундаменты, но даже стены почти на аршин были видны над поверхностью земли; между тем в 1821 г., когда я снимал план с этих развалин, во многих местах не существовало даже фундаментов». Местные жители, по его словам, «предпочитают ездить за камнем сюда, нежели выкапывать его из земли возле самих деревень, потому что на развалинах они берут камни отесанные, служащие им для окон и дверей в их бедных хижинах…».

Дюбрюкс тщательно обмерял и фиксировал все обнаруживаемые им древние руины, пользуясь при этом, надо сказать, самыми примитивными «инструментами». «Для измерения расстояний, — пишет он, — я употреблял веревку в 20 сажень; для более точного измерения углов — компас». «Я выбирал такое время года, — сообщает Дюбрюкс, — когда легче находить следы и фундаменты строений, то есть когда земля еще не покрыта травою или когда трава еще не велика».

Свои исследования Павел Дюбрюкс чаще всего проводил один, без чьей бы то ни было помощи. Как только ему становилось известно о каких-либо древних развалинах, он немедленно отправлялся в путь: «И вот я, в 6 часов утра, опираясь на мою полусажень, и имея спутником только собственные недуги, отправился пешком в указанное место…».

Эту трудную и кропотливую работу Дюбрюкс вел неутомимо в течение многих лет. Друг Дюбрюкса французский консул в Одессе Тетбу де Мариньи так описывает его походы в последние годы жизни: «Я видел, как Дюбрюкс, обремененный уже летами, почти в нищете, и движимый единственно любовью к науке, отправлялся производить свои исследования от Керчи до Опука на расстоянии 60 верст с одним куском хлеба в кармане; видел, как проведя две или три ночи в тех же пустынных местах, которые служили ему предметом разысканий, он возвращался домой, истощенный голодом и поддерживая существование лишь степными травами».

Результатом этой титанической работы явился обширный труд Дюбрюкса, озаглавленный им «Описание развалин и следов древних городов и укреплений, некогда существовавших на европейском берегу Босфора Киммерийского, от входа в пролив близ Еникальского маяка до горы Опук включительно, при Черном море». Труд этот так и не увидел света при жизни автора и был опубликован лишь много лет спустя после его смерти. По достоинству, в полной мере его оценили лишь археологи наших дней, которые постоянно обращаются к нему и сейчас.

Дюбрюкс отличался исключительной скромностью, он отдавал себе ясный отчет в недостатке своих познаний. В рукописи своего труда он пишет: «Знаю, что в моих трудах мало учености…», «не будучи ученым, я могу только сделать более или менее точные описания».
Но по тщательности проведенной им работы он намного превзошел и опередил многих позднейших ученых-археологов. Результаты своих открытий Дюбрюкс не держал в тайне, а охотно делился сведениями о них со всеми, интересующимися керченскими древностями. Многие сведения он доставил Стемпковскому, благодаря публикациям которого они получили широкую известность, как в России, так и в Западной Европе. Материалами Дюбрюкса пользовался также И. П. Бларамберг, одесский археолог, позднее первый директор Керченского музея. Бларамберг, к сожалению, не отличался щепетильностью. С горечью Дюбрюкс писал: «В 1828 г., в то время, когда я был занят исполнением начатого труда, из газет узнал я, что г. Бларамберг представил ея величеству государыне императрице планы древних городов Босфора», хотя составлены они были Дюбрюксом, сообщившим Бларамбергу о том, что он сам готовит их публикацию. Уже упоминавшийся нами Тетбу де Мариньи в некрологе Дюбрюкса глубокомысленно замечает: «Какова бы ни была заслуга бедного, он почти всегда делается пролетарием богатого».

Несмотря ни на что, Дюбрюкс упорно продолжал начатый труд. И когда теперь, спустя почти полтора столетия, читаешь эту работу, она вызывает глубокую благодарность к автору. Особенно ценен этот труд тем, что в нем с максимальной добросовестностью и подробностью даны описания памятников, от которых теперь по большей части не сохранилось никаких следов. А в то время Дюбрюксу пришлось выслушать немало упреков в свой адрес за излишнюю добросовестность. В конце своих записок Дюбрюкс с грустью пишет: «Меня упрекают в том, что я входил в излишние мелочи в описании следов городов и местечек, коим сняты мною планы; — все эти следы с каждым днем все более и более сглаживаются. Если я впал в ошибку, повторяя несколько раз одно и то же, то это произошло оттого, что у меня от старости ослабела память; к тому же, как я уже сказал, я не писатель, не ученый, а только хотел показать свое почтительное усердие к делу; это побуждение дало мне настойчивость и терпение, которые были необходимы, чтобы окончить труд, превышавший мои силы».

Мы уже говорили о «древнехранилище» в доме Дюбрюкса. 15 июня 1826 года состоялось официальное открытие Керченского музея. Директором его был назначен Бларамберг, бывший одновременно директором и Одесского музея и постоянно живший в Одессе. Дюбрюкс имел все основания считать себя обойденным и обиженным. Тем не менее, он немедленно передал в дар музею все свое собрание. Впрочем, надо сказать, что без коллекции Дюбрюкса музей бы просто не существовал. Более того, музей продолжал размещаться в доме Дюбрюкса и фактически оставался в его ведении.

Так жили и работали зачинатели русской археологии — Иван Александрович Стемпковский и Павел Дюбрюкс. Хотя судьбы их были очень различны, для обоих характерны искренняя любовь к древностям, постоянные поиски и бескорыстное служение науке.
Были у них и трудности, и горести, но все это вознаграждалось огромной радостью первооткрывателей.

Часть II

«Мысли относительно изыска древностей…»

Ничто не может быть утешительнее
для ума просвещенных людей...
как стараться спасти от совершенного забвения существующие еще в Отечестве нашем
остатки образованности народов
столь отдаленной древности.

И. А. Стемпковский

(историк-археолог, первый градоначальник Керчи)

Нумизмат Кари собрал большое количество пантикапейских монет и медалей. Их надписи и полустертый рисунок дали ему возможность внести много нового в историю Боспорского царства. Однако то, что составляло цель его жизни однажды было превращено в ничто.
После смерти Кари (в 1755 г.) его брат, аптекарь, сделал из пантикапейских и других древних монет сплав, а из сплава — аптекарскую ступку. Так исчезли доказательства разысканий ученого-археолога.

Наивный аптекарь не знал цены древним монетам, но среди аптекарей и людей самых разнообразных профессий находились и такие, которые очень хорошо знали, что из древних монет можно составить богатство. Кладоискатели проникли в Крым вслед за русскими войсками, освободившими эту землю от турецких гарнизонов.

По описанию путешественников, по слухам, «верхним чутьем» кладоискатели находили места, где земля была прослоена древностями, как пирог начинкой. На развалинах Херсонеса и Боспорского царства кладоискатели работали без малейшего риска. Конечно, не всегда «клад» состоял из монет; большею частью выкапывались обломки архитектуры, скульптуры, домашней утвари и предметов культа. Попадались и целые статуэтки, пифосы, амфоры и драгоценности. Всё это имело сбыт и исчезало в частных коллекциях — русских и заграничных. Чем больше кладоискатели перекапывали эту драгоценную землю, тем глубже зарывали они науку, потому что после них ученый археолог уже не мог сделать настоящих открытий. Конечно, среди «кладоискателей» были не только любители легкой наживы, но и любители археологии. Эти люди производили раскопки, не щадя сил и скудных своих средств, и составляли ученые коллекции. Но и любители археологии делали науке небольшую услугу. Они руководились одним чувством восхищения перед древностями и не умели ни производить раскопки, ни определять найденное.

Муравьев в «Путешествии по Тавриде» писал: «Повторяю, что надобно быть здесь настоящему археологу и нумизмату, который бы систематически занимался своим делом, знал бы, где он роется, и не только, что отрывает, но еще и в каком положении одна к другой находилися вещи, найденные им в земле... В доказательство я скажу, что незадолго перед моим сюда приездом отрыта была могила, в которой нашли урну с пеплом, а вокруг ее вплоть установленные амфоры с разною буквою на каждой. Я нимало в том не сомневаюсь, что порядок букв сих представлял какую-нибудь надпись... Если бы, вынимая амфоры из земли, замечен был порядок, в котором они стояли, то вероятно, что из сего бы вышла какая-нибудь надпись. Вместо того амфоры, без вниманья к буквам вынутые, перемешанные и отосланные не знаю куда, подобны теперь этим стихам Сивиллы, которые ветер разметал по Кумской гроте».

Прав или не прав был Муравьев в данном случае неясно, но замечание его характеризует отсутствие системы, мысли и знаний в раскопках, которые производились в конце 10-х и начале 20-х годов ХIХ века в Крыму. Здесь он имел в виду одного человека, который взял на себя смелость руководить этими раскопками в Керчи и ее окрестностях. Это был Павел Дюбрюкс.

Щедрый «Русский биографический словарь» именует Дюбрюкса ученым археологом и приписывает ему «пролитие яркого света на неизвестную доселе древнюю географию Киммерийского Боспора».

Историк Михайловский-Данилевский писал в 1819 году: «Вечером я приехал в Керчь, сию оконечность Европы... Я немедленно познакомился со служившим по соляной части французским эмигрантом, Брюксом, который слыл за антиквария и несколько лет открывал гробы древних греков и скифов. Что человек сей не учен, то доказывает самое короткое с ним свиданье; он по-латыни не знает, об успехах, сделанных в филологии в новейшие времена, и не слыхал, и даже по-французски говорит дурно, мало учился, тридцати лет вступил в военную службу во Франции и потом сочинил книжку под заглавием «О легкой кавалерии». Всякий видит, что переход от легкой конницы до глубокой древности немного труден».

Раскопки Дюбрюкса и других любителей в большой степени послужили поводом к докладной записке, поданной русским археологом И. А. Стемпковским генерал-губернатору Воронцову. Раскрытые могильники, из которых исчезало всё ценное, части памятников, разрозненных руками невежественных любителей, и все другие следы любительского перекапывания Херсонеса и Боспора заставили тихого, скромного Стемпковского выступить с горячим воззванием к правительству.

В записке, которая носит название «Мысли относительно изыскания древностей в Новороссийском крае», Стемпковский пишет о необходимости принять срочные меры к охране и изучению памятников древности во всей Новороссии и в Крыму. Стемпковский считает такую работу совершенно непосильной для одного человека, хотя бы крупного ученого. Настоящую пользу науке может принести только работа целого ученого общества. О создании этого общества и хлопочет Стемпковский. «Многие частные люди занимались отдельно изысканьями древностей по берегам Черного моря, — пишет Стемпковский. — Иные, описывая и извещая ученых о найденных ими предметах, через то оказали наукам истинную услугу, ибо многие, описанные Палласом, Вакселем и другими, памятники ныне уже не существуют в тех местах, где ими были видены. Другие же, собирая медали, вазы и иные вещи, единственно из любопытства и не зная настоящей цены оных, не только не принесли никакой пользы, но причинили, может быть, много вреда, ибо нет сомнения, что разные предметы древности, ежегодно вывозимые из Крыма и в числе коих, вероятно, находятся некоторые весьма важные для истории, скрываются в безвестности по разным частным собраниям и, может быть, навсегда будут потеряны для науки или, если и сделаются впоследствии известными, то потеряют уже половину цены своей для потомства, потому что никто не будет знать — в каких местах они были найдены».

Стемпковский пишет: «Положим, что археологическими изысканьями занимались бы отдельно только такие люди, коим не чужды таинства науки: и тогда усилия сих людей, не имея общего плана и общей цели, не могли бы никогда иметь и тех успехов, каковые в состоянии достигнуть многие, действуя соединенными силами».

Стемпковский перечисляет всё то, чем будет заниматься археологическое общество. Прежде всего, оно должно «употребить все способы к собиранию новых памятников, для хранения оных в учреждениях музеев, предпринимая под надзором членов изыскания в развалинах и гробницах; стараться при том о поддержании от совершенного разрушения остатков тех древних зданий, кои еще заметны».

Общество должно исследовать и собрать все исторические и географические известия у древних писателей о поселениях Понта Эвксинского. Оно должно привести в известность всё, что собрано и исследовано различными учеными и путешественниками.

Таковы мысли Стемпковского. Докладная записка была подана Воронцову в 1823 году. Воронцов направил ее в Петербург, по-видимому, уже при Николае I, со своим одобрительным суждением, но она долго лежала без движения и напечатана была лишь в виде брошюры в 1827 году. Быть может «Мысли…» Стемпковского не понравились, потому что записка попала, как говорится, не под хорошую руку.

В 1825–1826 годах царю было не до общества и самое понятие «общества» вызывало у него неприятные чувства. Научное общество археологов было создано только в 1839 году, через семь лет после смерти Стемпковского. Но самому вдохновителю его удалось сделать первые шаги в тех планомерных изысканиях, которые он считал столь неотложными.

Иван Александрович Стемпковский не был любителем древностей. Он был настоящим ученым. Заинтересовавшись археологией во время поездок своих по Новороссии в качестве адъютанта Дюка Ришелье, Стемпковский занялся наукой со страстью и тщательностью.

Еще в 1812 году он написал о некоторых античных находках в Новороссии. Его статья вошла в качестве XXIII главы в первую часть «Опыта истории Новороссии» Кастельно.
Статья представляла собой описание монет, найденных в Ольвии и других местах. Это были первые опыты Стемпковского. Вскоре он уехал за границу и воспользовался пребыванием там для того, чтобы приобрести недостающие ему познания. Четыре года просидел Стемпковский
в Париже над манускриптами, книгами и коллекциями знаменитой Академии надписей и литературы, членом-корреспондентом которой стал он впоследствии. Рауль Рошетт, один из крупнейших археологов, был руководителем Стемпковского. Боспорское царство было предметом главных его изучений. В Академии он сделал подробнейшее описание хранившихся в Париже монет и надписей, связанных с Понтом Эвксинским. Выписки из древних авторов дополняли этот труд. С таким багажом вернулся он в Россию. Ришелье, получив пост министра во Франции, пожелал оставить добрую память у своих приближенных. Он подарил Стемпковскому свой «замок» в Гурзуфе, предполагая, по-видимому, что его бывший адъютант заживет помещиком. Но у Стемпковского не было средств для такой жизни, не было и вкуса к ней. Он любил труд, и работа казалась ему возможной лишь близ пантикапейских раскопок. Отклонив все выгодные и соблазнительные предложения, он поселился в Керчи. В те времена поселиться в Керчи значило закопаться в глушь. Только что учрежденный порт пока еще привлекал мало кораблей, и большинство их шло мимо, в Таганрогскую гавань.

Около ста пятидесяти домиков составляли две улицы. Одна из них являлась базаром, так как вся состояла из маленьких лавчонок, позади которых жили хозяева. Всюду сушилась или коптилась рыба, и всюду валялись «порфирные обломки» колонн и статуй. Но для Стемпковского не было места лучшего на земле, чем этот захудалый городок, расположенный меж двух морей.

«Керчь, заменившая древнюю Пантикапею, есть главнейший пункт на европейском берегу пролива, к коему должно обратиться внимание археолога... Здесь цитадель, прославленная смертью Митридата великого», писал Стемпковский.

Как археолог-историк Стемпковский, прежде всего, пытался нарисовать себе границы различных периодов Боспорского царства. Он обратил внимание на остатки древних валов и определил, что они разновременны по своему сооружению. Керчь окружали три вала. Один из них ограничивал северный угол Боспора и был, по мнению Стемпковского, «межой милисийцев». Второй вал являлся границей Боспорского царства первой эпохи его существования.

«Второй вал существует в 27 верстах от Керчи к западу и простирается на всю ширину Керченского полуострова от Азовского моря до Черного, не достигая последнего. Он примыкает к соляному озеру Атал-Алчину, которое в древние времена было морем-заливом».

Третий вал Стемпковский отмечает вблизи селения Шибана. Линия его идет от Арабата к горам, которые прикрывают с запада Феодосию. Этот третий вал, по мнению Стемпковского, «был учрежден царем Левконом I, царем Боспорским, присоединившим Феодосию к своему царству».

Стемпковский считал необходимым «определить с достоверностью направление сих линий и сделать местные изыскания по всему протяжению оных». По мнению Стемпковского, настоящий ученый-археолог не может приступить к раскопкам, не осмыслив исторической карты местности. Прежде чем производить раскопки в Херсонесе и Пантикапее, надо установить точные границы города.

Стемпковский оспаривал утверждение Габлица, который полагал, что всё пространство от Севастополя до Балаклавы «было занимаемо Херсонесом». Габлиц принял межи полей и садов окрестностей Херсонеса за улицы города. Он представлял его в размерах древнего Рима. Стемпковский думал, что это было неверно и вело к ошибкам при археологических изысканиях.

В первый период своих работ в Крыму Стемпковский выяснял местоположение древнего Херсонеса и делился своими соображениями с учеными всего мира. Сведения Стемпковского по географии и истории Херсонеса и Боспора Киммерийского были напечатаны в парижском журнале «Филология», издаваемом Академией надписей и литературы.

Курганы близ Керчи вызывали особый интерес Стемпковского. Он писал: «Не должно было бы оставить без внимания многочисленные, огромные курганы по северным берегам Азовского моря рассеянные». Он отмечает руины древних зданий в окрестностях Керчи: «следы башен древнего Мирмекиона в Змеином городке, остатки замка на горе Опуке и, наконец, древнее здание из огромных нерегулярных камней, без цемента сложенное, известное под именем Золотого кургана». Планы и профили всех остатков древних зданий — вот с чего необходимо было начать.

Следы стен и башен города еще были видны, «но скоро может быть совершенно будут изглажены. По новым предположениям относительно Керчи, где недавно учрежден порт, назначено уничтожить тамошнюю небольшую крепость». Ведь самому Стемпковскому, в качестве градоначальника Керчи (в начале 1828 года он получил это назначение), придется сносить эти башни, если они мешают рождению нового города. Нужно было спешить со съемками этих планов.

Нужно было спасти «недра классической земли» от хищников-кладоискателей. Стемпковский добился запрещения случайных раскопок и начал собирать у частных лиц (не жалея собственных средств) монеты, скульптуру и всё, что могло быть ценно для будущего музея.

В 1825 и 1826 годах ему удалось открыть такие музеи в Керчи и Феодосии. Все боспорские находки, связанные со средневековьем, Стемпковский сосредоточил в Феодосии. Этот город он считал потерянным для изучения античности, — но он был живым свидетелем генуэзских поселений. Музей для Стемпковского не был мертвой коллекцией. Он надеялся превратить музеи в базы для археологических исследований.

Создание музея давало возможность Стемпковскому сделать пересмотр всем боспорским находкам, распределить их согласно эпохам, соединить разрозненное и произвести исследования и описания.

Описания Стемпковского были написаны в виде коротеньких статей, которые печатались одна за другой в газете «Одесский вестник». Он считал это очень полезным: люди, которые за утренним завтраком просматривали последние политические новости и одесские сплетни, узнавали о Митридате III, о династиях Спартокидов, Рискупоридов, Тивериев Юлиев и о других властителях Боспорского царства, монеты с изображением которых изучал Стемпковский.

Археология как наука начинала занимать читающую русскую публику. Раскопки перестали быть таинственным испытанием «фортуны».

Во всё время пребывания Стемпковского в Керчи, особенно же после того как стал он градоначальником, велись планомерные раскопки, которые уже не были любительскими и никому не давали доходов. Согласно плану своему, начал Стемпковский исследование керченских курганов. Первый из них, Куль-Обский курган, дал богатейшие результаты. Знаменитая Куль-Обская ваза познакомила науку с характером и обликом скифов, древнейшего населения полуострова. С этой находкой связано имя Стемпковского.

Раскопки и исследования только начинались, а слабые силы Стемпковского иссякали. Административные заботы о Керчи, которым посвящал он немало времени, окончательно подкосили его здоровье. Он умер сорока трех лет, в разгар своих научных замыслов и трудов.

Часть III

Куль-Оба

Самое оживленное движение
часто наблюдается в тупиках истории.

Арнольд Дж. Тойнби

В последних числах декабря 1820 года один из жителей Керчи, добывая в окрестностях города «на цепи скалистых холмов» камень для постройки, неожиданно наткнулся на великолепный построенный из тесаных камней склеп, потолок которого возвышался в виде ступенчатой пирамиды. Как писал из Керчи граф де Сансе президенту Академии художеств А. Н. Оленину, пробравшись в него, «грек, ослепленный массою находившихся там предметов, поспешно захватил один или два золотых листка, несколько пуговиц из того же металла и глиняный сосуд в аршин высоты и поспешил выйти, побуждаемый обвалом земли».

Через некоторое время, 12 января 1821 года, в склеп проникли матросы гребной транспортной флотилии. Они захватили все, что там находилось, и отнесли своему командиру богатую добычу. Командиром гребной флотилии был некий капитан-лейтенант Патиниотти, по имени которого в науку вошла и находка и сам курган, насыпанный над гробницей, где она была обнаружена. Патиниотти отослал находки графу де Ланжерону, тогдашнему генерал-губернатору Новороссийского края, от которого они позднее якобы поступили в Одесский музей. Дальнейшие их следы потеряны. К счастью, сохранилось описание и рисунки вещей, среди которых были массивный шейный обруч, так называемая гривна, из электры (естественного сплава золота и серебра), украшенная на концах львиными головками, два золотых браслета, небольшая электровая «статуйка» скифа с рогом для вина в руке и множество золотых бляшек с дырочками — нашивных украшений одежды. В склепе были также медные котлы с бараньими костями, большое количество наконечников стрел и глиняная амфора с клеймом на горле.

Археология, как и любая другая наука, а возможно, даже и в большей степени, знает немало случайных открытий, которые вносили существенный вклад в нее и имели порою первостепенное значение для ее дальнейшего развития.

Находка Патиниотти прошла незамеченной современниками и лишь значительно позднее привлекла внимание ученых в связи с новой замечательной находкой, сделанной тоже случайно спустя десятилетие в непосредственном соседстве с курганом Патиниотти.

Открытие это поразило современников своим богатством и блеском, огромным количеством драгоценных вещей.

В марте 1830 года было принято решение переселить 108 семей отставных матросов из Севастополя в Керчь. Для них предполагалось построить за счет казны небольшие домики «с малыми расходами». Поспешность, с какой следовало провести строительство, и стремление максимально сократить расходы привели местное начальство к решению отрядить 200 солдат резервного батальона Воронежского пехотного полка, расквартированного в крепости Еникале под Керчью, собирать камень на большом холме, расположенном в шести верстах (км) от города по дороге на Феодосию и носившем у местного населения название Куль-оба, что по-татарски означает «холм пепла».

Этот холм уже давно привлекал внимание окрестных жителей, как место, где легко можно было добывать камень. Особенно интенсивному разрушению Куль-оба стала подвергаться в начале XIX века, когда начала строиться Керчь. Так, известно, что генуэзец Рафаил Скасси, создавший в Керчи контору по ведению меновой торговли с кавказскими горцами, взял с
Куль-обы для постройки ограды своего сада 400 куб. саженей камня (куб. м). Но несмотря на все это, Куль-оба, покрытая огромной шапкой каменных глыб, продолжала величественно возвышаться в окружающей степи.

Для постройки матросских домов приказано было доставить в Керчь от 300 до 400 куб. саженей камня. Работа началась в первых числах сентября, до начала зимы дома должны были быть построены. В Керчь потянулись обозы с камнем, и вскоре, заготовив достаточное его количество, солдаты прекратили работу. Лишь несколько «нижних чинов» были оставлены на холме для сбора оставшегося щебня. При этих работах в качестве наблюдателя, посланного Стемпковским, присутствовал и смотритель керченских соляных озер Павел Дюбрюкс. Чутье и опыт исследователя подсказывали ему, что Куль-оба не естественный холм, а курган, насыпанный людьми, и под насыпью должна быть древняя гробница. «Занимаясь более четырнадцати лет раскапыванием курганов в окрестностях Керчи, — пишет Дюбрюкс, — я был уверен, что не ошибся и сообщил мое замечание господину Стемпковскому». Градоначальник приказал капитану, руководившему заготовкой камня, увеличить число солдат, работающих на северной стороне кургана: Дюбрюкс предполагал, что здесь находится вход в гробницу. Распоряжение было выполнено, и 19 сентября Стемпковскому доложили об открытии части строения из тесаного камня. Градоначальник в сопровождении целой свиты, в состав которой входили и все керченские любители древностей, выехал на место. Здесь взору прибывших открылся узкий проход в склеп и в конце его дверь, заложенная камнями. Никто не решался спуститься в коридор: над ним угрожающе нависал тройной ряд огромных камней, грозивших придавить смельчака. Камни подпирали наполовину истлевшие бревна.

Стемпковский приказал разобрать этот свод из камней, что стоило немалого труда. Три дня трудились солдаты, пока, наконец, 22 сентября в 4 часа дня коридор, так называемый дромос, ведший в склеп, не был расчищен, и через отверстие, проделанное в верхней части заложенной камнями двери, можно было проникнуть в склеп. Он представлял собою квадратную камеру площадью около 20 кв. м, сложенную из огромных прекрасно отесанных и тщательно пригнанных друг к другу известняковых камней. Свод возвышался в виде ступенчатой пирамиды: каждый верхний ряд камней несколько выступал над нижним, образуя ступеньку.

Когда археологи с опаской спустились в склеп, они были разочарованы. Дюбрюкс писал позднее: «Разрушенные доски и бревна, изломанный катафалк, вероятно, служивший ложем трупу погребенной здесь женщины, повреждение стен, частью уже обрушившихся, частью угрожавших падением, все это заставило меня сказать г. Стемпковскому, оставшемуся наверху, тогда как я с работниками вошел в склеп, что он уже обыскан». Однако заключение Дюбрюкса оказалось слишком поспешным. Когда начали расчищать погребальную камеру, все были поражены — одна находка была неожиданней, богаче и интереснее другой.

Погребения оказались совершенно нетронутыми. Лишь дерево, ткани и кости частично истлели и рассыпались.

В склепе были похоронены три человека. Главное захоронение принадлежало знатному воину, лежавшему на деревянном катафалке. Это, должно быть, был человек очень высокого роста. В отчете Дюбрюкса указано, что длина его бедренной кости равнялась 10,5 вершкам. Это размер бедра человека ростом 193 см. Одет он был в праздничный наряд. На голове — войлочная остроконечная шапка в форме башлыка, богато украшенная золотыми бляшками. На шее — массивный золотой обруч-гривна, весом 461 г, скрученный в виде жгута из шести толстых проволок; концы его украшены скульптурными фигурками верховых скифов. На руках и ногах воина — золотые браслеты тончайшей ювелирной работы. Вся одежда погребенного была расшита множеством золотых тисненых бляшек.

Рядом лежало его оружие: меч, лук и стрелы, поножи. Рукоятка и ножны меча, а также футляр для лука и стрел, называемый налучьем, или горитом, были обложены золотыми пластинками с вытисненными на них изображениями борющихся зверей и фантастических животных; бронзовые поножи покрыты позолотой. Там же оказалась рукоятка кожаной нагайки, оплетенная золотой лентой. Рядом с оружием был точильный камень в золотой оправе и роскошная золотая чаша весом в 698 г, богато орнаментированная чеканными изображениями бородатой головы скифа и маски мифической медузы Горгоны, многократно повторяющимися.

Все свидетельствовало о том, что погребенный здесь человек был самого знатного происхождения, представителем высшей знати, возможно царем.

Рядом с ним, на полу, была погребена женщина, очевидно, его жена или наложница. Некогда ее тело было положено в саркофаг-гроб из кипарисового дерева с росписью и отделкой из пластин слоновой кости. Часть этих пластинок украшена поразительными по тонкости и изысканности гравированными и отчасти раскрашенными рисунками. На них изображены сцены из древнегреческих мифов, охота скифов на зайцев и т. д.

Женщина похоронена в одежде, расшитой золотыми и электровыми бляшками, число которых достигало нескольких сотен. Голову ее украшала электровая диадема. Найденные здесь золотые подвески представляют собой замечательное произведение искусства — это два медальона с изображением головы богини Афины Девы (Партенос), воспроизводящей голову хрисэлефантинной (т. е. сделанной из золота и слоновой кости) статуи богини, изваянную великим скульптором Фидием в 40-х годах V века до н. э. для храма Парфенона в Афинах. Еще две пары золотых подвесок также подлинные шедевры древнего ювелирного искусства. Изображения в медальонах можно рассмотреть лишь через сильное увеличительное стекло. На одном — сцена сюжета из «Илиады» — морская богиня Фетида и морские божества нереиды приносят Ахиллу оружие, выкованное для него богом огня и кузнечного ремесла Гефестом. Фигурки богинь и оружие переданы так реалистично и точно, что просто поражаешься человеческому гению, изготовившему их.

На шее женщины были ожерелье и тяжелая золотая гривна весом 473 г. Возле погребенной лежали два широких золотых браслета и бронзовое зеркало, ручка которого обложена листовым золотом. Все предметы, подобно оружию царя, украшены изображениями зверей.

У ног царицы был найден круглый электровый сосуд, на котором вычеканены и выгравированы четыре сцены из жизни скифов. В первой — изображен сидящий царь, или военачальник, опирающийся обеими руками о копье и внимательно выслушивающий донесение воина. Воин докладывает то ли об увиденном в стане врага, то ли о результатах боя. Следующая сцена — воин, натягивающий тетиву на лук. В других сценах представлено врачевание скифов: стоящий на коленях скиф лечит другому зуб; на лице пациента — боль и страдание, своей правой рукой он схватил руку лекаря. В последней сцене изображен воин, перевязывающий ногу своему раненому товарищу.

С поразительным реализмом и этнографической точностью художник передал одежду скифов, их оружие.

Широко распространенным является мнение, что на Куль-обской вазе изображен скифский лагерь после боя. В пользу такого понимания говорят все четыре описанные сцены. Но такое толкование не является единственно возможным и бесспорным. Присутствовавший при находке сосуда, Е. Шевелев высказал предположение, что здесь показаны различные эпизоды из жизни самого царя, похороненного в Куль-обе. Чтобы проверить свою догадку, Шевелев попросил передать ему найденный череп царя. Каково же было удивление присутствующих, когда оказалось, что в нижней челюсти покойника был больной зуб, расположенный как раз в том месте, где манипулирует лекарь, изображенный на электровой вазе. Дюбрюкс также отмечает, что «замечательнее всего то, что на сосуде из электрума в одной группе изображен человек, которому, кажется, рвут зуб, и что в нижней челюсти царя недоставало двух коренных зубов, а третий, возле.них, был больной, отчего челюсть в этом месте напухла; этот последний зуб лежит гораздо глубже остальных, которые очень хороши, совершенно здоровы и принадлежали человеку от тридцати до сорока лет». Это позволило предположить, что сцена на вазе передает реальный эпизод из жизни царя, который страдал болезнью зубов. В таком случае на Куль-обском электровом сосуде все сцены относятся к жизни самого царя, являются своеобразной его «биографией в картинках».

Изображения на Куль-обской вазе впервые дали реальное представление о жизни скифов, об их облике, одежде, вооружении и т. д. Скифы носили длинные волосы, бороды и усы, одевались в кожаную или льняную одежду — кафтан с поясом и длинные штаны-шаровары; обувались они в мягкие кожаные сапоги, перехваченные на щиколотках ремешками; голову покрывали остроконечными войлочными шапками. Их оружие состояло из короткого меча, лука и стрел, вкладывавшихся в специальный футляр-горит, копья, четырехугольного щита. С другими предметами вооружения скифов мы познакомимся по другим памятникам.

Спустя 80 лет после находки Куль-обской вазы, в 1910 и 1911 годах, под Воронежем,
в местности, называемой урочищем «Частые курганы», местные археологи-любители
члены Воронежской Ученой архивной комиссии доктор Мартинович, священник Зверев и подполковник Языков раскопали три кургана. В одном из них оказалось скифское царское погребение, в котором находилась серебряная позолоченная ваза, очень сходная с
Куль-обской.

На вазе изображен скифский военный лагерь перед боем. В каждой из трех строго симметричных групп, украшающих сосуд, изображено по два воина. Они соответствуют тому представлению об облике скифов, которое дала Куль-обская ваза. Те же подпоясанные в талии кафтаны, узкие, облегающие штаны, высокие мягкие сапоги, подвязанные у щиколоток ремешками. Те же длинные волосы, усы и бороды — лишь один юный воин безус и безбород.

В отличие от изображений на сосуде из Куль-обы, где главной, центральной сценой, несомненно, является изображение царя и докладывающего ему воина, на Воронежском сосуде все три сцены равнозначны.

В одной сцене изображен безбородый юноша-скиф, сидящий на возвышении из камней. Одной рукой он придерживает около лезвия боевую секиру, на древко которой опирается. Он закинул ногу на ногу и внимательно слушает сидящего напротив бородатого воина, который протягивает юноше лук. На боку у бородатого воина висит горит с лежащими в нем луком и стрелами. Вероятно, он объясняет своему юному товарищу, как пользоваться луком или как натягивать на него тетиву.

Во второй сцене — такой же бородатый скиф с горитом и луком на боку. Одной рукой он опирается на рукоятку своего боевого топора, а другой, протянутой к собеседнику, как бы перечисляет что-то, загибая пальцы. Его собеседник сидит перед ним на корточках. Под мышкой у него с одной стороны длинный четырехугольный щит, с другой — два копья.

Третья сцена изображает двух сидящих друг против друга бородатых воинов. Один опирается на древко боевой секиры, а другой держит в руке двухвостую плетку-нагайку. У обоих на левом боку гориты с луками.

Если сравнить обе вазы — Куль-обскую и Воронежскую, то сразу бросается в глаза сходство формы и близость содержания изображений. Мастера обеих ваз были хорошо знакомы с оружием скифов, их бытом. Но Куль-обская ваза по сравнению с Воронежской — подлинный шедевр. В изображениях больше экспрессии, более тонко переданы лица и настроение людей, различные детали и др.

Находка Воронежского сосуда дала возможность установить некоторые новые подробности из жизни скифов, в частности широкое применение боевых секир в военном деле; впервые мы видим изображение нагайки-двухвостки и др.

Обе вазы относятся к одному времени — IV век до н. э. Но возможно, что Воронежская на несколько десятилетий старше Куль-обской.

Помимо электровой вазы изображения скифов сохранились на других предметах, найденных в Куль-обе. На золотой бляшке — два скифа, пьющие из одного ритона (сосуда для питья вина в форме рога). Здесь перед нами сцена так называемого обряда побратимства, о котором известно из рассказов древних писателей об обычаях скифов.

Греческий писатель Лукиан, живший во II веке н. э., повествует устами скифа Токсарида об этом обычае скифов следующее:«…когда кто-нибудь избран в друзья, происходит заключение союза и величайшая клятва: жить друг с другом и умереть, если понадобится, друг за друга. При этом мы поступаем так: надрезав себе пальцы, собираем кровь в чашу и, обнажив острия мечей, оба, держась друг за друга, пьем из нее; после этого нет ничего, что могло бы нас разъединить».

А Геродот, самый первый из историков, сообщающих сведения о Скифии и скифах еще в V веке до н. э., так описывает подобный обряд: «Клятвенные договоры с кем бы то ни было скифы совершают так: в большой глиняный ковш наливают вина и примешивают к нему кровь договаривающихся, сделав укол шилом или небольшой надрез ножом на теле, затем погружают в чашу меч, стрелы, секиру и дротик. По совершении этого обряда они долго молятся, а затем пьют смесь, как сами договаривающиеся, так и достойнейшие из присутствующих».

На других золотых бляшках — скифы с горитами на поясе и сосудами в руке, два скифа, стреляющие из луков, скифский всадник с занесенным копьем.

Таким образом, куль-обские находки впервые подтвердили реальность сообщений Геродота и, других древних писателей о скифах и их обычаях.

За саркофагом царя лежал скелет раба-конюха. За его головой, в специальном углублении, были кости лошади, греческие бронзовые поножи (греки называли их кнемидами) и шлем. По стенам склепа стояли два серебряных позолоченных таза и большое серебряное блюдо, а в них — целый набор серебряных сосудов: на одном из них — чеканные позолоченные изображения львов, терзающих оленей, на другом — дикие гуси, ловящие и поедающие рыб; кроме того, — два ритона и килик — чаша для питья вина. По обеим сторонам дверей стояли два больших медных котла, а вдоль стены — четыре глиняные амфоры, в которых некогда содержалось вино, привезенное с острова Фасоса_; Об этом свидетельствует клеймо, оттиснутое на ручке одного из них. Вино в амфорах, как и мясо в котлах, были поставлены в склеп во время погребальной церемонии, чтобы, как считали древние, покойные не испытывали голода и жажды. На каменном полу склепа было найдено несколько сотен бронзовых наконечников стрел и копий.

Легко представить, какое впечатление произвели сокровища на людей, присутствовавших при их открытии. Современники были ошеломлены. Вот краткая заметка, напечатанная
8 октября 1830 года в «Одесском вестнике»: «Спешим известить читателей наших об археологическом открытии, весьма важном даже в такой стране, которая издавна славится сокровищами древности, скрытыми в ее недрах. Никогда еще в сем краю не было сделано подобного открытия в отношении к древностям. Золота разных достоинств содержится в них до 8 фунтов». Как видим, восторг в основном вызывает блеск золота, его количество и качество. Так в то время оценивалось значение и ценность археологических открытий.

Три дня усердно трудились археологи: расчищали склеп и находившиеся в нем вещи и со всяческими предосторожностями извлекали их оттуда. Работать было опасно, так как в любой момент стены склепа могли обрушиться. Дюбрюкс писал об этом: «…я чуть не сделался жертвою моей страсти к древностям и точности в исполнении поручения г. Стемпковского, приказавшего исследовать склеп и снять с него план». Очень мешали сотни любопытных, которые постоянно толпились вокруг гробницы, нахлынув из Керчи и окрестных деревень, как только весть об открытии сокровищ разнеслась по округе. «Этих любопытных, — продолжает Дюбрюкс, — собралось тут несколько сот человек, они были свидетелями, как огромный камень, отделившийся от свода упал на то место, где я находился с двумя работниками несколько минут перед тем, и которое было мною оставлено по случаю жаркого спора с офицером, заградившим свет, чтобы самому лучше видеть, и таким образом спасшим нам жизнь...». Но, несмотря на все эти затруднения, к концу дня 24 сентября работа была в основном закончена. Лишь небольшая часть склепа оставалась неисследованной.

Дюбрюкс был уверен, что ночью никто не решится войти в гробницу, так как сотни любопытных зрителей видели, как обрушилась южная стена, чуть не задавившая работавших в ней, «видели, с каким страхом работники оставили меня одного в склепе, бросились к дверям, толкая друг друга, чтобы скорее выйти». Тем не менее, в целях предосторожности вход в склеп был завален большими камнями и оставлен караул — полицейский чиновник с двумя служителями. Те не хотели оставаться, ссылаясь на холодную ночь, на отсутствие пищи и другие неудобства, и, как только с кургана ушли археологи, покинули свой пост и караул. Как писал в отчете Дюбрюкс, караул оставил вверенный ему пост самовольно, но вместе с тем он не отрицает того, что лично присутствовал при рапорте Стемпковскому о снятии караула и не возражал против этого. Столь сильным было его убеждение, что никто не решится ночью проникнуть в гробницу. Однако он, как и власти, снявшие караул, ошибся, и эта ошибка обошлась науке очень дорого.

Когда утром следующего дня Дюбрюкс вернулся на курган, он застыл в ужасе. Вход в склеп был расчищен от камней. Неисследованная часть его была очищена и отвалены все камни, угрожавшие падением стен. Вход был расширен и совершенно выворочены плиты пола, хотя они были огромной величины. Ночью в склепе хозяйничали грабители. Обстоятельства ограбления Куль-обы стали известны уже значительно позже.

Вскоре после этого распространился слух, что в городе тайно продают мелкие золотые вещи. Но лишь в начале зимы, и то с обещанием сохранить тайну, Дюбрюксу удалось увидеть у скупщиков древностей большую часть похищенного. Он также узнал имя одного из грабителей. Им оказался некто Дмитрий Бавро, грек по происхождению, который был кое-чем обязан Дюбрюксу, и поэтому его удалось уговорить рассказать, как произошло ограбление, а также отдать Стемпковскому имевшуюся у него золотую бляху в виде оленя и львиную головку, украшавшую конец шейной гривны — единственные вещи, которые удалось спасти.

Вот что рассказал Дмитрий Бавро!

Вскоре после того, как 24 сентября археологи покинули курган, и был снят караул, как только немного стемнело, восемь или десять человек, прятавшихся за холмом, разобрали камни, которыми был завален вход, и проникли в склеп. Там они сдвинули камни на середину камеры, и нашли в неисследованной ее части большое количество золотых бляшек. Не удовольствовавшись этой добычей, они, заметив несколько таких же бляшек в щелях пола и желая их достать, принялись выворачивать плиты каменного пола. Под одной из плит открылся тайник, содержавший несметные богатства.

В тайнике под плитами пола грабители нашли тяжелую шейную гривну, украшенную на концах золотыми львиными головками, сама же она была сделана из бронзы и лишь обернута тонким золотым листом. Однако грабители этого не знали. За нее ухватились сразу трое и стали вырывать ее друг у друга. Страсти накалялись, но шум поднимать было опасно, и эти трое, наконец, согласились разделить гривну между собою. Схватив топор, один из них разрубил ее на три части. Так погибла эта ценная вещь. От нее сохранились лишь украшавшие ее на концах львиные головки. Одну из них, как сказано, вернул Дмитрий Бавро, а уже значительно позднее вторая, которая совершенно сходна с первой и, кроме того, полностью подходит под описание Дюбрюкса, была приобретена у состоявшего на русской службе французского нумизмата Сабатье и поступила в Эрмитаж.

Та же участь, что гривну, постигла и золотую обкладку горита, обломки которой Дюбрюкс еще успел увидеть у скупщиков краденого. Это замечательное произведение искусства также было варварски уничтожено грабителями при дележе добычи. По-видимому, еще многие бесценные творения искусства были похищены. Часть из них впоследствии была переплавлена в слитки золота, часть продана, иные находки надежно схоронены похитителями. Еще много лет спустя, в 1859 году в Керчи было скуплено 18 золотых бляшек из Куль-обы.

Единственная ценная находка, которую удалось спасти,— это золотая бляха в виде оленя, возвращенная властям Дмитрием Бавро. Эта массивная бляха (ее вес 266 г) служила,
по-видимому, центральным украшением кожаного щита. Она представляла собой стилизованную фигуру лежащего с подогнутыми ногами оленя. На его туловище помещены изображения льва, сидящего грифона и прыгающего зайца. Под шеей оленя помещена лежащая собака; один из его рогов заканчивается головой барана; вместо хвоста — птичья голова. Это наиболее древний предмет, среди найденных в Куль-обе.

Николай I повелел дать Бавро за возвращенную находку вознаграждение в размере 1200 рублей — огромную по тому времени сумму, и объявить всем жителям Керчи, что если кто из них найдет ценности и представит их начальству, то получит за это должное вознаграждение.

После ограбления Куль-обы Стемпковский отдал строжайшие распоряжения об охране входа в гробницу: днем был поставлен караул, а ночью курган охранял конный патруль.
Но, несмотря на принятые меры и на то, что в склепе находили уже только отдельные мелкие бляшки, жажда к добыче золота, по словам Павла Дюбрюкса, «превозмогла страх тюрьмы, а тем более смерти» и каждую ночь человек пять-шесть отправлялись на курган. 28 сентября рухнувшая северная стена сильно ранила в ногу двоих из непрошенных посетителей, вошедших в склеп, как замечает Дюбрюкс, «не с тем, чтобы подивиться древнему строению, но поискать золота, ускользнувшего от нашего внимания». После этого случая ночные посещения прекратились, тем более что склеп к тому времени представлял собой лишь груду камней. Прекратили также работу и археологи.

Сорок пять лет не касалась Куль-обы лопата археолога. От кургана, который жители окрестных селений продолжали разбирать на разные постройки, остались нетронутыми лишь незначительные части. На том месте, где некогда был обнаружен склеп, между скал, окружавших его со всех сторон, образовалась небольшая впадина. Курган был окутан таинственными легендами. Керченские жители стали называть Куль-обу Золотым курганом. Директор Керченского музея Ашик писал в 1848 году о путанице, которая возникала в связи с этим — ведь возле Керчи был и другой курган, носивший уже издавна название Золотого — Алтын-оба. Ашик указывал, что жители Керчи смешивают теперь два кургана, так что «если речь идет об одном из них, то надобно спросить о котором: о ближнем ли или о дальнем».

Но в 1875 году тогдашний директор Керченского музея А. Е. Люценко решил предпринять новые раскопки кургана. К тому времени был опубликован отчет Павла Дюбрюкса, и в нем высказывалось предположение, что под нетронутой насыпью из мелких камней имеется еще одно захоронение, которое Дюбрюксу не удалось исследовать из-за того, что стены склепа завалились. Люценко решил доследовать курган, проверить сообщение Дюбрюкса и удостовериться, нет ли в кургане еще и других погребений.

Дата добавления: 2015-08-05