только снег, возмущенный тобою,

Не пленяйся свободой ничьей,

Ни чужой полнотою улова,

Лишь о том, что душа не готова

в путь воздушный – о том пожалей.

Не пленяйся... Но словно затвержен,

точно сам дословесно в плену,

повтори: Проклиная – прильну

к прутьям клетки! Заржавленный стержень –

повтори – чуть не с нежностью держим,

чуть не флейтой! Не дуну – вздохну.

Зашевелится снег на ладони,

точно внутренне одушевлен.

Что вдали? Раскрасневшийся гон.

Лай. Охотничий рог. Пар погони.

Кто за нами – собаки ли, кони? –

всё не люди. Дыхание. Сон.

Не пленяйся прекрасной гоньбою,

рваным зайцем мелькая в кустах!

Ты не жертва, создатель! Твой страх –

только снег, возмущенный тобою,

только флейты фригийского строя

проржавелый мороз на устах!

Только Слова желая – не славы,

не жалей о железах тюрьмы,

где язык примерзает шершавый

к раскаленной решетке зимы!

Строки, которые здесь не подчеркнуты, мне не запоминались. Я мог бы их пересказать, как пересказывают эпизоды кинофильма, не испытывая при этом утраты. Я мог бы привести доводы, которые бы аргументировали, почему выделенные строки великолепны, а те, которые проваливались в памяти, недостаточно удачны. «Объективным» свидетельством частичного совпадения парадигм моей как читателя и автора могло служить мое стихотворение, написанное несколькими годами раньше и никому не известное. Взаимоотношение текстов одновременно бросает свет на их сходство-несходство и особенности эссеистской критики, черпающей свои оценки в достоверности субъективного опыта эстетических переживаний.

Как к солнцу простертые руки,

лучи полуночных дум.

Другие мне слышатся звуки,

другой, слышу, близится шум.

Я слышу отлетный крик стаи

в тумане холодных ночей,

дух стаи уж землю оставил –

крылатый, свободный, ничей...

Совпадение – в воздушности, в освобождении – через полет, в самовольности, в духовной обоснованности этого движения как выхода из плена земного притяжения. И в том, и в другом тексте освобождение – это порыв и начало нового существования. Но то, что мной предчувствовалось, подслушивалось, в стихотворении Виктора Кривулина обретало силу долженствования. В нем мотивы «воздушного пути» и «плена» включены в диалогические отношения. В моем тексте «крик стаи» слышится в «тумане холодных ночей» – у Кривулина «холод» развит – это зима, снег, картина зимней охоты, «раскаленная решетка зимы» и др.

Меня поразили строчки Кривулина: «Кто за нами – собаки ли, кони? – всё не люди. Дыхание. Сон». Решительно предложена дефиниция людей и «нелюдей», основывающаяся на понимании человека как существа творческого, которая получила выражение в другом моем стихотворении («Скорей столкнутся поезда...»): «...мир сотворим – вот заповедь от Бога. Вот потому и снится мне дорога, и мир, еще который нелюдим»...

Итак, эстетические переживания конституируют предварительную парадигму, которая, не являясь текстом, предопределяет субъективные критерии поэтической истины. Предварительная парадигма – в плену невыраженности, «дословесна» («точно сам дословесно в плену»), но она может узнать себя в других произведениях, которые воспринимаются как ее синонимы. Подобно канону, парадигма предшествует и восприятию, и созданию художественных произведений.

В данном случае нас не интересует, как, под воздействием каких факторов складывался канон социалистического реализма. Важно оттенить следующее: различение канонического и неканонического искусства связано с социально-политическими установлениями и с путями оприходования социумом продуктов культуры. Абсолютизация социально-политических процессов зачеркивает онтологическую глубину художественного творчества – ту таинственную область духовного бытия человека, которая предопределяет, кто он есть и кем будет,– сам человек предстает прежде всего существом избирающим.

(Часы. 1979. № 16)

Дата добавления: 2015-08-05